Медаль

          Иван Никанорович готовился к празднику. Вчера он получил приглашение на Парад Победы. Эти приглашения он получал регулярно каждый год. Сначала получал их там, где служил, а после того, как вышел окончательно в запас и осел в краевом центре, местная ветеранская организация не забывала о нем. Он был единственным, кто остался из ныне здравствующих проживающих в этом городе и во всем крае кавалеров ордена Отечественной войны трех степеней.

           Иван Никанорович Кочетов был участником знаменитого Парада Победы в сорок пятом, он был на всех и все их помнит - с демонстрацией мощи государства, за которое воевал, никогда не задумываясь, что могло быть как-то иначе. Всегда сидел на почетном месте, на трибуне, рядом с первыми секретарями крайкомов – в шестидесятые-восьмидесятые, рядом с губернаторами – в девяностые-двухтысячные. Сразу становился на учет в местной ветеранской организации, где бы ни служил, вплоть до семьдесят девятого года. И везде  был ему почет и уважение. Уйдя в запас, поехали они с женой в Новосибирск, к дочери жить, на ее родину, да не прижились там. Климат не подошел. Попросили отвезти к сыну. Где последние три года служил. Так получилось, что дети родились в разных городах, помотало его, побросало по разным военным гарнизонам. Жена стойко переносила все тяготы его военной службы. Хотя почему его? Это и ее служба была. За мужем, как ниточка за иголочкой. Верная жена была у Ивана Никаноровича, преданная.  Уже год как умерла его Сонюшка.

         Иван Никанорович, вспомнив жену, вздохнул: «Сейчас бы вытащила она его китель с цацками, стала бы натирать канифолью, а потом бархоткой, потихоньку ворча про себя что-нибудь, – «натирай тут ему каждый год железки эти, а хоть бы тыщу какую лишнюю сейчас за них получить». Нет, поначалу, как в запас вышел, хватало им на жизнь. Соня работала еще, она молодая у него была – на восемь лет его моложе. После войны познакомились. Пришел в военкомат на учет становиться, а там девчоночка чернявая – симпати-и-и-и-чная. Разговорились, он - то разговорчивый был, два языка знал вместе с русским. По-немецки хорошо говорил. Ну и пару фраз ей: «Гутен так, фройлян. Битте». И военный билет протягивает. Она смутилась. Сразу понял, что понравился ей. «Надо жениться. А что - война кончилась, он молодой, не калека какой-нибудь, награды имеет, кавалер. Почему бы и не жениться? Можно, пора уже», - так в какие-то секунды принял решение молодой фронтовик в тот момент, как увидел молодую красивую дивчину. Вот так и женился. Потом снова в действующую позвали, был такой момент ввиду напряженности обстановки. Сначала сокращение объявили, а как напряженность эта международная возникла, так и опять в армию призвали. Послужили они с Сонюшкой, где только ни были. Даже за полярным кругом служить довелось. Белые медведи чуть не под самыми окнами бродили. Боязно  Соне поначалу было, а потом ничего, привыкла.

         …Телевизор стрелял, грохотал и взрывался на разные лады, как будто старался своей трескотней отвлечь ветерана от воспоминаний. По телевизору, как всегда в преддверии Дня Победы, начался в очередной раз показ давно надоевшей ему киноэпопеи (ну и слово, не выговоришь) «Освобождение». Сын любил эту эпопею (тьфу, ты - прямо так и хочется по-другому назвать), а он не любил. Никогда не смотрел. Глянул только раз, и не смотрел больше. Вранье одно. Все в сапогах кирзовых, как на подбор. Да какие сапоги – в обмотках вплоть  до майора  и  до самого сорок четвертого землю топтали! Сам три года в обмотках прошагал. Потом полегче стало. В сапогах, оно удобнее было. Это так. Понятно, что для кино легче сапоги найти, чем обмотки. Где ж столько обмоток найти, чтоб такую ораву обуть. Нету столько обмоток. В войну были, а сейчас нет. Он понимает, а все равно смотреть не может, не глядит душа и все тут…

-Взводный, принимай пополнение. Рядовой Добрыдень! Встать в строй! – представил в январе сорок второго командир роты им нового бойца.

-Есть! – по бодрому отчеканил Добрыдень, и встал в шеренгу рядом с ним, младшим сержантом Кочетовым, уже бывалым разведчиком. Ростом новоприбывший оказался ниже его на голову. Так Мишка-одессит, по фамилии Добрыдень, был зачислен разведчиком в разведроту триста четвертого стрелкового батальона, входившего в состав одной из дивизий Калининского фронта. Они с Мишкой поладили с первых дней, сразу друзьями стали. Понравился ему, русскому парню из небольшого провинциального городка, этот задорный кучерявый парнишка, - чи украинец, чи молдаванин, а может - таки еврей. Все южные нации смешались разом. Одессит, одним словом. На все случаи жизни имелся в запасе у него анекдот или какая-нибудь байка. И всегда точно в тему. Веселый малец оказался. Малый из Одессы – так его в роте прозвали.  «Эй, малый из Одессы, травани-ка что-нибудь, а то что-то тоска-мачеха челюсти сворачивает», - просили его солдаты в редкие часы перед боем, наступлением или какой другой заварушкой, и «малый» не стесняясь, тут же с ходу, травил. Хохмач тот еще был…

         Иван Никанорович  вытащил китель из шкафа, положил на стол. Эмаль орденов сверкнула на солнце, озарилась огнем. Иван Никонорович залюбовался - было на что посмотреть. Его зеленый китель с полковничьими погонами украшали ордена:  Красной Звезды, Славы третьей степени, Отечественной войны всех трех, за службу Родине в Вооруженных Силах  СССР. И медаль. Ордена сияли, тесной компанией прижимаясь друг к дружке, медаль скромно разместилась в одиночестве, рядом со звездами неуютно ей было, как будто   не ровня была им. Потемнела вся, но отчетливо видны были самолеты и огромный толстый танк, важный как генерал, да куда там, бери выше – генералиссимус! И буквы малиновые.

         Он ясно помнит, и будет помнить всегда тот бой, в марте сорок второго. В том бою больше половины бойцов со всей роты полегло. Разведку боем было решено рано утром провести, засветло, в самый сон – чтобы себя не обнаружить раньше времени и огневые точки немцев выявить, по непроверенным данным слишком глубокая оборона на этом участке была. И полоса нейтральная - с полкилометра, а может и больше. А перед этим,  в ночь, чтоб эти непроверенные данные проверить, они с Мишкой в разведку пошли, языка взять. Долго ползли по нейтральной полосе через колючую проволоку, кусачками проходы делали. От ракет в воронках прятались. Когда к окопам немецким подползли, опешили, услышав: «Иван, куда идешь?».

         Неужели обнаружены? Переглянулись с Мишкой, - «бросаем гранаты, потом в окоп и ножами». Погибать, так с собой прихватить хоть парочку фрицев. Кивнули, и только собрались гранаты кидать, а часовой опять то же самое. Присмотрелись – ходит немец-часовой по окопу и долдонит как патефон заезженный: «Иван, куда идешь?». Все ясно - это немец пару слов выучил для собственного успокоения. Короче, взяли они этого «полиглота». Мишка кошкой в окоп, да по башке часового лимонкой. У того аж пилотка с головы слетела. Этой пилоткой Мишка ему рот и заткнул. Чтобы помалкивал, пока его до своих тащить придется. На обратном пути засветили ракетами их, заметили. Видно, своего хватились. Они уже далеко отползли, не догонят. А из пулемета запросто достать. Очередями палить стали. Мишке ноги перебило. Ползти не может. А у них фриц, язык. Доставить обязательно надо. «Тащи языка, не доползти мне. И ты двоих не утащишь», - так сказал тогда Мишка, увидев, что нож он вытащил – от немца освободиться, а Мишку раненого дотащить все же. «Все равно не доползешь со мной, даже если фрица бросишь. Я много крови потерял, мне жить немного осталось»…

         Иван Никанорович тронул бархоткой ордена, потер медаль, и она ожила, посветлела, словно вода в роднике. Снова напомнила ему во всех подробностях ту ночь  и тот бой.

         Они простились, как прощаются друзья, понимая, что навсегда, посмотрев друг другу в глаза - молча, без слов. Он обнял Мишку, прижал к себе, ткнулся шершавой щекой в его щеку, сглотнул слюну, и пополз, таща за собой пленного немца. Он еще раз оглянулся назад, ища в темноте то место, где оставил товарища, и опять ракета осветила Мишку, его щуплую фигуру, в зимнем маскировочном халате, его перебитые ноги с темными расплывающимися пятнами выше колен. Еще очередь, и еще. Все. Мишка дернулся и остался лежать неподвижно – белый на белом снегу с темными пятнами на ногах.

       …Тяжело вспоминает Иван Никанорович, снова и снова переживает события той ночи, когда оставил друга с перебитыми пулеметной очередью ногами.  Мог его дотащить, мог. Теперь это уже ясно ему, что мог. Немного доползти оставалось. Но тогда в темноте, да в суматохе разве разберешь  сколько ещё до своих осталось? Сверху ракеты, прижаться надо, замереть, а тут немец дергаться начал, головой мотать, видать пилотку выплюнуть хотел. Он его лимонкой пару раз огрел, тот и обмяк, притих, перестал мешать тащить себя в плен. А Мишку он оставил - там посреди колючей проволоки, на нейтральной полосе. Стукнул немца и в воронку, чтобы от пулемета немецкого спрятаться, да только не спроворился, замешкался с немцем, задело того очередью. Он его немного не дотащил, метров двести или триста. Надо, надо было бросить немца и Мишку тащить, может и спас бы.

        И все думает, думает Иван Никанорович -  мог он тогда Мишку спасти или не мог? Ведь все равно немца не дотащил, языка не доставил. Добыть добыли с Мишкой, а он не доставил. Не выполнил боевое задание, и разведданные не были получены по его вине.

        Дополз он, значит, до своих позиций, а его командир роты и начальник штаба полка встречают. Где, - спрашивают,- язык, где напарник? А он молчит и слезы у него, крупные такие. Ничего и сказать не может, хочет сказать, а не может. Воздух ртом глотает, губы дрожат. Не от страха, нет. От обиды, что и языка не уберег, и Мишку бросил. Эх, кабы обратно на час время повернуть. Бросил бы он немца, а Мишку бы вытащил. Но только кто там разберет, что и как делать надо, когда пулемет по тебе вслед очередями полощет, а у тебя задание – разведданные добыть, и языка доставить. И кого спасать в той ситуации только тебе решать. Рвется душа на части, не хочет она такое решение принимать - кого из двоих спасать, кто главнее, кто нужнее – друг, товарищ твой, с которым из одного котелка ел, одной шинелью…Или немца в целости и сохранности доставить, чтобы узнать как и где наступать им через три часа. Потому что наготове все, языка ждут. Кто же знал, что немца убьют. Далеко же отползли, почти у своих уже были.

       …-Батя, а ты опять на трибуне будешь? – это сын его, лежа на диване, спрашивает. – Я тебя по телевизору смотреть буду.

        Сын у него хороший парень, еще молодой, они его с Соней поздно заделали. Чем-то он на Мишку похож – веселый, и анекдотов тоже уйму знает. Как начнет рассказывать им с матерью, так они животы надрывали. Развеселить всегда пытался. И все  спрашивал, с самого малолетства: «Пап, а за что ты ордена получил?».  И он рассказывал сыну снова и снова, каждый год, так же как и в школе, куда приглашали в порядке патриотического воспитания молодого поколения. Рассказывал, как отличился в составе диверсионной группы летом сорок второго - подорвал мост через…, вообщем, стратегически важный мост был, на две недели продвижение немцев остановили. Рассказывал, как в плен офицера немецкого взял, полковника, важной тот птицей оказался. Орден Красного Знамени за него получил. Потом всякие другие операции были – в наступлении в числе первых в немецких окопах оказался, в рукопашной четверых одолел. Многое чего было. Все рассказывал Иван Никанорович - сыну, школьникам, на встречах ветеранов, где делились они  эпизодами своей боевой молодости. «А медаль?» - продолжал все допытываться сын, бережно трогая тяжеловатую в руке, матово-серую металлическую кругляшку, висящую на кителе отца, в очередной раз слушая рассказы про войну, про рукопашную, про офицера пленного…

        «Да так, за блиндаж немецкий», - уклончиво отвечал сыну Иван Никанорович. Неохотно.

        …Он ведь тогда, когда слезы глотал, дал слово себе отомстить за Мишку, как в наступление пойдут. Он запомнил ту огневую точку, из которой по ним пулемет стрелял. Хорошо запомнил. Левее их позиции чуть на пригорке. В темноте трассеры хорошо видны.  В четыре часа полковые минометы стали утюжить там, где примерно по его словам были позиции немцев, и в пригорок, где пулемет был. Лично минометчиков просил, лично направление подсказывал – за Мишку, за друга. Пять мин ушло в пригорок. Пять раз озарился пригорок огнем. И тотчас за артподготовкой вспрыгнул он вместе со всеми на бруствер окопа, и побежал, поливая автоматными очередями впереди себя. С полкилометра бежать или больше. Вдруг с пригорка полыхнуло, дот там был. Очухались обитатели его, мины немного урону нанесли. Хорошо укреплена была та огневая точка. Уложил пулемет на снег дюжину нападавших, а может и две. А он бежал, не думая, что срежет его, одна мысль в голове  была – уничтожить точку, отомстить за убитого Мишку.

        Он бежал через колючую проволоку, в которой еще недавно с Мишкой проходы делал, после минометного обстрела разлетелась она вдребезги, он бежал там, где оставил друга. Мишка лежал в той же позе, в которой встретил последнюю минуту жизни. Подберут его утром, всех подберут, похоронят с почестями, какие героям полагаются. А ему дальше надо. Скорее, чтоб замолчал этот проклятый пулемет. Подбежал сбоку, с ходу гранатами забросал, три или четыре лимонки взял, все в амбразуру ухнул. Заглох пулемет, на левом фланге поднялись во весь рост бойцы.

        …Иван Никанорович потер грудину, сердце  у него крепкое, годы не взяли его сердце в железные тиски. А тут кольнуло, напомнило о возрасте. А может оттого, что опять в бою побывал, за который первую награду получил? Не часто вспоминал Иван Никанорович тот бой, жизнь насыщенная у него была, и не хотел к тому же.

        В коммуналке с Софьей своей прожили пять лет. Вот где жизнь кипела! Ключом. Общая кухня, ванная, туалет, телефон.  В очередях за коммунальными услугами так пять лет и пролетело. Зато не скучно жилось. Всё вместе – праздники за одним столом на большущей кухне, песни, свары-склоки, дети у всех по коридору бегают. У них тоже дочка в коммуналке родилась. Некогда вспоминать было.

        Потом квартиру дали вне очереди как орденоносцу. Дочка в ней сейчас живет. Звонит иногда, за здоровье спрашивает. А что здоровье? Хорошее у него здоровье, не жалуется, хоть и годы. На Дальний Восток переехали - служба. После Новосибирска остались уже здесь окончательно. Раз в месяц медсестра приходит, из поликлиники прикреплена к нему, и социальный работник. Пенсии хватает. В девяностые, как развалился Союз, не хватало. Соня все ворчала – мол, где оно, государство, за которое жизни не жалел? Он не обращал внимания на ее слова, не ругался, как некоторые с женами спорят, не пытался защищать государство с пеной у рта. За ордена свои сполна получил - квартиры и льготы разные. Понимал, что не со зла жена говорит. Жаль только, что ушла его Соня. Как теперь без неё?

     …«За проявленные храбрость и личное мужество…выполнении воинского долга…младшего сержанта Кочетова Ивана…» - слова из приказа о награждении звучали отрывисто, и казалось ему, будто не про него в приказе говорилось. Долго еще слова в ушах звенели. Когда ротный вручал ему медаль «За отвагу», одна только мысль, как шар в барабане, в голове крутилась: «За Мишку, за друга». Мог ведь дотащить Мишку, мог спасти. И всю войну, много лет еще - и после и сейчас, так и считал, что это Мишкина медаль, а не его. И цена у этой медали была - Мишкина жизнь.

Апрель 2015г.                           

Стефаненко Вячеслав Владимирович, адвокат коллегии адвокатов «ВЕРА» в Хабаровском крае