Памяти погибших за Сталинград

Отрывки из повести К.Симонова «Дни и ночи»

СИМОНОВ КОНСТАНТИН МИХАЙЛОВИЧ

          (28 ноября 1915, Петроград – 28 августа, Москва);

      русский советский писатель, поэт, драматург:романы, повести, поэмы, стихотворения, пьесы, очерки;

      Герой Социалистического труда (1974), Лауреат Ленинской премии(1974), Лауреат шести Сталинских премий (1942, 1943, 1946, 1947, 1949, 1950).

      … Двадцать суток назад, в душный августовский день, бомбардировщики воздушной эскадры Рихтгофена с утра повисли над городом. Трудно сказать, сколько их было на самом деле и по скольку раз они бомбили, улетали и вновь возвращались, но всего за день наблюдатели насчитали над городом две тысячи самолётов.

       Город горел. Он горел ночь, весь следующий день и всю следующую ночь. И хотя в первый день пожара бои шли ещё за шестьдесят километров от города -  у донских переправ, но именно с этого пожара и началось большое Сталинградское сражение, потому что и немцы,  и мы – одни перед собой, другие  за собой – с этой минуты увидели зарево Сталинграда,  все помыслы обеих сражавшихся сторон были отныне, как к магниту, притянуты к горящему городу.

       На третий день, когда пожар начал стихать, в Сталинграде установился тот особый тягостный запах пепелища, который потом так и не покидал его все месяцы осады. Запахи горелого железа, обугленного дерева и пережжённого кирпича смешались во что-то одно, - одуряющее, тяжёлое и едкое. Сажа и пепел быстро осели на землю, но, как только задувал самый лёгкий ветер с Волги, этот чёрный прах начинал клубиться вдоль сожжённых улиц, и тогда казалось, что в городе снова дымно.

       Немцы продолжали бомбардировки, и в Сталинграде то там, то здесь вспыхивали новые, уже никого не поражавшие пожары. Они сравнительно быстро кончались, потому что, спалив несколько новых домов, огонь вскоре доходил до ранее сгоревших улиц и, не находя себе пищи, потухал. Но город был так огромен, что всё равно всегда где-нибудь что-то горело, и все уже привыкли к этому постоянному зареву, как к необходимой части ночного пейзажа.

      … На двадцать первые сутки наступила та минута, когда человеку, верящему только в военную теорию, могло показаться, что защищать город дальше бесполезно и даже невозможно. Севернее города немцы вышли на Волгу, южнее – подходили к ней. Город, растянувшийся в длину на шестьдесят пять километров, в ширину - нигде не имел больше пяти, и почти по всей длине его немцы уже заняли западные окраины.

    …Непосвящённому, попавшему в штаб армии, показалось бы, что всё обстоит благополучно и что у обороняющихся ещё много сил. Посмотрев на штабную карту города, где было нанесено расположение войск, он бы увидел, что этот сравнительно небольшой участок весь густо исписан номерами стоящих в обороне дивизий и бригад… Для того же, чтобы действительно понять, что происходило, этому непосвящённому наблюдателю следовало бы добраться до самих дивизий, которые в виде таких аккуратных красных полукружий были отмечены на карте.

    …Большинство отступавших из-за Дона, измотанных в двухмесячных боях дивизий по количеству штыков представляли собой неполные батальоны. В штабах и в артиллерийских полках ещё довольно много людей, но в стрелковых ротах каждый боец был на счету. В последние дни в тыловых частях взяли всех, кто не был там абсолютно необходим. Телефонисты, повара, химики стали пехотой. Но хотя начальник штаба армии, смотря на карту, отлично знал, что его дивизия уже не дивизия, однако размеры участков, которые они занимали, по-прежнему требовали, чтобы на их плечи падала именно та задача, которая должна падать на плечи дивизии.

    …Перед войной командующий армией, наверное, рассмеялся бы, если бы ему сказали, что придёт день, когда весь подвижной резерв, которым он будет располагать, составит несколько сот человек. А между тем сегодня это было именно так… Несколько сот автоматчиков, посаженных на грузовики, это было всё, что он в критический момент прорыва мог быстро перебросить из одного конца города в другой.

       На большом и плоском холме Мамаева кургана, в каком-нибудь километре от передовой, в землянках и окопах разместился командный пункт армии. Немцы прекратили атаки, то ли отложив их до темноты, то ли решив передохнуть до утра. Обстановка вообще и эта тишина в особенности заставляли предполагать, что утром будет непременный и решительный штурм.

    …После двухчасового затишья с рассветом начался бой, который не прекращался четверо суток. Начался он с бомбёжки, долгой и беспощадной. Вместе с «юнкерсами - 88» позицию батальона бомбили и «юнкерсы-87» - те самые пикирующие бомбардировщики с воющими бомбами, о которых так много говорили ещё во время немецкого вторжения во Францию. На самом деле никаких воющих бомб не было: просто под плоскостями самолётов были устроены приспособления, которые издавали страшный вой, когда «юнкерсы» пикировали. В сущности, это была нехитрая выдумка, повторяющая трещотки и пищалки на воздушных змеях.

    …Стояли первые дни ноября. Снега выпало мало, и от бесснежья ветер, свистевший среди развалин, был особенно леденящим. Лётчикам с воздуха земля казалась пятнистой, чёрной с белым…

     …От штаба армии теперь была отрезана ещё одна дивизия… Немцы вышли к Волге не только севернее Сталинграда, но и в трёх  местах в самом городе. Сказать, что бои шли в Сталинграде, значило бы - сказать слишком мало: почти всюду бои шли у самого берега; редко,  где от Волги до немцев оставалось полтора километра, чаще это расстояние измерялось несколькими сотнями метров. Понятие какой бы то ни было безопасности, исчезло: простреливалось всё пространство без исключения.

       Многие кварталы были целиком снесены бомбёжкой и методическим артиллерийским огнём с обеих сторон. Неизвестно, чего больше лежало теперь на этой земле – камня или металла, и только тот, кто знал, какие, в сущности, незначительные повреждения наносит большому дому один, даже тяжёлый артиллерийский  снаряд, мог понять, какое количество железа было обрушено на город.

    …После недолгой тишины кривая грохота опять поползла вверх. Самолёты заходили по пять, по десять, по двадцать раз и пикировали так низко, что иногда  ( людей) подбрасывало вверх воздушной волной. Не обращая внимания на зенитный огонь, они штурмовали окопы, и фонтанчики пыли поднимались кругом так, словно шёл дождь.

       Бомбы, фугасные и осколочные, большие и маленькие, бомбы, вырывающие воронки глубиной в три метра, и бомбы, которые рвались, едва коснувшись земли, с осколками, летящими так низко, что они брили бы траву, если бы она здесь была, - всё это ревело над головой в течение почти трёх часов. Но когда в шесть часов вечера немцы пошли в третью атаку, они так и не перепрыгнули через «овраг смерти».

       Сабурову впервые пришлось видеть такое количество мертвецов на таком маленьком пространстве.

       Утром, когда после прихода подкрепления Сабуров пересчитал своих людей, у него было – он твёрдо запомнил эту цифру – 83 человека. Сейчас, к семи часам вечера, в строю осталось 35, из них две трети легко раненных.  Должно быть, так же было и слева и справа от него.

       Окопы разворочены, ходы сообщения  в десятках мест прерваны прямыми попаданиями бомб и снарядов, многие блиндажи выломаны и вздыблены. Всё уже кончилось, а в ушах  ещё стоял сплошной грохот.

       Если бы Сабурова когда-нибудь потом попросили описать всё, что с ним происходило в этот день, он мог бы рассказать это в нескольких словах: немцы стреляли, мы прятались в окопах, потом они переставали стрелять, мы поднимались, стреляли по ним, потом они отступали, начинали снова стрелять, мы снова прятались в окопы, и когда они переставали стрелять и шли в атаку, мы снова стреляли по ним.

       Вот, в сущности, всё, что делал он и те, кто был с ним. Но, пожалуй, ещё никогда в своей жизни он не чувствовал такого упрямого желания остаться в живых. Это был не страх смерти и не боязнь, что оборвётся жизнь, такая, какая она была, со всеми её радостями и печалями, и не завистливая мысль, что для других придёт завтра, а его, Сабурова, уже не будет на свете.

       Нет, весь этот день он был одержим одним-единственным желанием высидеть, дождаться той минуты, когда наступит тишина, когда поднимутся немцы, когда можно будет самому подняться и стрелять по ним. Он и все окружающие его трижды за день ждали этого момента. Они не знали, что будет потом, но до этой минуты они каждый раз хотели дожить во что бы то ни стало.  И, когда в седьмом часу вечера была отбита последняя, третья атака, наступила короткая тишина, и люди в первый раз за день сказали какие-то слова, кроме команд и  страшных, нечеловеческих, хриплых ругательств, которые они кричали, стреляя в немцев, - то эти слова оказались неожиданно тихими. Люди почувствовали, что случилось нечто необычайно важное, что они сегодня сделали не только то, о чём потом будет написано в сводке Информбюро: «Часть такая-то уничтожила до 700  (или  800) гитлеровцев», а что они вообще победили сегодня немцев, оказались сильнее их.

       Два фронта в эту зимнюю ночь, как две руки, сходившиеся по карте, двигались,  всё приближаясь друг к другу, готовые сомкнуться в донских степях, к западу от Сталинграда.

      В этом охваченном ими пространстве, в их жестоких объятиях ещё были немецкие корпуса и дивизии со штабами, генералами, дисциплиной, орудиями, танками, с посадочными площадками и самолётами, были сотни тысяч людей, ещё, казалось, справедливо считавших себя силой и в то же время бывших уже не чем иным, как завтрашними мертвецами.

       А в газетах в эту ночь ещё набирали на линотипах, как всегда, сдержанные сводки Информбюро, и люди, перед тем как ложиться спать, слушая последние известия по радио, по-прежнему тревожились за Сталинград, ещё ничего не зная о том, взятом с бою, военном счастье, которое начиналось в эти часы для России.

1943 -1944г.г.