В море

Перед этим рейсом собрались друзья детства: Михаил Белов, Иван Кочергин и Роман Иванов в доме списавшегося на берег старшего помощника капитана Виктора Холенко. Причиной сбора друзей мореходной школы, нынешних капитанов дальнего плавания, послужили и неожиданная встреча, и вчерашнее неординарное событие. Они и раньше так собирались — раз, а если по­везет — и два в пятилетку, когда позволяла обстановка и помогал его величество случай.

Редко виделись. Такая работа — по полгода в морях. Вчера совершенно случай­но столкнула их судьба в отделе кадров пароходства. Да как встретились!

Белов с Романом получили назначения, не зная, что всех их привела судьба в одно место, в одно время, не­зависимыми параллельными курсами в этот шумный пор­товый город. Зашли в отдел кадров управления по делам комплектации каждый своей судовой роли. У двойных дверей отдела и встретились нос к носу.

Минут пять топтались, обнимались, задавали вопросы и, не слушая ответы, вновь обнимались, с удовольствием осматривая и охлопывая друг друга. Так, обнявшись, и зашли в приемную.

С порога увидели и услышали бушующего, как тай­фун, Ивана Кочергина. Чем не подарок судьбы?

Иван «гремел»:

—  На кой мне хрен нужна на борту эта, извиняюсь, истеричка, неряха, никчемное создание? Она беда для экипажа.

Водопад слов содрогал стены и сопровождался таки­ми выражениями, что друзей хватила оторопь. Кадровики были в шоке и вполне могли отправить старого морского волка на повторную медкомиссию. Для дополнительного заключения о состоянии нервной системы.

Пламенная речь за моральную чистоту рядов экипажа могла обернуться для него санаторной койкой недели в две, а то и больше.

Сбой в поведении обычно невозмутимого и сдержан­ного капитана был вызван назначением в экипаж Варвары Серовой — скандальной буфетчицы, женщины с дурными привычками, которую знали не только в их управлении, но и на многих судах других пароходств.

С трудом успокоили друзья кадровиков. Увели това­рища на его сухогруз от греха подальше. На встрече Ро­ман Иванов размышлял вслух:

—   Действительно, куда смотрят управленцы? Эту бабу с вздорным и склочным характером, капризную и непутевую, знают на побережье все. Поведение Варвары на берегу можно принимать по пословице: «В каждой де­ревушке свои побрякушки». Людей много, и на ее склоч­ные проделки не всякий обращает внимание, может, они кого-то даже развлекают и веселят. Здесь многое позво­ляется и прощается. Другое дело в море, в рейсе, где не­большой экипаж. Тут каждый человек на виду: каприз, ум и глупость любого отражается на поведении каждого. От постоянного общения только с одной Варварой за шесть-семь месяцев рейса можно с ума сойти.

Ивана можно понять, — продолжал Роман. — Обид­но другое: из-за таких, как она, складывается недоброе отношение ко всем женщинам, работающим на судах иплавбазах. Большинство из них умны, смекалисты и расторопны — настоящие труженицы моря. Справедливо бу­дет списывать таких Варвар на берег навсегда, чтобы не позорили морское братство.

Белов сунулся с разговорами о том, что кто-то и Вар­вар должен воспитывать, но его грубовато перебил Кочергин:

—  Тебе, Мишка, хорошо болтать о воспитании, у тебя постоянные люди лет пять уже ходят и судно контрактное. А у нас что ни рейс — другая посудина и экипаж на полета процентов, а то и больше обновляется. Да не дай тебе Господи такую вот Серову на полгода. Попробуй покру­тись, все нервы измотаешь. Пока приноровишься к ее непредсказуемости, разберешься с бесконечными скло­ками и истериками — рейс заканчивается. Через шесть месяцев, порой и раньше — все сначала. Маята одна, а не работа.

Помолчал и добавил:

—  Уйду после этого рейса на пенсию. К черту все, еще не хватало инсульт или инфаркт заработать. Буду на даче клубничку выращивать — благодать и никаких тебе нервов.

Эта мысль его самого развеселила и вызвала улыбки друзей.

Белов подумал, что, наверное, прав Иван. Ему и в са­мом деле на хороших людей везет. В этот рейс он пой­дет со своей командой, спаянной тяжким трудом еще во льдах Арктики, когда они работали в составе научных эк­спедиций и обслуживали станции СП (Северный Полюс) в тяжелых льдах северных морей. В его морской дружи­не даже новичок с самым дурным характером настоя­щим моряком быстро становится. Если он не женщина. В управлении Севморпути экипажи комплектовали му­жиками — слишком тяжелыми и долгими были трассы во льдах.

Только в командах ледоколов встречались женщины. Для всех моряков-заполярников были они как редкие цветы среди снегов и торосов, ими любовались, им благоволили, их баловали.

С тех времен Белов почему-то всех женщин стесняет­ся, теряется в их присутствии, краснеет и мямлит какую-то чушь. Из-за этой стеснительности остался по сей день холостяком.

Сейчас часто случается, что в команду назначают женщин, тогда он поручает все дела с ними вести своему старпому.

Вспомнился давний случай. 1982 год, первый в его капитанской карьере. К началу спайки тяжелых льдов их корабль с частью экспедиционного оборудования напра­вили в Анадырь для разгрузки с последующим перехо­дом в Находку на ремонт и зимовку. В Анадыре сдали они свой груз на хранение и совсем уж собрались отдавать концы и убирать сходни, как подкатил уазик.

На борт поднялся военный летчик:

—Капитан, ваше судно у наших берегов последнее в этой навигации. От имени командования части прошу взять на борт женщину. Вдову. Муж этим летом от несчастного случая умер. У нее трое детей в Хабаровске. Жили здесь, а теперь она приехала за вещами. С де­ньгами туго... — и как-то очень доверительно попросил: — Выручай, братишка, там ведь дети без мамки.

Эта весть стремительно облетела команду. Тотчас появились добровольцы-помощники, и через каких-то полтора часа женщина и ее контейнер были подняты на борт.

Он ожидал увидеть пожилую, убитую горем мать, а перед ними стояла молоденькая, чем-то напоминающая девочку-подростка женщина с красивым лицом, печаль­ными и удивительно спокойными глазами. Держалась уверенно, самостоятельно. В первый же день постуча­лась в его каюту:

—Капитан, прошу прощения за причиненные беспо­койства. Я по профессии повар. Прошу Вас дать мне, на период перехода, эту работу. Мне она поможет уйти от печальных мыслей и дум, а экипажу, я знаю, приятно есть стряпню, приготовленную женскими руками.

Полмесяца до Находки она управляла судовым камбу­зом. Казалось, не только люди, но и кастрюли улыбаются, сверкая отмытыми боками, вилки и ложки пританцовыва­ют на подносе, издавая при этом мелодичные звуки. И уже не расписание, а запахи камбуза, от которых слюни во рту, манили и звали матросов в кают-компанию. Люди вокруг улыбались и всячески подчеркивали свое распо­ложение новому матросу в косынке и кофте, уважительно и ласково называли по имени-отчеству. Штатный кок ко­манды Кузьмич теперь работал подмастерьем — драил палубу, столы, посуду в столовой по три раза в день и с удовольствием, глядя восхищенными глазами на вре­менную хозяйку своего святилища, бубнил на хохлацком своем диалекте:

—Це не людына, це ж ангел Господень. Та за ее усим колгоспом надо просить голову нашого крейсеру, щоб узял жинку в коки, а мэнэ треба на бережок списуваты.

Когда ее провожали, Белов с тревогой сказал:

—Адресок бы узнать да при случае посылочку ребя­тишкам послать, тяжко ей будет жить в этом мире.

Помощник ответил:

—Да, тяжко. Но не переживай, капитан, не слома­ется. Не смотри, что малая да хрупкая, с таким характе­ром и сама выдюжит, и детей на ноги поставит. На таких женщинах земля наша держится. Мы командой деньжат ей на дорогу и первое время собрали, твою долю я за тебя внес, — и, сделав короткую паузу, с какой-то неожи­данной нежностью утверждающе протянул: —- Не-е-ет, не сломается!

Много воды с той поры убежало: расползлась по всем швам великая держава, состарился Белов со своим «па­роходом», за борт уходил мутный двадцатый век, и доживать им приходится в каких-то ЧП, ОАО, ООО, скорее — о-го-го компаниях.

Многое ушло, многое забылось за эти годы, а вот женщину ту и слова своего опытного, тогда уже пожилого помощника он помнил всегда. Правда, фамилию и имя ее позабыл, но образ хрупкой женщины с твердым характе­ром, спокойные и умные глаза ее запали в душу...

Из того далекого далека вернули его голоса подвы­пивших от радости встречи друзей. Как всегда, она пре­вратилась в вечер воспоминаний прожитого и пережитого каждым на морских и сухопутных дорогах жизни и затя­нулась до глубокой ночи. Под утро спели песню, которую про себя окрестили Тихоокеанским гимном: «Уходит вдаль широкая дорога, окутал сопки утренний туман, и снова бухта Золотого Рога нас провожает в Тихий океан...»

После холодного душа, лежа на жесткой постели в своей каюте, Белов долго не мог уснуть, мысли носились в голове и никак не могли сформироваться, а когда все-таки устоялись, он от неожиданности подскочил: «Ядрена вошь, ведь и мне на камбуз дают неизвестного челове­ка. Сказали, что направляют в экипаж женщину, техно­лога пищевой промышленности, в приличном возрасте, но никогда не работавшую в море. Фамилию не назвали. Может, из-за Кочергина, чтоб лишний раз его не будо­ражить? Сказали прийти сегодня к шестнадцати часам за утвержденной судовой ролью (пофамильным списком экипажа с росписью по должностям). Не приведи Гос­поди, пришлют «чудо» типа Серовой, точно с инфарктом свалишься».

Засев в мозгах, эта мысль его уже не отпускала до самого отхода.

Завтра в море, в Японию. Приняли груз. Команда на борту, нет только кока, а без него далеко не уйдешь. Фа­милия в списках ничего ему не говорила, потому беспо­коила неопределенность с кухней. За пару часов до выхо­да в море вахтенный доложил:

—   Кок на борту!

—   Ко мне кока, — рявкнул динамик. Через минуту в дверь постучали.

—   Войдите.

За порог каюты шагнула та самая, анадырская, женщина...           

Капитан от неожиданности лишился дара речи, сде­лал вид, что не узнал ее, и, громко проглотив неизвестно откуда взявшийся в горле ком, скорее прошептал, чем сказал, враз онемевшими губами:

—  3-здравствуйте, приступайте к работе... Когда она ушла, с облегчением проворчал:

—  Вновь ошиблась кадровая служба пароходства. Была она в море. Кометой мелькнула и оставила свой след в душах моряков на долгие годы. Нужно узнать, расспросить о детях и судьбе ее.

С того памятного дня повторной встречи прошло поч­ти полгода, рейс близился к концу, ровно через месяц их спишут на берег — в отпуск.

Последний месяц рейса был испорчен внезапно изме­нившейся погодой. Неделю на море круговерть. Тяжелые валы семибального шторма всей тяжестью обрушивались на палубу небольшого суденышка. Посудину с опасным креном заваливало с борта на борт и заливало водой от носа до кормы, Вокруг царили полумрак, сырость и бес­просветная усталость экипажа.

Для повара большой экипаж или маленький — значе­ния не имеет. В любую погоду он обязан накормить лю­дей вкусными и калорийными завтраком, обедом и ужи­ном. Вахта у него, считай, круглосуточная, без подмен и замен по состоянию морской болезни. Одним словом, без капитана и кока судно далеко не уйдет. От их отно­шения к делу зависят настроение, работа и физическое состояние моряков.

3

Коком на сухогруз ледового класса «Владимир Сухоцкий» назначили Ирину Васильевну Фирцову. Была она, несмотря на свой забальзаковский возраст, моложавой, все еще стройной и достаточно красивой женщиной, доб­рожелательной и строгой. Знала себе цену и понимала, что в мужском коллективе эта строгость — ее единствен­ная защита от истосковавшихся по бабьей ласке мужиков. Не святая, но лишнего себе не позволяла. На эту работу пошла не от хорошей жизни.

Узнала она этот корабль и его постаревшего, изме­нившегося капитана, который так и остался замкнутым, но, казалось ей, добрым и стеснительным человеком. Оба сделали вид, непонятно почему, что не узнали друг друга. Может, потому или по другой причине так и не со­стоялся между ними откровенный разговор.

Какой уж день беспощадное море било и трепало их, выворачивая наизнанку не только хляби небесные, но и каждого человека на борту корабля.

Морская болезнь, о которой твердили доктора на бе­регу и сейчас переживали многие моряки, ее не очень беспокоила. Но штормовое море обязывало выверять каждое движение, держало в напряжении мозг, мышцы, волю. Порою заставляло совершать такие акробатичес­кие этюды и выкрутасы, которые, пожалуй, были непо­сильны даже цирковым акробатам.

Закончив уборку, она заторопилась в каюту, попы­таться хоть пару часов подремать, расслабиться — дать отдых уставшим и занемевшим мышцам. Не успела при­лечь, как явился посыльный:

— Ирина Васильевна, вас просит зайти капитан.

Кольнуло сердце: «Не случилась ли дома беда? Мо­жет, сделала что не так? Может, кто-то пожаловался?»

Оказалось все проще: устал капитан и захотелось ему поговорить, отвести душу. Больше часа проговорили. Она о себе и детях, он больше о флоте и судьбе каждого человека своей первой команды.

Разговор с капитаном разворошил память, стала она вспоминать прожитое, взвешивая поступки и дела свои на весах собственной совести.

Жили они на Севере. Детство было безрадостным. Оба родителя, бывало, упивались до чертиков и по пья­ному делу начинали по очереди воспитывать ребенка. И тогда звенело в ушах: «Дрянь, соплюха, паразитка» и еще целый набор непечатных слов. За любую детскую ша­лость или провинность били нещадно.

Школа для нее была спасением от домашних слез и обид. Домой идти не хотелось. Случалось, усядется в суг­роб на полпути и сидит, пока руки и ноги не окоченеют.

Потом, по пьяному делу, сотворили родители млад­шенького, любимого сына-инвалида Сергея, братика для Иришки. Тут и все воспитание братца возложили на подростка-сестричку. Теперь ей доставалось уже за двоих.

С пятого класса мечтала сбежать из родительского дома, для нее он стал школой выживания в экстремаль­ных условиях, любви и жалости к близким людям, нена­висти к пьянству и разврату.

Детским умом понимала, что семья их в поселке не на лучшем счету, и оттого стыдно ей было перед людьми и сверстниками, потому выросла замкнутой, молчаливой, стеснительной.

На выпускном вечере в школе познакомилась с Костей — старшим братом одноклассницы, который на во­енном аэродроме служил прапорщиком-авиатехником. Вроде хороший парень. Много говорил и кружил ее в вальсе, кружил.

Потом мама подружки Наташки обняла ее и сказала:

—Ирочка, поработай летом у нас в садике поварен­ком, то бишь помощником повара. Деньжат на одежку заработаешь, учиться поступишь. Да и дома родителям меньше глаза мозолить будешь.

Утром, светясь от счастья и гордости, примчалась она с заявлением к заведующей детсадом — началась в семнадцать лет трудовая жизнь. Дома кроме семилет­него брата-несмышленыша похвастаться некому — мать в командировке, отец на работе. Прилегла на кровать и уснула.

Проснулась от того, что стало трудно дышать. Душил запах сивухи и табачного дыма. Открыв глаза, увидела у постели стоявшего на коленях отчима, который одной рукой стягивал с нее одеяло, а другой лез под трусики и шипилявя тянул:

—Пора девочке становиться женщиной, не зря же я тебя столько лет кормил, одевал.

Заорала тогда диким криком, вскочила на ноги, чем-то тяжелым ударила отца по голове и убежала в закрытый на ночь садик.

Баба Клава, сторожиха, пустила переночевать. И, ус­покаивая девчонку, ласково поглаживая по голове, рас­сказала историю ее семьи:

—Вся ваша родня живет в Хабаровске. Мамка твоя выскочила замуж за твоего отца не по любви, а из-за де­нег, люди говорят, приторговывал он чем-то на черном рынке.

В начале пятидесятых посадили его на долгий срок, а она в аккурат тобою ходила, на шестом или седьмом месяце была. Что только ни делала, от тебя избавиться хотела, но ты родилась — ненужным и нежеланным ре­бенком. Потом снова выскочила замуж, бабы толкуют, по любви. Но от любви водку стаканами не хлещут. И ты, вы­ходит, у нее, что гиря на ногах у каторжника. Да и любовь с новым мужем, видно, не получилась. Вот и уходит баба в запои от тоски и семейных неудач. Ты, дочка, оставайся пока в садике. Завтра поговорю с девчатами — освобо­дим подсобочку, и живи тут.

О бедственном ее положении узнал тогда весь посе­лок. Пошли суды-пересуды, сплетни и разговоры.

А море громыхало и выло. От ударов волн корпус судна дрожал, вибрировал, трещал и стонал, как живое сущес­тво, которому было страшно и больно в бешеной пляске стихий. Ветер свистел, обрушивая порывистые шквалы с ледяными брызгами на палубу, гудел в такелаже, завали­вал снежной кашей «Ноев ковчег». Угрожал жестоко рас­правиться с этой железной скорлупкой и ее обитателями. Из опрокинутого неба неслись мрачные тучи, цепляясь за антенны радиорубки и локатора, они угрожали сломать их и смыть за борт.

И казалось уставшей женщине, что это не с их ко­раблем сражаются морские стихии — это на ее судьбу и жизнь свалилась многолетняя беда огромными горами девятого вала.

Раньше она гнала мысли о прожитом. Теперь память воскрешала всю боль ошибок прошлого.

В сентябре того далекого года встретил ее у мага­зина Костя. Сейчас-то понятно — специально ждал. На обратном пути, подхватив авоську с продуктами, сделал ей предложение:

—Иринка, я в отпуске и завтра лечу к родителям в Серпухов. Летим вместе? Мир посмотришь, отдох­нешь, да и здесь страсти поутихнут. Билет на тебя я уже купил.

И она согласилась. Так и увез Костя то ли невесту, то ли несовершеннолетнюю жену к родителям на родину.

Через год, под давлением командования части, повел он ее, брюхатую, в ЗАГС — расписались. Вскоре родила дочь, свою старшенькую. Назвали Ольгой. Казалось, налаживается жизнь.

Дали им комнатенку в деревянном доме. Рядом, через коридор, соседи Смирновы, с двухлетним сыном. Прият­ные такие соседи: красивые, ладные, по улице идут, что лебеди плывут. Толя свою Веру за талию обнимает, она его в щечку целует на зависть всей улице. Костя:

—Иринка, учись у соседей искусству любви, уважай мужа. Дружбу с ними заводи.

Через месяц у соседей крики, вопли, гам и грохот. Без стука в их «хоромы» вваливается Вера:

—Иришка, родная, спаси от душегуба мужа.

Из рассеченной брови и сломанного носа кровь бежит прямо на кофту и юбку. Обмыла, примочки поставила и только закрыла в клетушке, как еле переставляя пьяные ноги, заявился Толя — «нежный и любящий» муж сосед­ки, и прямо с порога:

—  Ирка, у-у-бью, если Ве-ерку будешь п-п-рятать... А из двери напротив истошным криком закатывается сынок их, Санька. Вытолкала кое-как соседа и к парниш­ке: не покалечили ли мальчишку?

Так и шло у соседей: на улицу — в обнимку, с припуд­ренными синяками, а дома — бутылка и смертный бой.

О какой тут дружбе речь, она соседей даже трезвых перестала пускать на порог. Своих бы детей от перепуга сберечь — Ольга подрастала, и она снова была на сно­сях. Вскоре родила Татьяну. Мать есть мать — все вни­мание детям.

Может, тогда и потеряла своего Костю, а может, и те­рять было нечего?

Стал по вечерам и до поздней ночи пропадать. Сдру­жился с соседом Толей, и пошло... Сначала пьяные сло­весные разборки, потом в ход пошли и кулаки. Приведет в дом собутыльников, напьются, съедят все, что для де­тей, семьи приготовила, и начинается кураж:

—Не так стоишь, не так идешь, не то на стол пода­ешь.

Разойдутся, дай бог, под утро, дети не спят, трясет их с перепугу, а муж начинает все сначала. Слово за слово — и скандал на рассвете. Подскочит, глаза пустые, глупые, и кулаком в лицо. У нее кожа нежная, сама вся тонкая, звонкая, росточка небольшого — былинка придорожная, свалится от мужицкого «молодецкого» удара без памяти.

Потом пару недель «радугу» синюшную во все лицо от людских глаз платочком прикрывает.

Долго терпела, и когда Танюшке исполнилось два года, решила: «Все, баста. Лучше одной жить и воспиты­вать детей, чем калечить их психику, свою и их жизни».

Когда мужа перевели служить в другую воинскую часть, она отказалась с ним ехать. Так и осталась жить в Анадыре — ни женой, ни вдовой с двумя дочками-сол­нышками в стылом Заполярье. Соседи, знакомые чем могли помогали им выжить, но хоть и дружный народ се­веряне, а горя пришлось хлебнуть ей до слез.

4

Огромной волной корабль положило на борт. Что-то посыпалось на пол каюты, что-то загрохотало на палубе, кто-то вскрикнул и выругался.

На какой-то миг шум бури перекрыл натужный рев ди­зелей — спасительного сердца их почти уже «Наутилуса». Постепенно, со стоном и скрипом судно выровнялось и вновь повалилось, теперь уже в противоположную сто­рону. Казалось, что какой-то могучий футболист гнал их суденышко по большому кочковатому полю, как спущен­ный мяч, неловко пиная его то влево, то вправо, вертя и закручивая.    ¹

И снова у Ирины, как тараканы из щелей, полезли мысли и картины прошлого.

...Бесконечно долго, как одна темная ночь, протя­нулись четыре года ее безрадостной жизни. Понимала: нужно уезжать из этих промороженных мест — себя спа­сать и ребятишек. Но куда и к кому? Кто и где их ждет? Кто поможет?

Душа рвалась в Хабаровск. Не помнила она этот го­род, но в нем жили родственники матери, а значит, и ее большая родня. Тут же холодным душем трезвых мыслей гасила свои желания: «Это же не на день-два к родствен­никам в гости с подарками. Это надолго, может быть, навсегда. Без денег, своего угла перебираться на новые места с детьми бессмысленно и глупо».

После долгих размышлений решила: как бы ни тре­пала жизнь, пока молода и здорова, должна обеспечить сносное существование детей.

Нужны деньги, много денег, чтобы купить на большой земле квартиру в городе или частный домик в пригоро­де, в таком месте, где бы были свежие овощи, фрукты. Надоел до чертиков арктический набор в сушеном виде. Детям для здоровья нужны витамины и солнце...

Перешла работать в воинскую столовую, там больше платили. В свободное время подрабатывала у домашней плиты, готовя на заказ обеды для семей офицеров, воскресными днями подрабатывала в порту — продавала пироги из рыбы. Работала до изнеможения с мечтой о достойной жизни.

Она и теперь не знает, чем бы все это закончилось. Но люди говорят, что Бог помогает своим невезучим пра­ведникам. Наверное, помог и ей.

Однажды в ее тесную барачную комнатенку при­шел гость — молодой мужчина, который в поза­прошлом году приехал в поселок на заработки. Симпа­тичный, крепкий.

Работал шофером. В прошлом году, лютой зимой, в тундре сломалась у них машина. Поковырялись в моторе и поняли — поломку им не исправить. Решили с напар­ником ждать помощи на месте. Пойдут пешком — и мало ли что: вдруг заблудятся, заметет следы вьюга, тогда уж точно не найдут. А так поймут: не приехали вовремя — случилась беда, начнут искать, пошлют вездеход, смот­ришь — и вызволят.

Пока поломку пытались исправить, отремонтиро­вать, машину с наветренной стороны замело снежной поземкой по самый борт. Тогда решили снять задние колеса, разжечь шины и ждать у костра помощи. Напар­ник — Семен Шулятьев, пригревшись, уснул на своей ов­чинке, огонь лизнул телогрейку.

Телогрейка, промасленная, тотчас и вспыхнула. От ожога Сенька с криком вскочил, закрутился на ветру...

Пока сдирали полыхающее тряпье и тушили огонь, обгорели у напарника спина и левый бок. Пришлось Володьке, рискуя жизнью, тащить его на себе в поселок в непогодь.

В тундре пятнадцать километров в пургу — это под­виг! Двое суток нес на себе Володька Семена и вынес к людям. Только обморозил свои ноги. Спасли доктора их обоих, но в госпитале провалялись месяца два. Так и прославился парень на всю округу.

А тут вдруг представился:

—   Владимир Фирцов. Она засмеялась:

—  Да кто ж тебя не знает? Жители поселка всю твою родову за два года до седьмого колена изучили. Говори, зачем пришел, герой?

Он то да се, поболтал с дочками, одарил каждую яб­локом и шоколадкой — редкостными деликатесами запо­лярного края, а потом, круто развернувшись к ней самой, в упор спросил, скорее приказал:

—Ирина Васильевна, выходи за меня замуж.

От неожиданности она потеряла дар речи, покраснела до корней волос, вспыхнула вся:

—  Господи, за что так шутишь со мной? Детям-то на­стоящий отец нужен, а не дядя приходящий.

Непрошеные слезы хлынули из глаз...

Он встал, прижал ее голову к груди, обтер грубой ла­донью заплаканное лицо, поцеловал куда-то в макушку и ласково сказал:

— Прости, Ира, может, не так сказал, и ты не поняла... Еще раз предлагаю: иди за меня, распишемся, усыновлю детей. Одной семьей жить будем!

Только через год все у них получилось. Уперся Костя, бывший муж: судился, торговался, тянул с разводом. И только после того, как слетал к нему Володя с заверенными документами о том, что новая семья отказывается от алиментов папаши на содержание собственных детей, подписал все бумаги.

Сказать, что получилась у них хорошая семья — зна­чит ничего не сказать. Влюбилась эта настрадавшаяся женщина, втрескалась по самые уши. Наверное, за то, что любил он детей. Был добр и заботлив, жалел ее. С ним забыла она, что в мире есть зло, и поверила в свет­лое счастье. Через год подарила ненаглядному своему человеку сына Витюшку.

Повезло тогда ей в жизни, ох как повезло. Полная семейная чаша добра и тепла, долго казавшаяся не­возможной, пришла в дом. И необычность, неожидан­ность ее породила в душе страх потерять любимого человека.

Развозил он по тундре и побережью рабочих-вахто­виков, продукты, оборудование. Уйдет в рейс, она мес­та себе не находит, не спит, не ест. В голове винегрет: «Простудился, заблудился, замерз!»

И когда муж появлялся наконец, дарила ему такую страстную любовь, что и сейчас об этом вспоминая, пря­чет стыдливую улыбку.

С болью в сердце принимала пересуды поселковых кумушек:

—  Мог бы, мол, парень жениться и на молоденькой, вон их сколько по улицам бегает. Зачем ему чужие де­ти — «довески», своих понаделать успел бы сколько душе угодно...

Не знали кумушки, что рос парень в оккупации, под немцами, а там взрослые люди, рискуя жизнями, ста­рались спасти и спасали своих и уцелевших от смерти ребятишек-сирот, чьими бы они ни были. Их принимали в семьи и растили как кровных своих. Спасение детей в войну и после нее было делом святым, всенародным. Не знали того сытые северные бабы и мололи языками, что на ум взбредет.

Но после таких разговоров поселковых «доброжела­телей» ныло сердце и боялась Ирина встречи с родствен­никами мужа, к которым собирались летом в отпуск всем семейством. Мучилась мыслями: «Как встретят? Не осу­дят ли, поймут ли меня и его? Не растопчут ли чувства, не пройдут ли по душе обидными словами недоверия и оскорблений?»

От этих бесконечных вопросов и сомнений пухла го­лова, но все-таки решилась и согласилась с мужем:

—  Едем!

В Хабаровске задержались, остановились у знакомых, бывших северян. Присмотрели и купили частный старень­кий дом в центре города.

На Север решили не возвращаться: Володя слетает, оформит расчет, получит деньги, отправит контейнер с вещами. Пока все сделает, она определит Ольгу в школу, Таню в детский садик, Витю в ясельки и подыщет себе работу. Так решили и только после этого полетели к Во­лодиным родителям.

Приехали, картина перед глазами — будто вчера это было. Идут по улице, что на окраине города: дома, как игрушки, дворики чистенькие, в садах яблоки соком наливаются, от цветов запахи дурманят и без того затума­ненную голову.

Подходят к отчему дому Володи. У нее руки-ноги ватные, из головы все мысли разбежались, идет, как во сне. Девчонки неуверенность матери чувствуют, прилепились по бокам, не отдерешь, крепко за юбку держатся, сыно­чек на руках.

Вошли во двор, а там стоит пожилая женщина с кра­сивым и скорбным лицом, живыми, добрыми и. все пони­мающими глазами. Где-то в глубине души вдруг озаре­ние: «Это же иконописная матерь Божия — Святая Дева Мария».

С тех пор образ Богоматери ожил в сознании Ирины и смотрел с икон мудрыми глазами свекрови. Никогда верующей не была, но ворохнулось тогда сердечко Ири­ны от прикосновения к чему-то светлому и вечному, не­объяснимому, а потому загадочному и притягательному. Счастливые слезы сами покатились из глаз.

Нет, не к ней сразу приласкались руки той святой женщины. Присела она на корточки перед молодой жен­щиной и обняла Ольгу с Татьяной:

— Милые мои внучечки, касаточки мои дорогие, что ж вы так долго ехали к своей бабушке?

От такого прилюдного признания свекровью ее детей родными внучками подкосились ноги Ирины. Обе тихо плачут, обнимают друг дружку, целуются, а собравшиеся во дворе родственники и соседи улыбаются, рады — при­знала Марина Петровна невестку, приняла в родство мо­лодую семью.

Тогда и поверила Ира в разумную силу Всевышнего. Нет-нет и забежит в храм Божий, поставит свечку, пока­ется в грехах.

Недолгим было ее семейное счастье. За день до от­лета домой пошел Володя с друзьями на речку купаться и там, спасая тонущих чужих ребятишек, утонул. Черное горе внезапно свалилось вновь на ее женские плечи. Внутри все окаменело, лишь тоскливо и безнадежно пла­кала душа, глаза были горячечно сухими, воспаленными, взгляд блуждал, ища опору, и не находил ее. Чуть было руки на себя не наложила. Но рядом дети, и ради них надо жить...

За тонкими бортами корабля грохотало море. В реве и свисте ветра, в могучих ударах волн, в ярости неба было что-то темное и необъяснимо красивое, одновременно вселяющее ужас и надежду на очищение, обновление протестующей природы и всего в ней живого.

Эти протест, ярость, надежда были в чем-то глубин­ном созвучны мыслям и поступкам одинокой женщины.

5

Много лет прошло с тех пор. Выросли ее ребятишки, но пока все еще при ней, живут одной семьей. Девочки учатся в техникумах, сын отслужил в армии и поступил в мореходное училище.

Теперь ее дети самостоятельные, умные, смелые — гордость и надежда матери. Мать уверена, они не станут наркоманами, бездельниками и пьяницами. Не будут без­душными, черствыми. Надеялась, когда-нибудь поймут дети и оценят старание матери. Ответят ей пониманием, заботой и любовью.

После похорон мужа перебралась она с детворой в купленный дом. Тогда и привез ее этот кораблик в Наход­ку. Помогли летчики, уговорили моряков взять женщину на борт, навигация к тому времени уже закончилась. По­могал весь экипаж, из которого сейчас встретила только капитана, а остальные — кто ушел на пенсию, кто плавает в других морях, кто на берегу нашел работу. Неумолимое время всех разметало по разным углам. Спасибо им всем и низкий поклон.

Было в том доме без хозяина неуютно, пусто и холод­но. Разрывалась она между детьми и работой. Уставала порой так, что придя домой на негнущихся ногах, сунет их в таз с теплой водой, который приготовят дети, да так и уснет не раздевшись, без ужина. Рвала свое сердце и сходила с ума, когда болели ребята.

Слава богу, выжили все и радуют теперь ее уставшее сердце. Порой ей казалось, что длится это тяжелое вре­мя бесконечно: работа, дрова, уголь, вода — все купи, принеси, достань... На особое внимание и ласку к детям времени не оставалось. Но все понимали ребята, помо­гали матери изо всех сил.

Через несколько лет власти решили: дом их под снос. Жильцов — в новый дом на окраину города. Куда и к кому только ни ходила, отстаивая права своих малолеток, власть была неумолима — на окраину. Совсем было от­чаялась, но мир не без добрых людей. Встретила старую знакомую:

—  Знаю одного человека, из крупных работников, он может сделать все, о чем попросишь. Но мзду берет...

Добилась она своего, получила квартиру в центре го­рода. Стерпела все...

Под утро ударом волны выбило иллюминатор в ее ка­юте, залило пол, постель, одежду. Собрала мокрые коф­ты, ушла на камбуз тряпки сушить и готовить для коман­ды завтрак.

6

В полумраке рассвета по громкоговорителю переда­ли приказ капитана:

—  Всему экипажу работать и отдыхать в индивидуаль­ных спасательных средствах!

Она подумала: «Мой гидрокостюм делали на здорово­го мужика, в нем работать не смогу». И нарушила приказ капитана, пришла на камбуз в обычной одежде.

Обед приготовила вовремя, но есть его некому: одни болеют, другие работают, борются за живучесть корабля-полярника. Села за стол. Задумалась.

Только сейчас до нее стал доходить смысл капитанова приказа — это ведь их суденышко может утонуть! Тогда и жизни-то всему живому, что есть на его борту, от силы пять-шесть минут в ледяной воде декабрьского Японско­го моря. Она первой пойдет на дно — плавать не умеет, а в безразмерном гидрокостюме, пожалуй, еще быстрее булькнет утюжком в морскую пучину.

Медленно, но верно страх ядовитой змеей вползал в ее сердце. И больше не за себя боялась, свое она прожи­ла. Душа болела за ребятишек — членов экипажа. Только капитану за пятьдесят да ей за сорок, всем остальным от восемнадцати до тридцати лет. Многих на берегу ждут жены и малые дети.

В отчаяньи уронила голову на руки, закрыла воспа­ленные глаза и растрескавшимися, сухими губами стала исступленно творить молитву:

—  Господи, Боже милостивый, и ты, Святая Богородица, простите нам грехи наши и спасите от смерти не­минучей Сережку-практиканта, молодой он еще, глупый и нагрешить-то, наверно, не успел. Мать у него больная. Сынок — единственная надежда, с ума ведь сойдет и гла­зоньки выплачет.

Всхлипывая, молила она Бога Отца, его сына Христа, Святого Духа, мать Богородицу, всех апостолов и архан­гелов, добрые глаза своей свекрови. Молила не только о спасении душ моряков, но и их жизней. Вспоминала грехи и достоинства каждого из экипажа, в чем-то оправ­дывала их перед Богом, в чем-то корила.

За жизнь экипажа молилась и прощалась со своими детьми:

—Девочки, мои милые, Оленька, Танюшка, сыночек мой, Витя, простите мать свою. Жизнь проклятущая за­ставляла крутиться, изворачиваться, правдами и неправ­дами добывала вам пропитание, и не было времени на внимание к вам и ласку. Вы теперь взрослые, живите дружно, уважайте друг друга и людей.

Господи, вразумляй их, веди по жизни. И меня прости, Боженька, что, спасая детей своих от земных напастей и пороков, грешила ради них телом своим и мыслями...

Не слышала она, как собрались в кают-компании люди, о ком молила высшие силы. Сидели тихо. Слушали и понимали. Только Генка Стрельников, когда стала го­ворить Богу, что дуролом он и пьяница, подскочил, про­тестующе взмахнул руками, открыл было рот, но, увидев перед носом пудовый кулак радиста Федора, сник и тихо опустился на место.

Обнял ее капитан за хрупкие плечи и ласково, дрог­нувшим голосом сказал:

—Спасибо, мать, большое спасибо тебе, Ирина Ва­сильевна, от всего экипажа за спасительную молитву твою. Повернул ведь Господь ураган в открытый океан, услышал просьбы твои. Жить теперь будем... Корми, го­лубушка, команду тем, что Бог послал и сотворили твои золотые руки.

Капитан, в какой уж раз, с уважением и удивлением смотрел на эту маленькую женщину и думал вслух, того не замечая: «Вот на таких земля наша держится. Это вам не Варька Серова. Морское длительное столпотворение не каждый мужик выдерживает. Бил нас Нептун и бросал нещадно, и только она без вахтовых подмен делала свое дело. Знала ведь, можем затонуть, ан смотри, ни нытья, ни истерик. Сильна духом женщина, за такой можно в огонь и в воду. Наверное, о таких Сергей Островой напи­сал в своей поэме:

«...Девочка моя! Какая сила научила быть тебя такой? Не таких, как ты, беда косила, полной чашей зелье под­носила окаянной каменной рукой... Просто ты иначе не умела. Просто ты иначе не могла...»

А она только сейчас заметила, что за иллюминатора­ми посветлело небо, поутихла качка, по горизонту с той стороны, где должно быть солнце, тянулась пока еще робкая полоска света, поблескивая искрами-светлячками на гребнях могучих волн.

— Спасибо тебе, Господи! — сказала женщина. — Спа­сибо за благославление на жизнь всех здесь плывущих.

Она перекрестилась на заходящее солнце и низко поклонилась морю...

Счастлив тот, кто счастлив у себя дома.

Л.Н. Толстой

На перроне железнодорожного вокзала прохажива­лась немолодая пара.

—  Ирина Васильевна, — говорил мужчина, бережно придерживая женщину за локоть, — знаю Ваш адрес, можно будет к Вам заехать в гости?

Женщина с чуть заметной грустинкой в голосе отве­тила:

—  А надо ли, капитан? — и лукаво глянув на его враз потускневшее лицо, добавила: — Впрочем, заезжайте. Буду рада Вас видеть...

Похоже, прогуливались по перрону железнодорожно­го вокзала двое счастливых людей! И дай им, Господи, всего доброго.

Владимир Макарович Малащенко, строил Приморскую ГРЭС и Лучегорский угольный разрез, дважды лауреат литературных конкурсов имени Дункая Н.С.