Календарик
 |
Случилось мне однажды ехать в “шестерке” на рынок. “Шестерка” – это трамвай шестого маршрута. Судя по схеме, приклеенной на стекле водительской кабины, – это самый длинный маршрут в нашем городе. Был бы я журналистом или волновали бы меня проблемы какого-то отдаленного микрорайона, непременно написал бы статью о трамвае. Так, мол, и так – нерегулярно ходит, кресла поломанные, а зимой вагоны не отапливаются. Нашел бы тему. А так – что писать? Транспорт, в принципе, надежный, доступный и, по большому счету, довольно безопасный. Если не считать, что всю дорогу едешь под напряжением. Заходят и выходят люди – самые разные, особенно, как сейчас – летом. Это в холодное время года все кажутся примерно одинаковыми – пальто или куртка, шапка, да еще взгляд у каждого хмурый какой-то. То ли от холода, то ли от жизни… Летом все гораздо разнообразнее, пестрее. И ноги у девушек длиннее, чем зимой, и глаза горят по-иному. Да и приезжих летом – не пересчитать. То-то, думаю, лица все чужие какие-то. Обычно кажется, что каждого в лицо знаешь, а тут… Ну, ладно, еду, значит. Сижу на одинарном кресле, гляжу в окно. Знаю ведь, давно знаю, что не отличается мой город особой чистотой – увы, не отличается, – а все равно смотрю: и на полные мусорные баки, вокруг которых еще столько же отходов, сколько внутри; на дюны и барханы вдоль проезжей части – это зимой бездумно посыпАли дороги, а теперь тонны песка прибило к бордюрам, и любой степной ветерок, залетевший в город похулиганить, вздымает их ввысь, когда захочет. Лучше бы книгу с собой взял – читал бы, в окно не глядя. Или газету свежую. Но с книгой на рынок не ходят, в общем-то, – мешать она потом будет в сумке, углами своими помидоры давить. Да и читать в трамвае, как и в любом транспорте – занятие вредное для глаз. Стало быть, просто еду и смотрю в окно. И думаю о своем. Или ни о чем не думаю. И не замечаю вокруг никого. И вдруг до моего уха долетает голос какой-то. Я на секунду подключаюсь к нему и понимаю, что не сам голос привлек меня, а манера этим голосом пользоваться. Сейчас поясню. Оглядываюсь и вижу, что медленно движется по салону трамвая старичок – щупленький такой, все висит на нем, будто с чужого плеча. Но чистенькое – и брючки в полосочку, и рубашка навыпуск. Видно, что стиранное, только не глаженное все. И шляпа на совершенно белой голове, как у старика Хоттабыча, – канотье называется. Движется, значит, этот старичок и говорит – так же медленно, с одышкой, делая огромные паузы между словами. И тут я понял, что привлекло мое внимание. Из-за этих самых пауз непросто было слушателям смысл его речи понять, связать слова правильно. Но старичок, видимо, не мог иначе, и привлекал к себе внимание так, как позволяла ему природа. – Кто… может… помочь… дедушке… купить… у него… красочный… календарик… с видами… Крыма… животных… разными… знаками… зодиака… есть… изображение… святого… Николая… а также… других… святых… Кто… может… помочь… дедушке… Так он говорил – “купить у него”. Смешно это было как-то, необычно. И грустно. Кто ему готовил этот текст, кто наставлял? И вдруг я подумал, что говорить о себе в третьем лице – это, наверное, высшая мера унижения, которую только человек может испытывать. Унижения перед окружающими, перед самой жизнью. Я вгляделся в лицо старика. Сморщенное, с плотно сжатыми посиневшими губами, с тонким носом и склеротическими прожилками вокруг глаз. Лет восемьдесят ему было, не меньше. Так я определил для себя его возраст. Но больше всего меня поразили глаза – светло-голубые, должно быть, просто выцветшие от времени. И самое удивительное – они не смотрели ни на кого. Они цеплялись за ребристый пол трамвая, за металлические спинки кресел, за чьи-то ноги или сумки, поставленные между этих ног. И я понял, как этому человеку стыдно проходить по вагону с пачкой карманных календариков, и как без этого прохождения – скорее всего – ему трудно жить. – Дедушка, можно посмотреть? – позвал я, когда он поравнялся со мной. Старик встрепенулся, повернул голову в мою сторону. Вслед за головой медленно повернулось его тело. Затем он протянул ко мне левую руку, в которой была зажата пачка плотных глянцевых листочков. Я взял картинки, начал их перебирать. Сразу бросилось в глаза то, что большинство календарей были за прошлые годы. За текущий было всего три или четыре. Обычно люди покупают подобные вещи в декабре, чтобы с первого января начинать следить за датами и днями недели. Но теперь был июнь, полгода, считай, уже прошло. На какого покупателя рассчитывал этот несчастный старик? – Сколько стоит? – спросил я, раскрывая портмоне. – Недорого, – оживился старик. – Всего пятьдесят копеек. – Возьмите. – Я положил на его сухую ладонь монету и следом вернул пачку календариков. – А какой же… вы… выбрали? – удивленно спросил он. – Мне не нужно. Я просто так. Было видно, что мой ответ несколько обескуражил старика. Потоптавшись какое-то время возле моего кресла, он выдавил из себя “спасибо” и двинулся было дальше. Потом остановился и достал что-то из кармана брюк. Оглянувшись, он протянул мне такой же, как другие, карманный календарик. – Возьмите… – сказал он. – Я… не могу… просто так… Я взглянул на глянцевую картинку, оказавшуюся у меня в руке. Знакомое лицо – с тонкими усами и бородкой – печальными глазами смотрело на меня. Глазами, в которых отпечаталась вселенская скорбь. Этот календарик старик держал отдельно – видимо, для особых случаев… – Спасибо, – тихо сказал я в спину старику. Проводив его взглядом, я снова повернулся к окну – чтобы уже не видеть и не слышать ничего. И подумал, что совсем скоро начну бродить по овощным рядам Центрального рынка, выбирая, что купить, и забуду трамвайное происшествие. Но не тут то было. Теперь мое внимание привлек другой голос. Это окликнула старика женщина лет сорока, сидевшая через несколько рядов впереди. – Дядя Изя, это вы?! – воскликнула она. Старик повернулся на голос, его мутный взгляд скользнул по головам пассажиров. – Я здесь! – уточнила женщина и махнула рукой. Была она видной, грудастой, с остатками юной свежести на румяном лице. Старик обратил на нее внимание, но было заметно, что он женщину не узнавал. Тем не менее, приблизившись к ней, он крепко взялся за спинку кресла и несколько мгновений внимательно всматривался в чужое лицо. – Не узнаете? – спросила она. – Я Тамара, мы жили раньше в одном подъезде. Помните? Я еще к тете Рае часто приходила за кулинарными рецептами. Помните? Потом мы получили квартиру от завода и выехали. Уже двенадцать лет прошло. Ну, не вспомнили, дядя Изя? – Я уже… пятый год… без… тети Раи, – сказал старик, и глаза его остекленели. – Я не знала, – вздохнула Тамара. – Так вы один живете? – Один. – А сын? У вас же был сын. – Почему… был… он… есть… – А где он теперь? – На Севере… скоро… выйдет… в отставку… и приедет… – И как же вы один управляетесь? – с сочувствием спросила Тамара. – Ой… н е говори… – сказал дедушка, и это прозвучало, как восклицание. – Эти… соседи… – Так давайте мой муж подойдет, посмотрит, – предложила Тамара. – Неудобно… как-то… – Да что вы, дядя Изя, в самом деле! Что значит неудобно? Мы же соседями были, сколько раз вы меня выручали! Ой, что это я? – Она вскочила со своего места. – Да садитесь же! – Нет… дочка… мне… скоро… выходить… – ответил старик. – А когда… я сяду… мне… потом… трудно… подниматься… – И вы в трамвае календарики продаете? – А что… мне… остается… делать… Не медали же… свои… – Он глубоко вздохнул и опустил глаза. – А пенсия? – спросила Тамара. – А что… пенсия… Разве… ее… хватает… За квартиру… заплатил… и все… – А жить на что? Старик пожал плечами. – Так и не платите за квартиру! – предложила Тамара. – Неужели у нас законов нету? Вы же участник войны! – Как… не платить… Государство… мне… эту… квартиру… дало… как же я… теперь… – Я смотрю, вы похудели совсем, – сказала Тамара с сочувствием. – Помню, каким молодцом были, дядя Изя. – Ничего… дочка… я на рынке… одну… будку… знаю… там хлеб… на десять… копеек… – Господи… – прошептала Тамара, а я заметил, как ее соседка по трамвайному сидению достала платок и промокнула глаза. И внезапно все переменилось. Звонкие музыкальные аккорды прорезали унылую тишину вагона. Впрочем, тишины, как таковой, не было – были дребезжащие стекла, скрежет колес по рельсам и разговор дедушки с бывшей соседкой. Но тогда не было музыки. А теперь она появилась. Это в вагон поднялся мальчик лет девяти – чернявый и полуодетый. На его худых коричневых плечах тяжко висел настоящий баян. Над инструментом торчала пыльная голова мальчишки с горящими глазами, а снизу видны были тонкие, жилистые ноги в почти разорванных сандалиях. И он пел. Сам себе играл и пел. Прилично играл и так же прилично пел. “А на том берегу-у-у незабудки цветут…” – выводил он своим от природы звонким цыганским голосочком. И двигался по вагону. А на левой руке у мальчика висел прозрачный пакет абсолютно понятного всем назначения. В пакете уже что-то было – и монеты, и пара огурцов, и булочка с маком. Мальчик продвигался по вагону, делая короткие остановки возле тех, кто суетился, доставая из кошельков мелочь. Его глаза успевали четко отслеживать малейшее движение. “А на том берегу-у-у свет любви не погас…” И вдруг я увидел, как дедушка Изя дрожащей рукой полез в карман штанов. Он достал оттуда монету и, опасаясь промахнуться, долго нащупывал дырку в пакете баяниста. Потом этой же рукой украдкой, думая, что никто не заметит, смахнул слезу со своей щеки. И стал смотреть поверх людских голов – куда-то в даль. В одному ему известную даль. Тем временем музыка смолкла – так же внезапно, как и началась. Цыганенок спрыгнул с подножки трамвая и стал оглядываться по сторонам. – Дядя Изя, – услышал я голос Тамары, – зачем же вы?.. У вас и так на хлеб не хватает… И тут старик сказал то, что навсегда отпечаталось в моей памяти. – Видишь ли… дочка… в жизни… обычно… так… всегда… находится… тот… кому… еще… хуже… чем… тебе… Я взглянул на него и в одно мгновение понял, что, в принципе, можно жить. Что можно решать неразрешимые проблемы, можно любить и быть любимым, можно гордиться своим городом, каким бы неприглядным порой он ни выглядел. И еще мне очень захотелось, чтобы поскорее приехал домой “Мишенька”, и у дяди Изи под конец жизни появилась бы надежная опора. Отставной военный, думаю, сумеет переклеить обои и починить кран в ванной. И не позволит отцу искать по магазинам хлеб, который на десять копеек дешевле, чем везде. Вскоре старик вышел из трамвая, чтобы, наверное, сесть в другой – идущий обратно. И уже там снова предлагать людям никому не нужные календарики. Впрочем, почему не нужные? Вот, например, тот, что мне дал в трамвае дядя Изя, я с тех пор постоянно ношу с собой – как маленькую иконку. И верю, что образ Христа повсюду оберегает меня.
Юрий Гельман
Николаев
© Copyright: Юрий Гельман, |
