Праздничный стол

    Праздники мы праздновали всегда. Новый год, Рождество, Старый новый год, Пасху, Первое мая, День победы, Покров, Седьмое ноября, все дни рождения и некоторые именины.

    Кроме того, были такие празднования, которые предварялись посещением кладбищ и назывались родительскими. Их было четыре: Масленица, Радоница, Троицкая и Дмитровская.

    Из всех родительских мне больше всего нравилась Масленица, потому что именно на Масленицу бабушка стряпала на заговенье блинчики с мясом, а потом всю неделю – с творогом, с грибами, просто блины, да ещё и блинцы – вкуснейшие, сдобнейшие и тончайшие.

    Вообще, родительские мне нравились, потому что встречаться со всеми нашими родственниками после службы у церкви и идти потом всей толпой к могилам, было интересно. Взрослые по дороге тихонько обменивались многочисленными новостями, мы, дети, пихались и тихонько хихикали, зная, что на кладбище нельзя громко разговаривать и смеяться. Потом мы ехали всей толпой поминать. В пятидесятые годы – к нам, потому что в те времена наша комната была самой большой, в шестидесятые – к бабушкиной сестре Марии, потому что она первая получила отдельную квартиру, а потом можно было поехать и к бабушкиному брату Михаилу, и к бабушкиной сестре Анне…

   (В семидесятые годы отдельной квартиры не было только у нас, но мы к тому времени получили уже четыре комнаты в нашей коммунальной квартире и намеревались получить оставшиеся две, чтобы и наша квартира стала отдельной.)

   Когда гости собирались за обеденным столом, раскладывающимся с двух сторон к их приходу, о самом празднике никто не говорил. Тосты были чрезвычайно скупыми: «Главное – здоровья всем», «Ну, будем», «Даст Бог, не последняя», «Родным всем Царство Небесное», «Чтоб всё – слава Богу», «Доброго всего». Рюмочки были маленькими, их и наливали до полна, и допивали до дна. Пили коньяк, старку, зубровку, водку – реже, портвейн «три семёрки», вишнёвую наливку, кагор, а иногда ликёр «Бенедиктин». Полагаю, что ликёр был дорогим, потому  что прежде, чем его разливать, гости  брали  бутылку  в  руки,  рассматривали  этикетку  и  говорили: «О!».

     За   столом   пели   разные   песни,   большей  частью,  романсы,  а бабушкин брат дядя Лёша пел арии из опер. Особенно удавалась ему ария Германа из оперы Чайковского «Пиковая дама»:

              Что наша жизнь – игра,
              Добро и зло, одни мечты.
              Труд, честность – сказки для бабья,
              Кто прав, кто счастлив здесь, друзья,
              Сегодня ты, а завтра я.

    Потом дядя Лёша слегка наклонялся над столом, слегка же, но мгновенно, выбрасывал правую руку вперёд и, начиная с пиано, заканчивал на форте:

              Так бросьте же борьбу,
              Ловите миг удачи,
              Пусть неудачник плачет,
              Кляня, кляня свою судьбу.
   
    После его выступления все аплодировали.

    Ни от кого из домашних я никогда не слышала никаких комментариев по поводу Первого мая и Седьмого ноября, поэтому  только в школе с удивлением узнала, что эти праздники – не просто выходные, как их называли у нас дома, а главные праздники страны. До меня только тогда, наконец, дошло, почему в эти дни так весело и красиво бывает на улице, продаётся так много всяких замечательных вещей, по улице Горького не ездят машины, а весёлые толпы народа пляшут, поют и любуются иллюминацией. Радио в эти дни у нас дома не работало. Тогда я не обращала внимания на этот факт, а теперь припоминаю, что взрослые в эти дни обычно его выключали. Вообще, слушать радио я очень любила и, если мне не давали слушать детские передачи, я орала, что не буду есть, не буду спать и вообще убегу. Ну а если его выключали на каком-нибудь скучном бубнёже, мне было всё равно.

    Про День Победы я знала много. Хотя в пору моего детства День Победы справлялся на правах частного праздника, что-то вроде дня рождения. Дядя Коля показывал  свои ордена, медали и  военные  фотографии,  мы пели военные песни, из которых я больше всего любила «Землянку», и ездили в гости к его весёлым друзьям-однополчанам. Я знала, что мой дедушка умер от туберкулёза  за три месяца  до  Победы,  что  тётя Шура  жила в Казахстане в  эвакуации, что мама дежурила на  крыше, чтобы гасить зажигательные бомбы, если они упадут, и что они не упали, что мама продолбила дырку в дымоход, что они с дедушкой смастерили печку из металлической бочки и что сначала все ругались, а потом все грелись, и много чего ещё. Праздничный стол в День Победы пестрел деликатесными закусками, которые приносил дядя Коля.

    А бабушка и на День Победы, и на все другие праздники пекла очень вкусные пироги с разными начинками: с мясом, с рыбой, с капустой, с зелёным луком и яйцом, с яблоками, ватрушки с творогом, большой пирог с вареньем, перекрещенный полосочками из теста, и особенно любимые мною пышные плюшки. Пользовалось успехом заливное, к которому бабушка делала домашнюю горчицу. Горчица бабушке особенно удавалась. Все спрашивали – что за хитрость она знает про горчицу, но она только пожимала плечами, да посмеивалась: горчица, как горчица. Но нет, такой горчицы ни у кого не получалось. Горчицей же заправлялся и винегрет, тоже с каким-то особенным секретом. Такой вкусный винегрет, как у нас, я больше нигде не ела.

   Однажды, когда горчицу забыли поставить на стол, кто-то из гостей пошутил: «А горчицу то зажали?!» На следующий день, когда мы обедали уже без гостей, мама спросила: «А горчица где?» «Так её же раздавили»,  –  сообщила  я.  «Что ты болтаешь?  Кто её раздавил?  Вот она»,  –  сказала  бабушка,  поставив  горчицу  на стол. «Так сказали же вчера, что её зажали» – уточнила я. Все засмеялись. Я, конечно, как всегда, ничего не поняла.

    Кроме горчицы, винегрета и пирогов, нашими фирменными блюдами считались ещё рыба в маринаде и тушёное мясо с необыкновенно вкусной подливкой.

    Как-то раз мы поехали на свадьбу к какому-то дальнему родственнику. Собственно, поехали тётя Шура с дядей Колей, и я с ними увязалась. И вот на этой свадьбе дядя Коля сильно напился. Я впервые тогда  увидела пьяного человека. Все наши гости обычно расходились слегка навеселе, и дядиколино опьянение заключалось в том,  что  он  пел  песни  и  делал  всем  «козу». А здесь я смотрела и не могла поверить, что такое можно вытворять не нарочно. У него заплетались ноги, несколько раз он падал, размахивал руками, пытаясь  ухватить  пустоту,  а что он пытался спеть, я никак не могла понять. Тётя  Шура  ужасно  злилась,  когда мы возвращались домой, рядом  с  дядей  Колей  идти  не  хотела,  тащила меня за руку, чтобы уйти вперёд, а я отчаянно сопротивлялась, тянула её за руку обратно и орала: «Куда ты несёшься?! Дядя Коля же потеряется!» А когда он совсем отстал, я вырвала руку и разревелась: «Потеряется же дядя Коля! Я пойду его искать! Потеряется же!» И побежала обратно. Пришлось тёте Шуре возвращаться. Таким образом, дядя Коля не потерялся.

    Пасха, конечно, выделялась среди всех праздников особым угощением. Яйца бабушка красила луковой шелухой, никаких других способов окраски не признавала. Кулич старалась купить в булочной, говорила, что с ним много возни, а готовые тоже хорошие. А вот пасху делала сама. У нас были дощечки с голубком, виноградинами, крестом и буквами «ХВ». Весь процесс приготовления этой пасхи, её освящение и та радость,  которой сопровождалась долгожданная проба утром, после возвращения бабушки со службы, превращались в сказочный ритуал, несравнимый ни с какими другими кулинарными впечатлениями. На пасхальном столе всегда была ещё ветчина, отливающая перламутром, красная рыба (больше всего любили сёмгу) и швейцарский сыр с большими дырками. А для меня (и когда он стал постарше, для моего двоюродного брата Алика) покупали коробочку сливочной помадки или развесной сливочной тянучки, если помадки не было.

    На  Рождество  в  газовой духовке  запекали  гуся  (в  электрической духовке такой вкусный гусь не получится). В пору раннего моего детства гусь оставлял меня равнодушной, он был на мой вкус слишком жёстким и слишком жирным. Мне больше нравилось новогоднее угощение, а особенно – те вкусности, которые могли висеть на ёлочных ветках. Но в школьном  возрасте я гуся оценила. А когда мы переехали на новую квартиру с электрической плитой и первый раз запекли в ней гуся, разочарованию не было предела. Впрочем, я тогда была уже весьма взрослой. Так что детские и юношеские воспоминания, связанные с запеченным гусём, остались самыми радужными. Теперь мы гуся на Рождество в нашей электрической духовке не запекаем.

    С начала шестидесятых  годов  бабушкины  праздники постепенно стали сходить на нет. К середине шестидесятых  бабушкиных гостей полностью  вытеснили  мамины друзья. Вот тогда я познакомилась с людьми,  которые  могли  напиться  и  до  беспамятства.  Но  прежде, чем    напиться,    они    обычно    рассказывали  много   интересного.

    Значительная часть моего образования проходила за праздничными застольями. Это были: концерты, потому что гости пели, играли на гитаре и на пианино;  выставки, потому что гости часто приносили холсты, папки с графикой, эскизами и художественными фотографиями; литературные вечера, потому что гости читали стихи, свои и чужие; политинформация, потому что к нам заходили знакомые журналисты и рассказывали – что происходило и происходит в мире на самом деле, а не так, как они написали об этом в газетах и журналах; лекции по физике, потому что в эту компанию лириков затесалась однажды стайка физиков, правда, тоже довольно лиричных (трое из них играли на гитаре и пели авторские песни).

    Я всегда сидела на этих сборищах открыв рот, уроки не делала, спать ложилась поздно, а утром не хотела идти в школу. Бабушка ругалась, что нельзя ребёнку так жить, а я была счастлива, потому что все без исключения гости мне очень нравились, даже те, которые сильно напивались. Вообще то я была не таким уж ребёнком. Мамины застолья начались, когда мне было лет тринадцать.

    Угощенье тоже изменилось. В начале шестидесятых мама ввела моду на салаты оливье и столичный. Горчицу заменил майонез, винегрет забылся. Вместо пирогов мама пекла торты собственного изобретения.  Крем из сливок и сливочного масла  (Боже упаси!  Конечно, не из маргарина!) приходилось сбивать мне. Хотя это меня несколько утомляло, я получала вознаграждение, созерцая выражения блаженства на лицах гостей, уминающих наши торты. Женщины, приходившие в гости, приносили с собой баночки и судочки с домашними заготовками, но наша еда всё равно была самой вкусной. Вместо тушеного мяса с подливкой, мы стали жарить сухие антрекоты, предварительно их отбивая, а о рыбе забыли вообще, потому что решили, что лучшая рыба – это мясо.

    Примерно в эти времена мы распрощались с икрой. Когда я была маленькая, красная икра стоила недорого и продавалась на развес. У нас  была  для  неё  специальная  банка  с  завинчивающейся  крышкой. Когда  в  этой  банке  икры  оставалось  совсем  мало, никто не хотел её доедать и она засыхала на стенках. С чёрной икрой дело обстояло похуже, даже маленькая баночка была редкостью. Не помню точно, когда именно, но в шестидесятые годы и красная, и чёрная икра сильно подорожала, да и продаваться стала реже.

    Но теперь мы  могли  покупать болгарскую  баклажанную  икру  в металлических   банках. Она нам  тоже нравилась.  В  те времена продавались ещё развесные каперсы и развесные маслины. Ничего общего с теперешними, продающимися в банках, они не имели. Маслины были масляными и нежными. Каперсы были не маринованными, а нежно солёными и прямо таяли во рту. Не думайте, что мои впечатления можно отнести к разряду: «раньше и вода была мокрей». Вода и теперь мокрая, а те маслины и каперсы – теперешним не чета.

    Бабушка всем происходящим была страшно недовольна. Она даже уехала однажды к родственникам в Иркутск, чтобы отдохнуть от всего этого безобразия.

    Но мы оставили без изменений Рождественского гуся, Масленицу и Пасху. Мама даже ухитрялась куличи печь сама. Яйца теперь красила я, но по-прежнему – только луковой шелухой. Пасху делали, как и раньше. Освещать пасху, кулич и крашеные яйца ходила тоже я. На кладбище мы ездили, но народу поубавилось: кто умер, кто постарел, кому было не до того.

    Портвейн «три семёрки» был изгнан с нашего стола, как мещанский атрибут. Появилось сухое вино. В большом количестве. Тосты стали ещё более лаконичными. Рассказав какую-нибудь очередную страшную историю, гость опускал голову, прикрывал глаза, поднимал над головой фужер и глубокомысленно изрекал: «Вот так». А потом хлебал вино, как компот, задумчиво разглядывая потолок.

     В один прекрасный день я решила не выбрасывать пробки и накопила их на ползанавески для нашего огромного окна. Я нанизывала пробки на лески, цепляла их на горизонтальную леску и надеялась, что скоро занавеска будет целой. Но маме идея не понравилась и она всю мою пробочную коллекцию выбросила. В семидесятые годы я сделала попытку повторить свой эксперимент с пробками, но – увы! И гостей стало ходить меньше, и пробки стали делать пластиковые. Так мне и не удалось осуществить свою мечту: сделать занавеску из пробок от выпитых бутылок. Сейчас вот опять коплю.  Но   вряд   ли   успею   накопить  необходимое  количество  до смерти. Никто из моих теперешних гостей столько вина выпить не сможет.

    В семидесятые годы инициативу по сбору гостей перехватил мой двоюродный  брат  Алик.  Он  играл на гитаре, пел песни Высоцкого, Галича,  Окуджавы,  Визбора,  всяких других бардов, известных и не очень, в  том  числе  и  собственные  сочинения.

    А с его друзьями они радостно распевали хором:

           Пора-пора-порадуемся на своём веку
           Красавице и кубку, счастливому клинку,
           Пока-пока-покачивая перьями на шляпах,
           Судьбе не раз шепнём «Мерси боку».
   
    Пили «Агдам». Стол был совсем неинтересным – одни бутерброды. Девчонки украшали их веточками петрушки, укропа и дольками лимона, вот и вся изобретательность.

    В восьмидесятые годы застолья стали моими. Я руководила церковным хором, и все приходили ко мне на репетиции, или спевки. Так мы стали называть наши сборища после того, как однажды я прочитала вслух потрясающий рассказ Василия Слепцова «Спевка». Реалии этого рассказа отличались от наших, но дух, царящий на репетициях церковных певчих, остался неизменным.

    Никаких кулинарных изысков на столе теперь не водилось. Всё было наспех, как придётся, старались купить что-нибудь готовое, но было очень весело. Пели мы и церковные песнопения, и народные песни, и романсы, и авторские песни. Под конец наших посиделок один бас непременно затягивал:

           Жили двенадцать разбойников,
           Жил Кудияр атаман.
           Много разбойники пролили
           Крови честных христиан.

   А мы хором подхватывали припев:

           Господу Богу помолимся,
           Древнюю быль возвестим,
           Так в Соловках нам рассказывал
           Инок честной Питирим.

    Но обходиться совсем без фирменных блюд было скучновато. Нашим фирменным блюдом остался салат оливье и селёдка  особого приготовления. Я сама изобрела хитрый состав, в котором вымачивала    предварительно   очищенные    тушки.   В    результате селёдка  получалась  такой  нежной,  что  затмевала  другие   рыбные деликатесы. (Состав следующий: чайная заварка, молоко, горчица и немного постного масла. Но селёдку надо покупать неочищенную, с головой, а не готовые тушки).

    Однажды двое певчих выпили у меня одеколон «Гвоздика», который я держала, чтобы мазать им детей, если их одолевали комары. Уж не знаю – от одеколона ли, или от чего другого, но эти певчие зачастили в туалет, а пользовались им не слишком аккуратно. После окончания нашей спевки, когда мужской состав, наконец, отчалил, женский состав помог мне убраться. Но ещё долго стойкий аромат одеколона «Гвоздика» витал по всей квартире.

    Недалеко от храма, где мы пели, располагалось кафе. Мы ходили туда после службы выпить кофейку, или съесть комплексный обед за один рубль, состоящий из овощного салатика, супа, мясного второго с гарниром и компота. Всё было очень вкусным. Если очередь была не слишком длинной, мы стояли за обедом, а если уж слишком – обходились кофейком с бутербродиками.

    На следующий день после той памятной спевки с одеколоном, мы подошли к кафе, взглянули на вывеску, переглянулись и расхохотались. «И сюда он долетел!» – пошутил кто-то. Кафе называлось «Гвоздика».

    К середине восьмидесятых годов, к тому времени, когда Горбачёв развернул активную антиалкогольную компанию, относятся два самых ярких впечатления, связанных с предметом горбачёвского преследования.

    В одном сельском захудалом магазинчике мы обнаружили двухсотграммовые бутылочки ягодного вина, произведённого в каком-то латвийском совхозе. Это был натуральнейший ягодный сок  (смородиновый, вишнёвый, яблочный, сливовый), каким-то чудесным образом превращенный в вино. У нас были с собой авоськи. Мы набрали целую батарею этих бутылочек и засунули их в авоськи. Авоськи, с торчавшими из них в разные стороны бутылочками, напоминали   морские   мины.   А   наш   бас,   высокий  и  объёмистый, который их с важным видом нёс, напоминал эсминец, гордо бороздящий просторы океана.

    Сказочный вкус этого вина забыть невозможно, мы до сих пор его вспоминаем, когда собираемся.

    А в тот год, когда Горбачёв решил вырубить грузинские виноградники, мы,  в том  же  певческом  составе,  забрели в магазин «Российские вина», что в Столешниковом переулке. И с изумлением увидели там «Алазанскую долину». И красную, и белую. Грузинского розлива. Народ ломился в отдел крепких напитков, а за «Алазанской долиной» вообще никого не было. Мы, конечно, накупили её на все деньги, какие с собой были. Такого изумительного вина, с таким букетом,  с  таким   гармоничнейшим  сочетанием   терпкости,   лёгкой кислинки и натуральной сладости, ни до, ни после я не пробовала. Всякие знаменитые французские, испанские и прочие вина мне пробовать не раз доводилось: привозили разные гости в разное время. Та «Алазанская долина» – много лучше.

    Горбачёву Нобелевскую премию дали. А по-хорошему то, только за одни эти виноградники надо бы его… Нехорошо, конечно, но вот кому я никогда ничего хорошего не пожелала бы…

    Про праздничные застолья девяностых годов я здесь писать не буду. Во-первых, тогда всё стало тоскливей, потому что хоть и навезли в магазины всякого товару, купить его часто было не на что. А во вторых, рассказы эти – о Стране Советов, а такая страна в девяносто первом году приказала долго жить.

© Copyright: Ангелина Калинкина