РАЗГОВОР О ПОЛИТИКЕ
 |
БЕДА ОДНА. КОРРУПЦИЯ - ЕЙ ИМЯ. (Разговор о политике с архимандритом и двумя литераторами) Книги имеют свою судьбу, верно говорится. Но у каждой есть и своя мечта. Надо, чтоб книгу прочитали. Хотя бы разок! (Но это, конечно, сильно сказано. По разу-то любую прочитают: и редактор, и корректоры. Но вот, когда читает широкая публика, - это, действительно, исполнение книжных желаний!)
Да еще – чтоб не кануло прочитанное в омуте забвений, не выветрилось бы из памяти людей… Самый благоприятный исход книжной судьбы. Далеко не каждой выпадает счастливый жребий. Сегодня хочу поговорить о двух книгах, написанных нашими земляками-хабаровчанами в разное вре-мя, основанных на фактическом материале, принадлежащем разным историческим периодам, неодинаковым странам и народам. Авторов я знал лично. Одного – Ивана Ботвинника – довольно близко. Даже дружески. Он охотно сотрудничал в окружной газете «Дальневосточный пограничник», корреспондентом–организатором которой я состоял. Первые публикации глав из исторического романа «Скиф», принадлежащего перу Ивана Парфеновича, увидели свет на страницах нашей газеты. Второй маститый, уважаемый литератор, настоящий патриарх среди дальневосточных писателей, далеко, однако, значимостью своих творений шагнувший за региональные местные рамки, Всеволод Никанорович Иванов, в поле моего зрения попал лишь однажды, мельком. Это случилось на совещании журналистов краевого центра, посвященном семинару молодых писателей, организуемом крайкомом ВЛКСМ и состоявшемся впоследствии в Комсомольске-на-Амуре. Я тогда работал в газете «Молодой дальневосточник». Мне поручили это действо освещать. Запомнилось краткое, но выразительное слово Иванова. Как и подобает Олимпийцу, Всеволод Никанорович говорил утвердительно, что называется, без обиняков. Дескать, краевая пресса высушила, обюрократила могучий и свободный русский язык. Все равно, что кастрировала его, лишив ярких красок, выжала оттенки и интонации. -Прошу вас, коллеги, мои юные друзья, (это он к журналистской братии обращался) постарайтесь хоть на этот раз, когда будете писать о начинающих – порадуйте меня, старого, сивого еще не мерина, живою речью народной. Ну, вот, как разговариваете, с приятелем хотя бы, так и пишите. Это – просто, не так трудно, поверьте мне! Больше полвека тем и занимаюсь, что пишу и пишу. Без казенщины, канцелярита, суконного жаргона вашего. И, как видите, до сих пор – бодр, здрав и вино вкушаю… Редактор ТОЗа индифферентно делал вид, старась изо всех сил: сказанное Никаноровичем, мол, в его адрес, ну, никак адресовать нельзя… Книги Всеволода Иванова я, конечно, читал… «Императрица Фике». «Иван III». «Черные люди».
В 1970 году в Хабаровском книжном издательстве вышла в свет последняя – лебединая песня Всеволода Иванова: историческое повествование «Александр Пушкин и его время». Исторический роман Ботвинника «Скиф» появился много позднее в том же Хабаровском издательстве в восемьдесят шестом. Вскоре после хабаровского «Пушкина» появился «Пушкин» московский, гораздо менее популярный, нежели первое издание. В Москве, видать, Александра Сергеевича подвергли основательному цензурному прессу, отжав крамольные по тем временам воззрения Всеволода Иванова. А хабаровский «Пушкин» стал настоящим бестселлером, раритетом в любительских домашних библиотеках. «Скиф» в свою очередь в эпоху все еще бушующего библиоманского бума тоже не избежал судьбы хорошей, добротной книги. Я, к примеру, не успел его достать в свое время: уехал на Камчатку. Когда вер-нулся, не нашел ни «Скифа» в магазинах, ни самого Ивана Парфеновича Ботвинника… в живых. И вот недавно томик «Скифа» обнаружился возле мусорных ящиков. «Спасибо!» Это уж – действительно: «Дожили!». «Скиф» достоин иной участи. Этот роман вполне подходит под рубрику «Факт культуры». Не трудно заметить: писатель взялся за историческую тему, связанную со временами, весьма отдаленными – поздней античности. Он оперирует событиями и фактами, лежащими обочь его творческого литературного амплуа. Иван Ботвинник – это, можно сказать, мягкий, слегка погрустневший сатирик («Жил был Головодынь»). Это – лирик применительно к суровым реалиям Второй Мировой, она же Великая Отечественная («Ехали солдаты на войну»). А как историк античности, рисуется он нашему восприятию с некоторым напряжением. Его «Скифа», если на то пошло, можно трактовать, как мастерски поставленное, крепко сцепленное действиями и явлениями, подобно зубчатым шестереночным колесикам в часовом механизме, композици-онно устойчивое представление на фоне действительных исторических реалий. Главный герой романа Филипп Агенорид (сказать если по-русски, будет- «Агеноров»), сын греческого торговца и скифской царевны Тамор – лицо вымышленное, сконструированное автором, хотя, можно предположить, имеющее реального исторического прототипа. Был такой скиф по имени Алфак (Быстро бегающий, Быстро делающий) на службе у понтийского царя Митридата. Необычен, до крайней остросюжетности, жизненный путь Филиппа Агенорида (Агенор в дословном переводе с древнегреческого значит- «низкорожденный», «незнатный»). В главных судьбоносных перепитиях своих он раскрывается военным разведчиком-нелегалом, которого Митридат раз за разом отправлял с важными поручениями то к Олимпиону, вождю киликийских пиратов, свирепствующих в морях Эгейском и Адриатическом, то к греко-египетским негоциантам в Александрии, то к жрецам во священном городе Мемфисе. Побывал с секретными миссиями Агенорид в державном граде Средиземноморья непобедимом Риме, в обеих Аравиях – Счастливой и Скудной, в степях родной для него Скифии… Мало осталось мест в тогдашней эллинской и римской Ойкумене, где бы не ступала нога Филиппа, полуэллина, полускифа, выполняющего деликатные поручения Божественного сына Солнца Митридата, владетеля Понта. «Подарок Митры» – так переводится его имя с персидского языка. Парфия. Страна мидян. Столица Сирии Антиохия, названная так по имени одного из стратегов (генералов) Александра Македонского. Сирийская царица Анастазия, умеющая держать нос по ветру, нутром чуяла, на чью сторону метнется победа, потому и оставалась «верной» союзницей Романум Популюм (Римского Народа). Она не оставила камня на камне в Антиохи, столице эллинистической Сирии, построила новую – Пальмиру. На фоне сих впечатляющих исторических декораций развертывает автор авантюрные похождения Филиппа Агенорида. Экзотики, можно сказать, - навалом в облике Филиппа, выдуманного автором. И все-таки в его образе немало общих черт с другим литературным персонажем, реальным историческим лицом, который не был выдуман Всеволодом Ивановым, а правдиво воссоздан им. Нетрудно догадаться, о ком идет речь. Имеется ввиду Александр Сергеевич Пушкин, центральный герой последней прижизненной книги дальневосточного классика. Историзм Ботвинника, имеющий в фундаменте глубокую проработку писателем архивов, литературных источников, документалистики, относящихся к античности, я бы сказал, отмечен некоторой книжной вымученностью. Искусственность, граничащая с фальшью, сквозит, например, когда автор пытается обрисовать внутренний мир Аридема, беглого раба, сына рабыни, возглавившего восстание невольников в Сирии, того же Агенорида. Романтический отблеск Спартака из когда-то любимого нами одноименного романа Джованьоли нашел явное отражение в характере этих персонажей. Благородные герои без страха и упрека! А в реалиях? Не виртуально, но в подлиннике? Таким ли чеканным, как на медали, рисовался современникам - соратникам по борьбе или тем же римским легионерам вождь гладиаторов? Никто не знает себя: кем окажусь – беглецом иль солдатом в крутую минуту? Не сыграю ли труса? Коли получится – загнать смертельный ужас в самые пятки – тогда и можно сказать самому себе: «Молодец!» Но историзм Всеволода Никаноровича Иванова простирается в ином – органическом измерении. История для писателя – родное море-океан. Писатель в нем путешествует, как по звездам, свободно, редко-редко сверяясь с жирокомпасом и астролябией, лишний раз, не заглядывая в Святцы, то бишь, в архивы и справочники. Анекдоты прежних дней хранил он в памяти своей, Всеволод Никанорович. Например, никто в Зинем давно уж не помнил, почему в Летнем Саду много лет Гвардия выставляет пост часового на одном и том же месте без всякого видимого резона? Екатерина Великая, гуляя в Саду, однажды пришла в восхищенье: «Ах роза! Роскошная роза! Вся в росных алмазах! Как жаль: поникнет, бедняжка! Выставить часового!»
Роза, конечно, увяла , хоть и стоял на ее охране бравый гвардеец при ружье со штыком… Другой забавный пассаж. В кавказском корпусе Паскевича Пушкин сопровождал войска, одетый с иголочки: в черный сюртук и такого же цвета глянцевый цилиндр, похожий на камилавку. В таком одеянье и в атаку мчался верхом - на турецкие лавы, с казачьей пикою наперевес. Есть упоение в бою и бездны мрачной на краю! Драгуны полагали поэта за войскового священника! Недалеко, видимо, дистанцируясь от истины. Служитель муз – все равно что служитель Бога. И, несмотря на разность эпох – несхожесть исторического фона, на коем раскручиваются эпизоды и сцены «Скифа» и «Александра Пушкина», многое роднит и сближает героев этих книг. Так называемую «южную ссылку» резоннее, наверное, будет понимать служебной командировкой поэта, коллежского асессора по части иностранных дел, получившего секретное задание: политическая разведка на Юге России во вновь обретенных провинциях и в придунайском зарубежье. В качестве «суточных», «подорожных» и «кормовых» русский царь государь император Александр 1 вручил поэту более чем внушительную по тому времени сумму: тысячу полновесных золотых рублей! При штабе наместника в Бесарабии генерала Инзова, в Одессе у Воронцова Пушкин, - догадки ведь не запрещаются! - скорее всего не шалопайничал, а выполнял важную политикес-работу. По заданью прави-тельства. Не здесь ли, на Юге, кристаллизовались грани особой «пушкинской» манеры прозаического письма, экономного и емкого, богатого содержанием, эмоционально сдержанного, напряженного, как взведенная пружина курка? Южные очерки Пушкина, а также – его письма к младшему брату Левушке так и просятся, чтобы их прочли донесениями, составленными опытною рукою наблюдателя, умеющего видеть обстановку в деталях, хотя, может, и не столь кричащих, однако весьма существенных. Все эти «однорукие генералы Ипсиланти», «болгарские баны Карджале», называющие себя «гетеристами», поднявшимися против османского ига, на самом деле, оказались не более чем позеры, импозантные крикуны. А по существу эти люди – мошенники, торгаши, разбойники с большой дороги. Пустое – делать на них ставку. Александр 1 тогда не стал вмешиваться в балканские обстоятельства. Хотя освобождение братских православных народов на Балканах со времен Екатерины Великой было и оставалось стержнем международной политики Российской империи. Всеволод Иванов прямо не говорит о разведывательной миссии поэта на Юге. Однако намеки писателя на сей счет достаточно прозрачны. Пушкин по существу на протяжении всей своей короткой жизни оставался разведчиком. И когда странствовал по Южному Уралу и Оренбуржью, где некогда гулял Емелька Пугачев. И в Арзрумском походе. И когда, будучи на государственной службе у императора Николая 1, работал в архивах, собирая материалы для биографии Петра Великого. Но ведь и Филипп Агенорид, напомним, герой авантюрного романа Ботвинника, нам знаком, как разведчик-нелегал на службе у Митридата У1 Евпатора. Кстати, о Митридате. Иван Ботвинник обратился к его образу едва ли не первым среди русских писателей. Если не брать в расчет небольшую повесть Дмитрия Мережковского, рисующую последние дни понтийского царя, заколовшего себя кинжалом в Пантикапее – столице Боспорской провинции Понтиды. Митридат предпочел свести счеты с жизнью, нежели видеть себя с колодкой на шее, шагающего по улицам Рима в триумфальных колоннах Лукулла, великого обжоры и по совместительству – великого полководца. Лу-кулл сокрушил Понтийское царство. Роман «Скиф» - это художническая попытка воссоздать эпоху ранней юности Рима Первого. Республика Римского народа доживала последние годы и дни. Вот вот взойдет над горизонтов звезда Гая Юлия Цезаря, заложившего фундамент мировой Римской державы, подмявшей под себя почти все народы и страны известного тогда мира. Скоро скоро Римский Орел расправит мощные крыла над всей Вселенной – от «оловянных» островов Британии до жарких тропиков на берегах Инда. «Александр Пушкин и его время» - не зря все же в заголовке автор обозначил двух героев своего «исторического повествования», персонифицировав эпоху, совпадающую с жизнью поэта. Его книга соотносится с ранним взлетом Рима Третьего и последнего. А Четвертому – не бывать! Александр 1 взял Париж, основал Лицей, даровал конституцию Царству Польскому и Великому княжеству Финляндскому, соединил под скипетром своим множество стран и языков. Римляне мерной поступью железных легионов прибирали к рукам наследство Александра Македонского. Никому и в голову тогда не приходило, что гниль, которая погубит Державный Рим, уже струится в его кровеносных жилах. Еще во времена Пунических войн начался в государстве тлетворный процесс обезземеливания, а, значит, и люмпенпролетаризации свободного населения Республики. Пытались хоть как-то приостановить рост латифундий, обрабатываемых руками рабов, наиболее честные, наиболее дальновидные представители правящего патрицианского сословия - братья Тиберий и Гай Гракхи. Их реформы, однако, не сделали погоды в Римском Доме. Цунамиподобная лавина рабов, постоянно пополняемых победоносными войнами, нанесет самый страшный удар по нравственным, морально-этическим, гражданственно-правовым устоям римского общества. К паразитизму, ничегонеделанью, прожиганию жизни, циническому обскурантизму постепенно скатились все слои Вечного Города. Патрицианская верхушка – в первую голову. А о пролетариях, о презренном плебсе и говорить не приходится. Основная – неимущая масса римского населения превратилась по существу в алчную ораву прихлебателей, делать ничего не умеющих, гнушающихся всякого труда, живущих за счет государства (то-есть, на средства, получаемые путем ограбления подвластных Риму провинций). Единственным, что обуревало эту публику, был лозунг: «Панем эт циркон-зум!» («Хлеба и зрелищ!») Из этой вот социально разложившейся среды рекрутировались легионеры, покоряющие Вселенную, глубоко убежденные в своем «священном» праве грабить, убивать, обращать в рабство «варварское» население завоеванных стран, Но, если римское право, как сумма понятий о законопослушании и верховенстве в жизни государства, общества самого Закона, родилось именно в Риме, то ведь римляне прекрасно научились крючкотворствовать, обходить правовые нормы, обращать их, толкуя по-своему, в свою же пользу. Крапивное племя адвокатов, неправедных цензоров (судей), взяткодателей и мздоимцев взросло и расцвело махровыми кустами на обильно унавоженной почве римских пагубных привычек. В «Скифе» глазам и разуму Филиппа Агенорида в его многих скитаниях по градам и весям, подвластным Римскому Народу, предстали, как в раскручиваемых кадрах, бесчисленные путевые картины, иллюстрирующие начало упадка Римского государства. Может, полускиф – полуэллин не вполне осознавал глубину и необратимость происходящих явлений, полагая нашествие римлян торжеством рокового злого начала в мире. Эсхалотические настроения, ожидания вселенской катастрофы всегда превалировали в сознании людей… Филипп под конец жизненного пути вернулся в родные скифские степи и не без радостного изумления приемлет неожиданную весть. Оказывается, в Скифии подрастает его сын – плод нечаянной, мимолетной связи героя со скифской царевной, его двоюродной сестрой Раксой. Вообще любовная линия главных – выдуманная автором у Филиппа в «Скифе» и подлинная, увенчанная знаменитым «пушкинским» реестром побед над женскими сердцами – в «историческом повествовании» Всеволода Иванова – во многом повторяют одна другую. Но ни Филипп Агенорид, ни Александр Пушкин счастливыми в любви не были. Несмотря на победы на сердечных фронтах. Счастливы были они только в смерти. И в картах (у Агенорида – в костях) им не везло. Пушкин Всеволода Иванова рисуется читателю в ракурсах, более правдивых, нежели расхожие штампы, выброшенные в обращение тем же Тыняновым. Вовсе не был Пушкин певцом декабризма. Тезис, усиленно педалируемый школьными и вузовскими учебниками не вполне соотносится с подлинными взглядами поэта. Не для декабристов пел Арион на грузном челне, управляемом «умным кормщиком». Среди смутьянов, возвратившихся из Парижа зараженными завиральными идеями и галантными заболеваниями, «кормщиков умных» не наблюдалось. Наблюдались хитрые демагоги, вроде Якушкина, замыслившего выгнать своих крестьян на произвол судьбы, даруя им «волю», землю-кормилицу, однако, оставляя себе. Наблюдались также краснобаи-циники, потенциальные убийцы (Пестель, Каховской), пустопоржние благомечтатели, не ведающие, что творят (Рылеев), откровенные трусы, только то и умеющие, что в решающую минуту спрятаться под кустиком подобно зайчику (Трубецкой). Пушкин рано раскусил подлинную сущность этих господ. Хотя со многими из них поэта связывали приятельские, дружеские отношения. И даже – членство в масонских ложах. Поэт масонскую, «каменщицкую» атрибутику вполне употреблял, творчески приспосабливая ее к своим звучным рифмам. Но истинно «посвященным», «высокоградусным» «каменщиком» Пушкин никогда не был. Не принимал масонство всерьез. Так – увлечение молодости. Ошибка в начале пути. «Каменщики» же, устраивая «братские» трапезы-попойки, сопровождая свои мистерии кабалистическим антуражем, во власти своего рода психических расстройств, охваченные истерической одержимостью, шутковать не собирались. Отнюдь! Они не прощали разным там «Сверчкам», осмелившимся в обществе «почтейнейших гусей», степенных «арзамасцев» издевательски пародировать мистические сборища «мастеров» и «подмастерьев». Гадалка Кирхгоф прорекла Пушкину: бойся, мол, белого человека на белом же коне! И ведь сбылось пророчество зловещей Кассандры! Конногвардеец Жорж Дантес, «убийца хладнокровный», щеголял в белом форменном колете, гарцевал на белом скакуне… Последняя смертельная дуэль поэта – это до тонкости рассчитанное убийство Пушкина – сие уже не вызывает серьезных опровержений. Поединок Пушкина с Дантесом спровоцировала придворная презренная клика, по преимуществу инославная и иноплеменная. Почему-то никто до недавнего времени всерьез не задумывался над довольно странным фактом. Выстрел, сделанный тяжелораненым Пушкиным, достал – таки того, кому предназначался. (Браво, Алексадр Сергеевич!) Дантес упал, контуженный до синяка во всю грудь… И пошла, гулять по российским горизонтам сказочка про белого глупенького бычка. Дескать. тяжелая свинцовая пуля, выпущенная из восьмикалиберного дуэльного Лепажа, способная завалить даже быка. срикошетила от «пуговицы» на мундире Дантеса. Абсурд! Законы баллистики внешней и внутренней вопиют против такого предположения. Пуля, сплющившись, вдавив «пуговицу» внутрь дантесового тела, наделала бы такого шороху, от которого бравому эльзасцу мало бы не показалось. Дантес же отделался обширной контузией. Не логичнее было бы в качестве одной из рабочих версий принять «в производство» и такую возможность: «А что, если под мундир с «массивными» пуговицами Дантес надел пуленепроницаемую кирасу?» Свое и Александра Сергеевича Пушкина отношение к «декабристам» Всеволод Иванов достаточно ясно, без завуалированных намеков выразил, живописуя сцены широкого застолья, пиршественного праздника, учиненного по случаю именин Екатерины Николаевны Давыдовой, матери генерала Раевского, бабушки двух его сыновей. В литературе эти именины в Каменке – на Украине часто трактуют, как оперативное совещание членов Южного и Северного обществ, собранное под «крышу» семейного праздника по случаю непредвиденного и непланируемого восстания в Семеновском полку, спровоцированного Шварцем, новым начальником семеновцев. «Именины» в Каменке, действительно, имели место, но в «совещание» они вылились спонтанно. Господа офицеры, господа фрондирующие дворяне, собравшиеся было для широкой гульбы (хозяева Каменки даже заложили для сих целей своих мужичков!), обескураженные известием о «семеновском бунте», подрастерялись. Вот и решили потолковать: как им, заговорщикам, жить дальше. Пушкин, гость на именинах, к разговорам сим допущен не был. И в тайных обществах никогда не состоял. Господа дворяне, российские Лафайеты, Брутты, Фабриции пьянки «изячной» для мужиков кладут под пресс, вместе со свекловицей (выражение поэта-партизана Дениса Давыдова) и для себя лишь «искали воли» (это уже – Пушкин, поэма «Цыгане»). Время Пушкина – стремительный взлет Третьего Рима – Российской империи. По Европе прошагали из конца в конец русские чудо-богатыри, изгоняя Бонопарта, но и – уважая его за солдатскую доблесть. Новый Агамемнон, русский царь Александр, благородством души несомненным, пощадил Париж, далекий от мести за пожар Москвы. А Европа уже строила козни Благословенному Александру. Австрийский канцлер Меттерних вместе с другими деятелями Священного Союза прикидывал прожекты, как бы это поделикатнее укоротить лапы Российскому Медведю. Он сделал свое дело. Он должен уйти. Из Польши – тоже. Никакой конституции полякам. Польские земли, дескать, сам Бог велел поделить между Пруссией и Австрией. Имея толковую разведку, «Благословенный» знал, чем дышит старая Европа. Александр лишь плечом шевельнул, обозначив движение корпусов вблизи австрийской границы. Шашни Меттерниха пресеклись сами собой. Тем самым для будущих поколений поляков спасена была их государственность. Но гниль губительная и тогда, в пору , казалось бы, высокой славы России и ее оружия , исподволь, под внешне благовидными прикрытиями подбиралась к самому сердцу Третьего Рима. Бунтовские помыслы элиты, в прошлом не раз душившей шарфами, табакерками проламывающей черепа российских самодержцев – это еще не все! Хотя очень опасными оставался этот дух сомненья, дух отрицанья, обуявший головы дворянских недорослей, выбившихся в генералы и в полковники. От них ведь зараза сия перекинулась в головы поповичей – «разночинцев», а там и «вожди мирового пролетариата» замаячили на историческом горизонте… Другая усугубленная опасность, неоднократно подчеркиваемая Всеволодом Никаноровичем, - это засилье иностранщины в российском правящем слое. Разных там поляков, немцев и французов, португальских выкрестов и прочих шведов. Многие из сей публики совершенно обрусели на русской службе, прониклись любовью к новому своему Отечеству. Многие – но далеко не все. В Дерибасы, Ланжероны, Вилемы Брюсы, в Фонвизины вырастал не каждый. Тон задавали немцы, которые немцами же и оставались… Бироны. Несельроды, Бенкендорфы, Шумахеры. Справедливости ради следует сказать: российское общество и при двух Николаях, и при трех Александрах имело в себе силы и возможности содержать своих пиитов, художников, композиторов, музыкантов, философов, ученых – всех, кто создавал и двигал великолепную славу «золотого», а затем и «серебряного» века русской культуры на сравнительно высоком материальном и престижном уровне. Сегодня об этом и речи нет. Пушкина ненавидели. Ненавидящие все же оставались в ничтожном меньшинстве. Но оно, это алное, безродное племя, потомки выскочек, изначально подвизающихся на самом дне общественного дома, роились вокруг трона. Надменные потомки известной подлостью прославленных отцов не простили и Лермонтову, подхватившему знамя из мертвых рук Пушкина, убитого подло, из-за угла.
Похоже, Михаил Юрьевич каким-то образом докопался еще тогда до обстоятельств убийства Пушкина. Об этом имеем право судить, читая эпизоды в «Княжне Мэри», когда пехотный капитан вкупе с приятелями Грушницкого готовились «проучить» Печорина, замыслив оставить его пистолет незаряженным пулею… Поэта любил царь. Называл его: «Мой Пушкин». Поэта ненавидел Бенкендорф, носивший голубые штаны жандарма. Смертельной ненавистью пылала к Пушкину Идалия Полетика, домогавшаяся его любви (плотской) и получившая вежливый поворот от ворот. Придворная камарилья оставалась вся сплошь омасоненной, после авантюры 14 декабря ушедшая в неглубокое подполье. Она обладала могуществом, куда более существенным, нежели Пушкин, поэт, мыслитель, блистательный историк, зачинатель пограничной темы в нашей литературе («Капитанская дочка»), первый русский военный корреспондент («Путешествие в Арзрум»), научивший родную прозу говорить языком экономным и емким, выразительным и сдержанно эмоциональным. Он оставался властителем дум. Всего лишь! Они же поднимали ветрила государственного корабля, двигали его кормило туда-сюда, направляя плавание в нужную им сторону… Юный Лермонтов, еще, будучи лейб-гусаром, написал пророческие строки: «Настанет год – России черный год, когда царей корона упадет…» Это не было мистическим озареньем. Михаил Юрьевич уже тогда видел, куда приведет Россию правящая элита. Первый Рим – Цесарский, Державный. Он погиб в силу причин, известным уже и античным писателям – классикам и философам. Третий Рим возник на полях сражений, также, как и Первый. Порфироносная Москва, преемница Киева, преемник Москвы – Петербург воевали все-таки, преимущественно отбиваясь от хищных степняков, завистливых соседей, наседающих на Русь и слева (со стороны Европы, и справа (из глубин Азии). Обеспечивая собственное право на существование, Третий Рим – Московия откатывала границы как можно дальше от глубинного предела, откуда есть и пошла земля Русская. (Увы! Нынче границы эти вновь скукожились до опасной близости к изначальному старту.) Но ведь был и Второй Рим – Ромея или Византия. Пал Второй Рим. Как и Первый. Почему? Вопрос не праздный. Меня подвигнул к тому, чтобы вспомнить о «лебединых» книгах Ботвинника и Иванова сериал на «голубом экране» «Гибель империи. Византийский урок». Настоятель московского Сретенского монастыря архимандрит Тихон (Шевкунов), по утвержденьям некоторых СМИ, духовник президента России В.В. Путина, предается глубокомысленным закадровым рассуждениям по поводу исторического феномена Византийской империи. Где истоки ее падения? Самое могущественное государственное образование на планете, не имеющее себе равных ни в военном, ни в экономическом, ни в духовном – культурном отношениях, более, чем на тысячелетие, пережившее своего прародителя, Первый Рим, не устояло под натиском полудикых сарацинских и тюркских орд, хлынувших из Аравийских и Средне-Азиатских пустынь. Их и в расчет-то никто не принимал поначалу в Константинополе… Гниль, органическая, врожденная, как наследственная болезнь, поразила державу Константина Великого и Елены Святой с момента основания Царьграда. Государство крепло, богатело, набираясь могущества, постепенно вбирая в себя народы и страны, завоеванные римлянами на востоке Европы и в Азии, по существу, осваивая наследство Александра Македонского. Немало способствовала становлению Византии победа учения Иисуса Христа. Ведь и Константину Равноапостольному явлено было «на облацех» видение осиянного креста: «Сим победиши!»
Византия унаследовала и эллинистическую культуру. Римское право в трактовке «Кодекса императора Юстиниана» (кстати, долматийца, то – есть, славянина по крови) стало основой межличностных, гражданственных, имущественных, экономических (хозяйственных) отношений в империи. Но постепенно нарастали сначала подспудно, потом все более на «дневной поверхности» негативные явления. Знать, элита, патриции погружались в разливанное море роскоши, усвоив «сладкие» пороки усопшего «батеньки» - Рима на Тибре. С нарастающей быстротой сказывалось развращающее влияние вспухающей, словно на дрожжах, Венецианской торгашеской республики. Не воровать стало стыдно и в Византии. Потом нахлынул очередной – Четвертый крестовый поход папистов-латинян, обрушившейся со всей свирепой необузданностью не на сарацин, владеющих «Святыми местами» в Палестине, а на великий город на Босфоре – на Восточный – Второй Рим, Константинополь. Богатства империи, скопленные в течении столетий, подверглись бессовестному разграблению. Золото Византии легло фундаментом экономического могущества Западной Европы. ( Так же как золото Российской империи, разграбленное интервентами, чехами там, самураями, китайцами и так далее, помогло выкарабкаться из экономического болота некоторым нашим великим и не очень великим соседям.) Византийцы, хотя и выпроводили латинян, не устояли перед соблазнами еретиков-папистов, согласившись на Флорентийскую унию с католиками. Понадеялись: латиняне де помогут одолеть дикарей – турок-османов. Не помогли. Даже пальцем о палец не ударили. И поплатились! Турки, захватив Третий Рим, взялись было и за Священную Римскую империю Германского народа, осадили Вену, подступили к Будапешту. Второй Рим,- вещает архимандрит Тихон, - сгнил на корню. Его сгубило не нашествие варваров, а коррупция, в которой погрязли высшие элитарные эшелоны империи, Как и в Первом Риме, подобно поганой плесени, безгранно расплодилось вечно голодное, вечно пьянствующее племя люм-пенпролетариата. Всем было плевать и на идеалы, и на Государство, и на мораль, и на справедливость. Об этих-то уроках Византийской трагедии говорил архимандрит Тихон, сопровождая кадровый видеоряд. Наверное, и наши авторы, Ботвинник и Иванов в «Скифе», в «Александре Пушкине», может, и без оглядки на время, в котором жили, все же преподносили читателям некие уроки: империи, как и рыбы в океане, гибнут, загнивая с головы. Их книги востребованы временем наступившей российской смуты. Они актуальны сегодня. Евгений КОРЯКИН.
|
