ЛИЧНО В РУКИ...

В прихожке беззлобно зала­ял Шарик.

—  Эк, балабол, — доб­родушно проворчал Михаил Антонович, — дипломат, яд­реный корень, сразу и гостя приветствует и хозяину ска­зывает, дескать, смотри ка­кой я молодец, не зря хлеб жую. Встречай, мол, хороше­го человека.

Отпирая дверь, он ласко­во потрепал за уши радостно подпрыгивающего кобелька и улыбнулся входящему:

—  Кормилица пришла, денежку принесла.

Через секунду в квартиру, сияя синими, как небо глазами, обаятельно улыбаясь, вошла почтальонша Леночка с холодной фамилией Метелица, совсем не идущей ни к ее внешнему виду, ни к характеру — сострадательному, искрящемуся радостью и теплом. И с ходу:

—  Танцуйте дедка, сегодня с пенсией и письмо вам при­несла.

—  От кого бы это? — расписываясь в ведомости и пересчитывая гроши, бормотал хозяин Шарика. И как-то неловко было ему при постороннем человеке проявлять торопливое любопытство и вскрывать письмо. К тому же с некоторых пор он стал побаиваться почты: мало ли что в этом толстом конверте? Может от налоговой службы начет, или счета из ЖКО? Их нын­че шлют за газ, за свет, за квадратный метр, за воду и воздух. Выворачивают карман те, что с ложкой, будь здоров, на хлеб не остается. Открой и испортишь настроение не только себе, но и этому милому созданию. Нет уж, подумал он, успеется, и тихонько отодвинул неизвестное послание на край стола. Отвечая на вопросы собеседницы о его здоровье, житье бытье, нет-нет да и буровил конверт глазами. Разбирало его любопытство так сильно, что было уж не до светских разговоров. Девушка заметила настроение пенсионера, смекнула, что сей конверт — это Берлинская стена в их душевном разговоре, и, быстро попрощавшись, ушла.

Оставшись один, старик осторожно, двумя пальцами под­тянул письмо, водрузил на нос очки и медленно, чуть ли не по слогам, прочитал адрес отправителя: село Малиновка, улица Партизанская от Тимофея Лазарева и в скобках пляшущими, неровными буквами приписка: «лично в руки». Лицо просвет­лело — от старшего внука. Проказник, еще толком писать не научился, а туда же, деду депешу шлет. Глаза радостно смея­лись — как-никак от кровиночки весточка.

— Ну-ка, ну-ка почитаем, покумекаем, — наговаривал он сам себе, вскрывая конверт, о чем это внучок с родной сто­ронушки пишет?

Вынул исписанные листы, разгладил их морщинистыми руками, стал медленно, вслух читать Тимкины каракули.

«Здравствуй, дедушка! У нас уже весна. Вчера с папой мастерили скворечники и развешивали их в саду. Я уже скоро закончу третий класс. Учусь без троек. В воскресенье ездили на рыбалку на Николино озеро. Оно огромное, уже безо льда. Вода прозрачная. В вершинах сопок синеватая дымка. На де­ревьях почки распускаются, по бережку травка зеленеет. Красиво. Ты, наверно, знаешь как тут хорошо...»

Последние слова Тимки мягко затронули сердце. Как не знать? Лет шестьдесят с гаком назад перевез отец — Антон Петрович, их большое семейство в Малиновку на постоянное место жительства. Часто переезжала семья до этого с одного насиженного гнезда в другое, пугающее новизной и необжитостью место, в поисках «хлебного» уголка.

У отца был характер не мед. Вспыльчивый, неуживчивый. Поругаться с соседом или начальством мог в момент, как гово­рят, на ровной дороге шишаки набивал. Потому, наверно, в од­ном месте долго не задерживался. Когда-то, в паре километров от села, он нашел озерко, о котором пишет внук. Деревенские старожилы знали о нем, но имя не дали, уж больно малое было. Это только для деревенской мелюзги оно огромное, а для нор­мального люда — так себе, приятное родниковое облачко в яр­кой зелени леса. Николиным нарек его Тимкин прадед в память о своем умершем сыне Николае. С тех пор стало оно с именем. Было озеро прохладным, по-домашнему уютным и ласковым. В этой вот деревеньке, о которой так красиво пишет внук, средь таежных просторов и добрых людей вырос Антоныч, так его уже потом, повзрослевшего, звали соседи-сельчане.

Лет в двенадцать совершил свой первый и наверно послед­ний в жизни подвиг. Было это летом, после окончания пятого класса. Любил он с дружками ходить к озеру: поиграть, подура­читься, поболтать у костра. В жарищу купались в мелководном затоне. В их мальчишеской ватажке хороводилась и девочка — Галя Носкова. Плавать она еще не умела. В тот день, когда мальчишки накупавшись, обсыхали и нежились на солныш­ке, она забралась в затон и бултыхалась в свое удовольствие на мелководье у берега. Все было бы хорошо, но бес дернул ее перейти на другой бережок. А там, под другим-то берегом, был омут. Так себе не большой, но крутой. Шла она, шла: вода по грудь, по шейку, наверно решила: если поднимется на цыпоч­ки, то благополучно переберется. Храбрая была девочка, сде­лала шаг и скользнула с крутячка в глубину, только воздушные бульбошки на воде закипели. Он тогда мигом сообразил, что тонет девчонка. Сиганул в воду и вытолкал ее на мелкое мес­то. Об этом его «героизме» на следующий же день заговорила деревня — уважаемым на селе стал человек. И когда в поход по окрестным сопкам с ночевкой собирался класс, родители спокойно ребят отпускали, если шел с ними Мишка Антонов.

В пятнадцать окончил он неполную среднюю школу и повез документы в приемную комиссию горного техникума. Почему горного? Взрослые люди посоветовали, дескать, в нем бесплатную форму дают и самая большая стипендия! Эти аргументы решили выбор профессии по «призванию». Выучившись, остался работать в шахтерском городе. Сорок лет уголек добывал. Честно трудился, не жалея себя, штук пять орденов и медалей заработал. Горняцкий народ его ценил за твердость слова и дела, уважительное отношение к людям, помощь тем, кого уж совсем обделила жизнь удачей. Вон случай с Анато­лием Схабом был: сам в забое травмировался, жена больная, сын студент — нужно срочно операцию делать, а денег нет. Как быть? Профком выделил материальную помощь в такой сум­ме, что случись беда и похоронить бы не хватило. Пришлось Михаилу Антоновичу вмешаться: встал на общем наряде и обратился к людям с призывом — помогите забойщику, такая лихоманка с каждым может случиться. И сам, первым отдал в фонд помощи шахтерской семьи месячную зарплату. Собрали тогда люди денег столько, что директор шахты прослезился, и чтобы не ударить в грязь лицом, выписал Схабу еще и премиальные. Наверное за его травму. А как тут быть? Ведь все мы люди, все мы человеки!

Теперь Михаил Антонович на пенсии, особо не разгонишь­ся, но когда приходит кто из нуждающихся коллег-приятелей в гости, то чай и последняя рубаха в случае чего ему обеспечены.

В этом городе женился, получил квартиру. Родились и выросли дети. Тимофей-Тимка внук и есть младший внук от млад­шей дочери. Она еще пичужкой малой, сразу после окончания училища, поехала погостить к родственникам в ту самую Малиновку. Да так и осталась в деревне. Сперва влюбилась в красоту тамошних мест, а потом и в дембельного матроса Сережку Лазарева — деревенского механизатора широкого профиля. А дальше, как по маслу — свадьба, семья, дети, заботы-хлопоты. В город перебраться? Нет, не уговоришь. В гости, пожалуйста. Насовсем переехать — ни-ни, и слушать не желают. Обидно, а что делать, своим ведь умом дети живут.

Попил Антоныч кефиру, глубоко с придыхом вздохнул от разбередивших душу воспоминаний, привел в порядок мысли и потянулся к детскому посланию.

...«Как только выехали за село, — писал дальше внук, — папа пересадил меня за баранку. Я долго рулил сам по дороге. Папа говорит, что сельский ребенок должен с детства любить технику, и уметь ею управлять. Мне это нравится»...

Надо же подумал старик, столько лет прошло с его детства, а нынешние родители и до сих пользуются древним опытом предков — через труд к уму-разуму. Правда, в нашем детстве мало было в деревне машин — один ЗИС-5 да полуторка, а легковушки только в кино видели. Детей-малолеток обучали управлению тягловой силой. В семь-восемь лет должен ез­дить верхом на лошади без седла. Разбираться в упряжи. Чуть подрос — умей стреножить, набросить уздечку, а то и запрячь. Помнится, послал как-то батька в поле поймать, привести и привязать к телеге недавно ожеребившуюся, послушную во все времена кобылку. Обычно смирная, в тот раз она словно взбесилась. Может на солнце перегрелась. Или оводы, слепни, комарье довели до истерики. Может, надоело ей изо дня в день таскать скрипучую телегу. Поди разберись, по какому случаю решила скотинка объявить людям протест. Взбрык­нула, развернулась на передних ногах, и задним копытом так приложилась к его попке, что по сей день на левой ягодице он носит печать из своего счастливого детства — шишак величи­ной с голубиное яйцо. Лицо старика прояснилось, морщинки глаз распрямились, будто увидел он в далеком прошлом жизни своей что-то мягкое и пушистое.

А внук шагает по листу бумаги своими радостями:

...«Разожгли мы костер. Забросили удочки. Рыба не хотела брать приманку и не ловилась. Папа нарезал охапку сухой тра­вы, сверху бросил плащ и сказал, стягивая рубаху:

— Ложись, дружок, загорать. До вечера все равно не будет клевать.

...Разделись мы, лежим. Хорошо, солнце доброе, мягкое, да вот беда — начал вокруг нас кружиться лохматый шмель, того и гляди ушпилит своим жалом. Боязно мне стало. Оказа­лось, мы улеглись около его дома-норки, потому он так серди­то жужжал».

Зря опасался внучок, зря, подумал старик, шмелек без нуж­ды жалить не будет, да, пожалуй, и не умеет. На своей памяти не помнит он никого ужаленного шмелем, может у него и жала-то нет. Был у них случай с одноклассником Сашей Скрипником на Мартыновой поляне. Тот присел под кустик по нужде, да и капнул в аккурат на осиное гнездо. Всей деревней мальчонку спасали, уж больно зло его искусали крылатые мушкетеры. В другой раз Генку Гусакова — завистливого соседского мальчиш­ку, жадину и ябеду шершень всего раз жалом ударил, а парень моментально памяти лишился. Тому так и надо за гнусные его дела, но все равно жалко.

Каждому человеку, в лесу, на природе, нужно быть внима­тельным. Оноведь как бывает — ни зверушка, так насекомое давно обжило понравившееся тебе место. Так будь внимателен: осмотрись, чтоб ненароком кого из местных поселенцев не придавить, не помешать козявке маленькой и жизни ее не ли­шить, иначе от ее родни такую взбучку схлопочешь, что мало не покажется.

Помнил он на берегах озера каждый взлобочек, низинку, поляночку. Так захотелось ему походить в тех краях, что заще­мило сердце, перехватило дыхание, хоть срывайся с места и в деревню — освежить память, вдохнуть полной грудью родные запахи, да и всплакнуть, помянув, ушедшие годы.

Внук в письме гнет свое:

...«Мама говорила, что в деревне, ноги б твои не хрустели. Их бы наши бабушки лопушками вылечили. Жилки твои, что к сердцу идут, поправят они и почистят родниковой водой с мед­ком пчелиным. Станешь ты молодым мужиком, как дедушка Череда, наш сосед, которого баба Дарья Егоровна травяными и хвойными настоями на ноги поставила. Я уговорил бабу Его­ровну, чтоб и тебя она полечила. Не сомневайся, она умеет»...

«Ишь ты, куда гнет постреленок, золотое твое сердечко! Сам сообразил или взрослые подсказали? Удумал чем деда ломать. Знать соскучился знатно», — подумал Антоныч. И то правда, года четыре не привозят внука в город. В последний приезд к нему в гости внук подхватил аллергию. Отчего? По сей день не знают ни врачи, ни родители. Доктора ничего толком не сказали. Так теперь его к деду в гости не везут — боятся смога, ржавой, хлорной воды. Сам он в деревню не едет после перенесенного инфаркта. Радикулит гнет спину. Суставы ног хрустят, болят хоть волком вой, а то ложись и помирай. Бо­ится он дороги с двумя пересадками. В автобусе ни больницы тебе, ни медсестры. Сидишь в корейском креслице сгруппиро­вавшись, ну прям, как кошка на заборе. Скрючит в пути, что делать? За десять часов такой езды здоровые мужики без выпивки пьяными становятся, о стариках и говорить нечего. Он грустно качнул головой и уставился в письмо.

...«Представляешь, дедушка, когда поехали домой, то увидели в ближнем заливчике, — писал дальше внук, — двух диких уточек. Они, наверно, первыми прилетели с южных стран. Селезень очень красивый, как наш петушок раскрашен во все цвета с отливами и переливами, важный такой ухажер. А уточ­ка — маленькая, серенькая, стеснительная птичка. Как только сил хватило ей лететь через моря и горы?»

—     Ешкин корень, какие слова знает. Прям-таки подрастает лесовичок-боровичок, — вслух удивлялся внуковой эрудиции дед, — ишь ты, так уж и стеснительная утица! Молодец. Природную красоту примечает и в скромностях разбирается.

Помнил он и заливчик. Не раз ходил с братишками Гри­шей и Сашей за утиными яйцами, подкладывали их потом под домашних кур-квочек, мечтали вывести подсадных уток. Тоже горе-добытчики ни ружья тебе, ни рогатки не было, а туда же, в охотники. Сейчас и смех, и грех, а тогда часами, по уши в воде, посиневшие и продрогшие, выискивали гнезда. Из каж­дого брали по одному яйцу, да так чтобы «хозяева» не заметили и кладку не бросили. Ничего, бывало, по два-три дикаренка вылуплялись. Вырастут на домашних харчах, разжиреют и уле­тают в дальние края со своими, летящими мимо, сородичами. Ни спасибо тебе, ни до свидания.

Тимка заканчивал свое послание к деду:

... «Милый дедуля, уезжай ты из города к нам, а то помрешь там от тоски и болезней. Я тебя очень люблю и крепко обни­маю. Твой внук Тимка».

В этом месте на строчке расплылось пятно. Старик по­нял с каким великим желанием и чувством сочинял письмо Тимофей.

—     Уронил внучок слезу, — бормотал он, — знать понимал, о чем пишет. Жалко ему стало больного, одинокого деда.

Он живо представил внука склонившегося над листом бумаги, родную сторонку, что взрастила его самого и дала путев­ку в жизнь, разноцветье осенних сопок, яркую зелень речной долины и не заметил, как еще одна капля шлепнулась на последнюю строчку письма, расползаясь присоседилась к той, что давно уже высохла.

Владимир Малащенко