Коммуналка

                                       1
     Льёт дождик. Льёт весенний дождик. Бьёт вылупившиеся тополиные листочки, растекается по стёклам окон и по асфальту, барабанит по раздутым зонтикам прохожих, по крышам. Пахнет дождик хорошо: липой и свежими огурцами.
     Нина сказала, что на рынке огурцы сейчас стоят два пятьдесят, а в магазине огурцы на огурцы не похожи, задаром не нужны, а стоят рубль восемьдесят.

     Нине двадцать восемь лет и она очень хочет выйти замуж. Цок-цок-цок… Нина пришла с работы. У Нины каблуки двенадцать сантиметров, она проходит мимо быстрыми маленькими шажками, равномерно двигая взад-вперёд рукой в длинной красной перчатке.

                                                          2

     В кривом московском переулке стоит пятиэтажный дом, облицованный белым кафелем. В доме двадцать квартир, в одной из них живут шесть семей, в том числе и наша.
     Раньше в переулке было семь высоких домов, а теперь рядом с нашим домом построили ещё один, двенадцатиэтажный. Раньше из нашего кухонного окна была видна верхушка Меньшиковой башни и длинная чёрная труба, были видны крыши других домов, было видно, как садится солнце. Раньше мы с четырёхлетним Мишкой из соседней квартиры любили сидеть на  кухонном подоконнике и представлять, что мы – в море, а крыши и трубы – корабли. Если качать головой из стороны в сторону – будет шторм, но наши корабли никогда не потонут. Мы любили наши не тонущие корабли. Хорошее было место – кухонный подоконник. Теперь из этого окна видна только глухая стена двенадцатиэтажного дома. Он выстроен из розовато-жёлтого кирпича. Противный цвет.
     Когда кто-то сказал, что на месте большой спортивной площадки будут строить дом, жильцы, у которых окна выходили во двор, всполошились. Сначала это известие обсуждалось на кухнях двадцати квартир, потом жильцы побежали в ЖЭК. В ЖЭКе уже лежали четыре заявления от жильцов других четырёх домов, этим жильцам тоже помешал бы новый дом.       
     Ничего, не помогло. Дом построили. Оказалось, что он  предназначен  для райисполкомовских работников. И если бы заявлений было в сто раз больше, его всё равно построили бы. Райисполком – это же народный слуга. А слугам полагаются специальные служебные помещения. Располагаться они должны в специальных местах, выбранных для удобства народа. А ежели кто таких простых вещей не понимает, то пусть повышает свой культурно-идеологический уровень, политинформацией интересуется, газеты и журналы читает, а заявления строчить, кляузникам уподобляясь, умные люди не станут.

                                       3

     Теперь в нашей квартире осталось одно хорошее место – кладовка.  Четыре квадратных метра, два на два. К трём стенам кладовки прибиты три полки и на них помещается весь квартирный хлам, который жалко выкинуть. По одной стене – кушетка, по другой –  узкий комод, посередине – круглый стол и две табуретки. Однажды мы справляли в кладовке мой день рождения, так в ней уместилось шестнадцать человек. Правда, дверь в кладовку была открыта и три человека сидели уже в коридоре. Но всё равно, по-моему, это рекорд.
     В далёкие времена, когда наш дом принадлежал толстому домовладельцу, в нашей квартире жила одна семья, а кладовку использовали для хранения съестных запасов.
     Затем, как известно, дом перешёл в собственность государства и в шесть комнат квартиры вселили пять семей. Одна из них очень любила животных, а особенно -  пресмыкающихся. Пока в квартире жила эта семья, в кладовке стояли ящики с ужами, змеями, ящерицами и прочей нечестью, которая необыкновенно быстро размножалась и норовила выползти в коридор.
     Был момент, когда в кладовку поселилась семья из пяти человек: муж, жена и трое детей. Двое спали на кровати, один – на полке и ещё двое – на полу. С этой семьёй связано удивительное совпадение. В шестом классе новой школы я познакомилась и подружилась с Машей. (Мы и теперь дружим, хоть уже не учимся вместе.) Через некоторое время выяснилось, что Маша – дочь одной из тех самых детей, которые жили в кладовке и спали на полу. Машин дедушка стал потом нашим управдомом. Из кладовки эта семья переселились в две полуподвальные комнаты второго корпуса нашего дома. Позже они переехали куда-то. Тётя Шура и моя мама запомнили этого управдома. Он организовал в подвале нашего дома красный уголок, а в нём – детский театр. Однажды тётя Шура во время представления свалилась на сцене со скамейки и только было собралась разреветься, как управдом уволок её за картонную декорацию, уговорил не реветь и угостил карамелькой.
     Потом кладовка превратилась в склад утильсырья: сундуки, сломанные железные кровати, тюки, чемоданы, ящики с рваной обувью, прохудившиеся кастрюли и тазы, чего только там не валялось… Всё это постепенно покрывалось пылью, ключи от кладовки всё время терялись и соседи спорили – кто их последний раз брал и на место не положил.
     Перед самой войной молодая и симпатичная соседка Наденька привела однажды в дом своего мужа. Её родители выгнали молодожёнов из комнаты, собирались выгнать и из квартиры, но находчивая Наденька разыскала ключ от кладовки, разгребла хлам и поселилась с мужем там. Мужа звали Сашей. Он был грузином, учился в физкультурном институте и, по представлению Наденькиных родителей, был отъявленным негодяем и бездельником. Вместо того, чтобы спокойно ходить по лестнице, он прыгал через пролёт в три метра, вызывая гнев и возмущения жильцов дома, а  в особенности тёщи. Правда, это было всего один раз и в связи с какими-то особыми обстоятельствами, но в глазах тёщи это его не оправдывало. Саша играл на гитаре, пел и писал стихи. Потом Саша ушёл на фронт. Вскоре родился Лёвка. Наденьке с Лёвкой разрешили переместиться в комнату. В сорок четвёртом на имя Наденьки пришла похоронка. Наденька ломала руки и кричала, что не может больше жить, Лёвка таращил чёрные глазищи и ничего не понимал. Тёща злорадно пробормотала: «Допрыгался!»
     Кладовка сначала стояла пустая, после войны в неё поставили переставшую быть нужной печку-буржуйку, и снова стала набиваться кладовка ненужным хламом.
     После того, как две соседские семьи переехали на новые квартиры, а в освободившиеся комнаты въехали семьи, не обременённые ненужным хламом, моя мама выкинула из кладовки всё, что можно, а то, что не удалось выкинуть, запихнула на три полки,  ею  же  и  сооружённые. Тут как раз заявился к нам один знакомый, сунул нос в кладовку и завопил: «Какая великолепная кладовка! Поместите-ка в ней моего друга, ему жить негде!» –«Конечно, конечно! Нужно же человеку где-то жить!» – сказала мама.
     Вскоре пришёл этот самый друг. Его звали Эдиком. Он отличался какой-то необыкновенно неуверенной походкой. Он ходил так, будто ждал, что кто-то ударит его по голове пыльным мешком из-за угла. Он был журналистом и алкоголиком. (Закончил экономический институт.) Он любил бочковое пиво, пельмени и резиновых крокодилов. У него была пишущая машинка. Он разрешил мне напечатать на ней все мои стихи и рассказы, чему я была несказанно рада. Через полгода он получил квартиру, переехал в неё, а кладовка стала моим убежищем. Но… К нам пришёл один знакомый. Он сказал: «Какая удобная кладовка… Здесь можно жить…» – «Я и живу.» – сказала я. Знакомый снисходительно посмотрел на меня и сказал маме: «Поселите-ка вы в неё моего друга, ему жить негде.» – «Конечно, конечно! Надо же человеку где-то жить!» – сказала мама.
     Вскоре пришёл друг. Он был толстым. Его звали Андреем. Он был писателем. Он звал меня бараном и предлагал выйти за него замуж. Он любил своё творчество. Недавно он издал свой роман и уехал домой в Ставрополь.
     Теперь, наконец, хозяином кладовки стала я. Кладовка – мой дом. Здесь я делаю уроки, пишу стихи и рассказы, рисую и принимаю гостей. На полке, прямо напротив двери, стоит женский череп без нижней челюсти – всё, что осталось от Эдика, а рядом громоздятся четыре экземпляра романа в двух томах – всё, что осталось от Андрея.

                                                          4

     – Эй, вы! Идите сюда! Ничего не знаете? – взывает тётя Шура.
     – Чего такое? – тринадцатиметровая кухня становится тесной.
     – Ахмеда Райкиного посадили!
     Райка – официантка. Ей тридцать пять лет. У неё есть сын Вовка. Вовка учится в шестом классе. Летом катается на велосипеде «Украина», зимой играет в хоккей. Иногда прогуливает школу. Отец его умер, когда Вовке было восемь лет. Райка стала жить с Лёшкой. Он был азербайджанцем. В Азербайджане  у него остались жена и двое детей. Он регулярно высылал им деньги. Лёшка был ужасно худой и добрый. Мне было его жалко. Особенно, когда Райка скандалила и ему приходилось идти спать на вокзал потому, что в Москве его никто, кроме Райки, ночевать не пускал. Однажды он ушёл и больше не вернулся.   
     Вскоре у Райки появился Ахмед. Он тоже был азербайджанцем. В Азербайджане у него остались мать и сестра, но они не нуждались в денежных переводах.
     С Ахмедом Райка расцвела. В течение нескольких месяцев она сменила мебель, накупила ковров, хрусталя, самый большой телевизор, ходила счастливая и гордая сама собой. Ахмед часто уезжал. Ахмед уедет-приедет – у Райки шуба, Ахмед уедет-приедет – у Райки золотые часы. Вовку тоже не забывали: купили фотоаппарат, новые коньки, хоккейное снаряжение… Два дня назад Ахмед снова уехал. И вот… Взяли Ахмеда.
 

5

     «Трое в штатском с жёлтыми чемоданами», – доложила я, входя в кухню. Соседи ринулись к Райке. Жёлтых чемоданов у них, разумеется, не было, но я сразу догадалась, что пришли производить обыск. Детям при обыске присутствовать не разрешалось, поэтому мне пришлось остаться на кухне. Выгнали туда и Вовку. Вовка, маленький и худой, стоял у своего стола и перекладывал с места на место грязные вилки. Я подошла и взлохматила ему волосы. Он сказал неуверенно: «Да ну…» – и вздохнул.
     Потом Нина, подпрыгивая на стуле, рассказывала как эти, в штатском, производили обыск, чего нашли и в чём вина Ахмеда. Он торговал анашой. Дадут ему лет восемь. Помолчав, она возмутилась: «Он людей отравлял, а мы знали, что он уезжает-приезжает и без прописки живёт, а молчали!» – «Ну и сходила бы, сказала.» – пожала я плечами и ушла в кладовку.
 

6

     Почему-то вспомнились вдруг три маленьких домика и сараи, что врастали в землю на том месте, где стоит теперь двенадцатиэтажный дом. Один домик был похож на избушку, у которой курьи ножки увязли в пыли. Домики снесли  и  соорудили большую спортивную площадку. А уж потом, года через три, водрузили на неё подъёмный кран и началось строительство.
     Вечерами на крыше нашего дома вспыхивали два прожектора. Длинные тени бродили по стройке в их серебряном свете, а тень от подъёмного крана ложилась на тротуар и мостовую.
     …Я вспомнила, как приходила из школы, бросала портфель и бежала во двор с ещё не снесёнными деревянными домишками. В них жили хулиганистые мальчишки, с которыми я иногда дралась, отбивая мяч, или прыгалки. Но и играть с этими мальчишками было интересно. Особенно в «казаков-разбойников». Мы доигрывались до темноты. Дома меня ругали, но я очень любила свой двор…
 

*  *  *

        А теперь, перебрав все эти тетрадочки в клеточку, набрав на компе тексты, написанные будто бы и не моим почерком (за столько то лет он сильно изменился), я вспомнила вдруг, как однажды вернулась в Москву после долгой отлучки и, прежде чем войти в подъезд, прогулялась по двору.
        Падал снег. Во дворе никого не было. Я потопала по снегу носками внутрь, чтоб получились смешные следы, с удивлением поняла, что у меня, наверное, очень хорошее настроение, раз я вытворяю такие глупости, и посмотрела вверх. Потому что – куда же ещё смотреть, когда возвращаешься?

Ангелина Калинкина