МОЙ ГОРОД

           Так случилось, что с Городом, в котором родился, я познакомился только девять лет спустя. И уже через год  после приезда знал его Центр, всю историческую часть как свою квартиру, в которой знакомо всё даже с закрытыми глазами. Из своего микрорайона на старом, грохочущем трамвае  за двадцать минут как на машине времени перемещался я словно в другое время, когда не было автомобилей, светофоров, электрических фонарей, вывесок «Соки-воды» и плакатов «Слава труду».

           Я слышал стук колясок и повозок, запряженных лошадьми, и чувствовал запах конского навоза. Мне хотелось прикоснуться, потрогать эти удивительные дома из пощерблённого кирпича.  Я проходил мимо окон, но не желал заглянуть в них, потому что знал – в этих окнах нет ничего того, от чего замираешь в почтительном уважении к возрасту, старине. Там были аптечные магазины, фотоателье, кабинеты государственных учреждений, стеллажи научной библиотеки, но не было сказки. Сказка была снаружи.

            Окна – длинные, почти до фундамента, смотрели вдаль, через площадь, мимо памятника Героям, что возвышается на высоком постаменте, через арку с большими заглавными буквами - ЦПКО. Они смотрели туда, где неторопливая Река, которую соседи зовут Черным Драконом, молча несёт свои тяжелые воды далеко в Океан.    

            Впервые увидев огромную водную ширь, так и застыли окна. Их диковинные, гофрированные жалюзи, навечно закатанные в рулоны и лет сто уже не закрывавшиеся от отсутствия в том необходимости, были похожи на распахнутые от удивления ресницы.

            Жалюзи давно заржавели, и шестеренки, которые крутили эти железные занавески, обманчиво торчали по бокам – смажьте нас, мы еще годные, нас ещё можно крутануть, не понимая, что их время ушло навсегда. Если только их не приметили расторопные, деловитые сороки-музейщики, тащащие к себе, в музейные схроны всё, что блестит, представляет музейный (а может уже коммерческий?) интерес.

            Тогда, больше сорока лет назад, музей был на улицах моего города, он был доступным глазу для всех, но его экспонаты – дома, вензеля на крышах, старинные кованые решетки видели не многие.

            С первых своих «вылазок» в Центр заприметил на одном из старых домов потемневшую от времени металлическую овальную жестянку, прибитую, казалось, навсегда для потомков - «Первое страховое общество при пожарах». Жестянка должна была стать охранной грамотой сама по себе и от пожара, стало быть, уберегла. Но не смогла защитить она деревянного хозяина, к которому приткнулась, прижалась на сто с лишним лет и служила верой и правдой, хвастливо выставляя всем проходящим своего господина – смотрите, какой почтенный возраст у нас с ним. Подвело хвастовство,  и дата уже как доказательство ветхости – отжил свое дом, умер. На его месте теперь высится красивый, пусть креативный – с художественной галереей местных художников, жилой параллелепипед.

            А табличка-жестянка? Где она? Жива ли еще? Музейные оказались расторопней и предусмотрительней, выказав тем самым свою профессиональную пригодность.  Ну что ж, музей не должен пустовать, он должен быть  наполнен, на то он и музей.

            Один мой знакомый, его зовут Геннадий, говорит, что его родной дед был архитектором, и по его проекту построено в Городе несколько зданий. Одно из них - бывшая партийная школа. Знакомый очень гордится этим, распрямляя плечи всякий раз, когда смотрит на творение деда из окна своего кабинета. Здание партийной школы, теперь это академия государственной службы, стоит на перекрестье главной улицы и улицы, названной в честь великого русского писателя-классика. Геннадий с ностальгией вспоминает, как на этой тихой улице когда-то стоял дом его родителей. Сейчас Геннадий живет рядом. Говорит, что, даже не закрывая глаз, видит свой крепкий бревенчатый дом и другие такие же с большими цветущими садами, видит всю улицу целиком. Давно нет его дома. Умер, снесли. На его месте другой сад – для детей, а еще девятиэтажки и газгольдер для них, бетонные кубики гаражей. Ему грустно, но каждый день он хотя бы раз здесь пройдется.

- Это, брат, старость, - говорю я  Геннадию.

- Да, люди стареют быстрее, - соглашается он.

            Город, в котором я жил, из которого уезжал и опять возвращался, менялся у меня на глазах, а вслед за ним менялся и я, взрослея, стараясь  впитать его новый облик. Примерив на себя образ гималайского медведя, Город слился с ним и сам стал на него похож – так же карабкается вверх, скрываясь среди густых ветвей, и одновременно все глубже оседаетсвоими корнями в холмы и горы, на которых выстроился, стоит и будет стоять и после меня. И в какой-то момент я понял – мне не угнаться за ним. Город менялся быстрее, не старел и стареть не собирался. Наоборот, только всё больше обновлялся, сбрасывая отжившее, как змея кожу во время линьки, высверкивая новыми гранями-ребрами. Но при всех своих изменениях он оставался таким же родным, а я оставался верным ему тому, каким впервые увидел. Все новое – высотки, пристройки, новоделы для меня были не более как частные дополнения к общему…

- Ах ты, предатель! – набросились мы тогда, на уроке английского, на Длинного. Он был моим приятелем с первого класса. В домашнем задании сочинить рассказ о Городе Длинный вздумал соригинальничать, а может быть выделиться. На своем плохо выученном английском Длинный возьми и ляпни:

- Ай ноу лайк  виф  таун.

            Мы загалдели, как воронята, перебивая от возмущения друг друга. Типа, сначала язык выучи, а потом… Длинный оправдывался, не ожидая нашей воинственности и невесть откуда взявшегося патриотизма.

- Я Херсон люблю, я там родился, - пытался «отъехать» Длинный, но в своем негодовании  мы были непреклонными…

            Неожиданно выказанный нами местечковый патриотизм - был ли он настоящим, не показным? Что могли мы знать в двенадцать лет о глубоком, не поверхностном, чувстве под названием «Любовь к родному Городу»?

            Выросло ли моё сегодняшнее отношение к нему из того детского возмущения непатриотичностью моего друга? Что любил я в этом Городе?  Любил  и много чего.                       

            Любил старинные дома в Центре, рассыпанные, как бриллиантовые камушки щедрой рукой ювелира, любил ветер с Реки –  теплый или холодный, но всегда свежий. Я пробую его на вкус - всё тот же, не затух, не прокис? И с удовольствием отмечаю: нет, всё тот же – перекатывается во рту с той же приятностью, как застарелое вино, терпкость и крепость которого с возрастом только улучшаются.

            Вот площадь Свободы, как давно называлось место сегодняшних ежегодных демонстраций государственной мощи и народного единства. Вот та партийная школа, что спроектировал дед моего знакомого, с барельефом на фронтоне с именами двух вождей. Где, в каком городе осталась такая память? Во времена дружбы народов местные таксисты, кто половчее и посообразительней, зарабатывали неплохие барыши сверху счётчика, подвозя сюда приезжих гостей из братской тогда Грузии. Те в удивлении цокали языком и, читая имя великого земляка, с лёгкостью расставались с купюрой в половину самого высокого в те времена номинала. Таксисты, они ушлый народ! Те, которые посообразительней.

             Был приглашен на учебу в эту школу и я. Как сложилась бы моя жизнь, согласись я тогда? Услышав резкое «Да» на свой вопрос: «А работать придется в партаппарате?», - я отказался.

             Позади и в моей памяти, остается и другая школа, старая темно-кирпичная, с едва заметными остатками выбитой надписи «Николаевская». Где она теперь? Нет ее, умерла. На ее месте самодовольно вознёсся роскошный партийный Дворец, мало ему было места, растолстели бока его, разжирели. Зато у Геннадия теперь есть отдельный кабинет.

             Здесь же расцвеченная городская лестница с обрамленными колосьями звездами – монументальными символами прошлого, с претензией на ампир местного пошиба, но нам нравилось. Лестница располагалась в направлении двух достопримечательностей Города – единственной школы с английским уклоном («школа элитная» - заявляла директор, «кто у тебя родители?» - спрашивала она у дочери), ставшей во время Войны госпиталем, и стратегически значимого для охраны здоровья объекта по улице-тропинке с театральным названием. Объект уютно расположился себе в бывшем католическом костеле. Благородную функцию помощи по излечиванию душевных скорбей плавно передал он своему новому преемнику, где излечивали уже других скорбящих, страдавших неблагородными болезнями любви. Довелось бывать «прихожанами» в том «костеле» и нам с Длинным…

            Восхитительная помпезность с иголочки одетого в строгий «ажур» здания отделения Государственного Банка вызывала уважение настолько, что хотелось выглядеть так же. Банк прямо раздувался от важности, в его честь даже остановка названа - рядом, через улицу. А ниже Банка, влево, Мрачный дом, где суровые блюстители безопасности государства в годы борьбы с многочисленными врагами приносили в топку этой безопасности обязательную для неё жатву. Жатва знала об этом, укреплять собою безопасность не хотела, и потому обходила Мрачный дом стороной. Так говорят старожилы. Когда мы с Длинным пришли сюда работать, то ничего такого, чего можно бояться, кроме ежеутренних  планерок-выволочек, не почувствовали.  Особенно на этих планерках доставалось Длинному – никак не хотел запоминать улицы, путался. А как оперу работать, не зная улиц? Без этого оперу никак. Но Длинный и здесь оставался верным своему Херсону.

            Думаю, что случись жить нам в то время, в Дом этот, с воротами во внутренний двор, по своей воле ни я, ни Длинный не пошли бы ни за какие пироги. Во внутреннем дворе тюрьма. Представляю, как чувствовал себя всяк осмелившийся пройти мимо этих ворот, рискуя оказаться заподозренным только поэтому в покушении на безопасность любимой Отчизны,  «где так вольно дышал человек».

              Рядом с Банком - любимый всеми мальчишками спортивный магазин, один из двух спортивных в Городе, но этот был ближе, сразу с автобуса. По большей части мы осматривали в нём всякие спортивные штучки, чем покупали их, стреляя взглядами по витринам:

- Вон, Жека, смотри какие перчатки боксерские – класс!

- Ага, а смотри, какие клюшки – тоже класс!

             И клюшки,  и эспандеры, футбольные бутсы и теннисные шарики, стартовые пистолеты и рыболовные крючки – у нас, у мальчишек, все было «класс». И купив все ж таки пару теннисных шариков, мы покидали это изобилие мальчишеских мечт в надежде, что все эти мечты потом, когда-нибудь воплотятся.  Может от того, что насмотревшись в витрине на боксерские принадлежности, считали мы себя уже почти причастными к боксерскому братству, а может потому, что подошел возраст, и надо было учиться драться, Жека предложил записаться в боксерскую секцию. Этот событийный факт биографии произошел ровно через год после непатриотического выпада  Длинного. Длинный это и был Жека.    

          Секция бокса располагалась в спортивном с высоким крыльцом и колоннами клубе Советской армии, что в историческом Центре, напротив краеведческого музея, визиты в который заменил я посещениями клуба по причине перехода в следующую возрастную категорию. Длинный занимался там плаванием, о чем хвастался уже целый год, а я завидовал ему, потому что плавать до сих пор не умел. Он с увлечением рассказывал о разминках, о тренировках в сухом зале, о том, как прыгал с вышки в бассейн (вода – ух, холодная!), и какой клуб огромный внутри, с мраморной плиткой, разжигая во мне не столько желание научиться плавать, сколько попасть в это красивое здание. Вода Длинному надоела, и он решил сменить спортивное амплуа, а поскольку для спарринга нужен партнер, то записаться вдвоем будет в самый раз. Я простил Длинному нелюбовь к Городу  и согласился. А клуб мне жаль – потускнел он от времени, поскромнел.  

             Театр! Только с большой буквы. Все та же учительница английского языка, она же по совместительству и наш классный руководитель, считала своим непременным долгом приобщить нас к искусству, как она говорила, к лицедейству. Воплощение ею в жизнь добровольно принятого на себя долга по воспитанию подрастающего поколения, то есть нас, учеников шестого класса, получалось у неё  с переменным успехом, так как от этого вида «воспитания» мы всячески уклонялись. И все же классной кое-что удалось. Всякий раз наша Лариса, как мы ее звали за глаза, много и возбужденно рассказывала нам о том, что посещая Театр (мероприятия обозначались как «походы»), мы приобщаемся к вечному, тут же, заставляя записать в дневник – «Завтра поход в Театр, принести один руб.».

            Я с благодарностью вспоминаю нашу классную и ее воспитательное рвение.  В самое необычное и самое экстравагантное здание в Городе, и это не будет никаким художественным преувеличением ради красивого словца, во второй, третий и последующие «походы» я ходил с удовольствием, часто даже большим, чем в спортклуб на тренировки по боксу.

            К Театру в обнимку прижался жилой дом-коммуна времен расцвета коммунистической эйфории. Статус «самого-самого» он тоже заслужил – самый запутанный. Выйти без нити Ариадны из этого лабиринта нечего и мечтать - однажды придя с Длинным сюда в гости, мы с полчаса плутали в коридорах, пока не позвонили в первую попавшуюся квартиру и не попросили освободить нас из коммунального «плена».

            Здесь же, в углу, приткнулось детское кафе с всегда длиннющей очередью по выходным. В кафе, возле окна, подсвечиваемая сквозь стекло солнечным светом, стояла большая раскидистая пальма-фикус под самый потолок, а возле стены напротив, через весь зал, музыкальный автомат-проигрыватель. За пятак аппарат сам вставлял из обоймы виниловую пластинку, сам ставил иглу, и пожалте – любая Вам музыка. Где теперь этот автомат? В каком музее, или  какой  частной коллекции?

            К храму Истории - краеведческому музею, я присоединил еще  два – Спорта и Мельпомены.  

            Мое детское воображение с первого взгляда покорили стоявшие в ЦУМе на обозрение всем удивительной красоты китайские вазы размерами с меня и выше. Ради них я приходил туда и поднимался на самый верхний этаж, где стояли эти китайские шедевры, может быть эпохи Мин, или может быть Цин, искусствоведам виднее. Их можно было потрогать, погладить, постоять рядом и ослепнуть от их разноцветного фарфорового блеска. В подвале ЦУМа ресторан «Чашка чая», так же как и сто лет назад, зовет своими витринами, предлагая на выбор брендовый напиток разных сортов.

            И конечно, в Городе, как и в любом, были заведения самого любимого в народе развлечения - величайшего из всех искусств под названием «Кино». Великолепный особнячок напротив ЦУМа преподносил себя как самый старейший, он сохранил видовой профиль с самого основания. Когда-то, очень давно, он назывался «Иллюзион». Вход через буфет, на его мраморно-зелёном полу крупными буквами с претензией на вечность - МОНОЛИТ. И балкон в зрительном зале – прямо и по бокам. Балконов не было ни в одном городском кинотеатре, балкон – это привилегия театров. После проведенной реконструкции исчез балкон, исчез буфет, превратившись в стандартный шоп-ларек с попкорном. Исчез и МОНОЛИТ. Умер «Иллюзион», нет его. Кинотеатр есть, а «Иллюзиона» с его «вечным» МОНОЛИТом больше нет.  

            Вжался в угол, осклабившись своими рисованными - то фотографически точными, то примитивной мазней, но огромными, во всю стену, киноафишами, конкурент и младший брат «Иллюзиона», но больший по размерам и потому, не без оснований,  претендовавший на старшего. Он тоже манил к себе, говоря сомневающимся: «Что там смотреть, нечего там смотреть, подумаешь балкон, зато у меня целых три зала и оркестр в фойе, можно расслабиться перед тем, как окунуться в киношные страсти».  

            Оркестр в Кинотеатре, на небольшой сцене рядом с буфетом, всегда играл джаз. Или не всегда? Но ударник был один и тот же – бессменный, высокий и худой, он даже сидя за тарелками и барабаном казался выше, чем его стоящие на сцене товарищи, я хорошо его помню.

            Вылазки в кино уже звались «выходами», и каждый такой «выход» был маленьким праздником с непременными атрибутами праздника - мороженным, соками, пивом в буфете; с  обязательными объявлениями на дальних подступах – в кассах: «За десять минут до начала сеанса все кассы продают билеты только на очередной сеанс», «Продажа билетов после журнала прекращается» и «После третьего звонка вход в зрительный зал запрещен». Эти простые правила давали ощущение незыблемости и уверенности, что так будет и в других развлекательных заведениях, что они, правила, как устои, как «МОНОЛИТ», установлены на сотни лет вперед. И никому в голову не приходило, что еще при жизни посетители этих мест, принимавшие устои как должное,  станут свидетелями их крушения.

            Вычурный жилой дом времен индустриализации, коллективизации, и всяких прочих «иций» с ювелирным магазином и нишей в торце,  пожалуй,  один из немногих в историческом Центре, который гармонично, вписался, слился с эпохой заржавелых жалюзей, составив вместе с ними лицо Города.

            Ни в одной из многочисленных городских экскурсий, каковы обязательны были для нас, будущих строителей светлого завтра, я так и не услышал про того, кто стоял в нише. Осмелюсь предположить, что сначала собой облагородил, а затем осиротил исчезновением этот красивый дом всё тот же вождь, за архитектурное увековечивание которого находчивые таксисты сбирали пятидесятирублевки.

            Надо отдать должное, история Города не забыта. Не вся реставрационная прыть закончилась уничтожением прошлого. Обнаружена и восстановлена старомодная, по-детски наивная, но хорошо сохранившаяся, тротуарная плитка возле Центрального гастронома. Жаль, что не сохранился сам гастроном. То есть, здание есть, а гастронома нет. Умер гастроном, нет его больше.

            Утес-маяк - излюбленный объект другого изобразительного искусства: в картинах местных художников, с восхитительной смотровой площадкой, открывавшей просторы и виды, что залюбуешься. Слева, в южную даль, - рабочие окраины. Справа - красавец-мост, железными пальцами соединивший берега Реки-батюшки. На стене Утеса табличка - «Здесь, в 1919г. были расстреляны австро-венгерские музыканты». Как красиво звучало – отказались играть. И за это приняли мученическую смерть - сброшены со скалы в мутную утробу Черного Дракона. 

            И совершенно не важно, что несчастные музыканты не были героями, как мы считали, как учили нас, как верили мы в это. В ресторане «Чашка чаю», в том самом подвале, зазывавшим и тогда к себе любимым в народе напитком, зарабатывали они  себе на жизнь, не зная ни русского гимна, ни языка страны, в которую занесло их лихими ветрами первой мировой, а потом и Гражданской войны. Они были подданными другого государства, ни к австрийцам, ни к венграм отношения не имели. Но это не умаляет их жертвенности, и память о них это память Города о своем давно минувшем, но незабытом прошлом.           

             Пытавшийся улизнуть от экскурсий Длинный находил разные для того причины – то у него заболела собака, то ссылался, что помогает по вечерам престарелой соседке, покупает ей продукты. Чем удивлял нас, вызывая у одноклассников, исключая меня, комплекс неполноценности. У меня комплекса не было, потому что я знал – собака здорова, соседка-старушка есть, но и ухаживать за ней кому тоже есть. После разоблачений Длинный не особо смущался и твердил свое, все же сознаваясь в истинной причине нежелания «подвергаться» патриотическому воспитанию:

- Я Херсон люблю, я там родился… там арбузы по три копейки килограмм.

             В этом был весь Длинный.

             В Городе арбузы были, хотя и дороже, чем в Херсоне. Но рынок не был для меня излюбленным местом   прогулок. Набережная, парк Советской Армии, ЦПКО с духовым оркестром по выходным и стадион. Короче, Центр. И нигде больше не сталкивался я с этим ощущением, как в Городе. Ощущение Центра и окраин, застывшей в камне Истории и одинаковых домов-муравейников блочного домостроения. В микрорайонах  мы жили, учились, работали, заливали хоккейные площадки, гоняли мячи, бренчали на гитарах на лавочках, не давая спать жителям пятиэтажек. А в Центр выезжали, чтобы себя показать, да на других посмотреть. Мы говорили – «прошвырнуться по Броду».

             Потом мы выросли, окунулись в повседневные трудовые будни, в заботы по поиску хлеба насущного, но по-прежнему по-особому трепетно относились к Городу. Все любопытнее становились мы, пытаясь узнать про родной Город как можно больше, узнать то, о чём не говорили нам наши воспитатели и педагоги. Нам хотелось узнать, что было раньше в здании планетария, куда мы с Длинным захаживали после тренировок посмотреть на звёзды ночного неба, кое-как умещаясь на маленьких детских стульчиках. Где находится подземный ход, по которому ушли в апреле двадцатого последние красногвардейцы, защитники Города от коварных интервентов? Откуда текут две самые загадочные городские речки-клоаки, одетые в Бульвары? И кем был тот отчаянный русский смельчак, в честь которого назван Город?  Что подтолкнуло его броситься в дальние дали и неизведанные пути? 

            Планетарий снова стал Храмом, каким и был изначально. Речки-бульвары так и сочатся под сводами подземного хода, а вот откуда они текут до сих пор неизвестно. Местные диггеры не добрались до их истоков.  Архангельский предприниматель Ерофей дал имя Городу, по праву здешнего первопроходца. Но сначала по любимой русской забаве – несправедливому обвинению, отсидел три года в сибирском остроге за неуплату налогов, а потом собрал экспедицию вниз по Реке и составил ей чертеж. Чем заслужил себе память на все времена.

             На вокзале Города стоит ему бронзовый памятник. Класс, а не памятник, супер! В папахе и кольчуге, с собольей шубой наплечённой встречает приезжающих на правах законного хозяина этих мест. А через двести лет дошел до этих берегов другой его потомок, линейный казак, тоже встал в бронзе напротив огромной каменной черепахи, охраняющей краевые музейные ценности. Это он высадился на Утёсе с войском, и назвал поселение в честь своего соплеменника.

             Посмотреть на карту наших восточных территорий, так в каждой точке увидишь следы таких же первооткрывателей, и все они сплошь казачьего племени - Ермак, Атласов, Поярков, Дежнев, Дьяченко, Арсеньев. Потому и самая большая гора Города законно названа в их честь – Казачья. Гордость запредельная. Стрелка патриотомометра судорожно, как будто в возмущении от нехватки делений, дергается за последней черточкой на измерительной шкале. Вот они уроки Ларисы и экскурсии по Городу…

- Хочешь, покажу кое-то? Ты же любишь всякие городские тайны, – Длинный загадочно прищурился.

- Что?  

- Смотри туда, - Длинный показал на старинные двери на историческом особняке, где расположились магазины – рыбный и «Минеральные Воды».

             Присмотревшись, я увидел вывеску «Инспекция по качеству товаров». Перед тем, как перейти на работу в Мрачный дом, Длинный работал в этой инспекции клерком. Он занимался проверкой качества произведенной продукции по всему Союзу, который изъездил вдоль и поперёк, составляя предписания по устранению.

- Ну, вижу твою контору, и что?

- Нет, посмотри на стекло над дверью, видишь буквы?

             Зайдя чуть сбоку, чтобы лучше увидеть, прочитал: «НОМЕРА». Буквы были выбиты полукружьем точками на стекле.

- И что? – продолжал я изображать тупого, хотя догадался, взрослый был, однако, уже. 

- Как что? - удивлялся моему тупизму Длинный. – Номера здесь были, те самые, ну услуги всякие. – Длинный многозначительно усмехнулся. – Там кабинеты до сих так и остались, внизу в подвале. «Яму» читал?

             Повесть Н.Куприна «Яма» я читал, мы все её прочитали по кругу, как только вошли в следующую после бокса возрастную категорию… 

              А стекла того уже нет, и дверей тоже нет. Нет ни рыбного, ни «Минеральных вод». Бутик там, новодел. Фальшиво, как издевка, звучит надпись - «Памятник старины, находится под охраной». Что охранять? Куда денется этот особняк? Куда денутся все остальные – дом купца-мецената, с библиотекой внутри, ТЮЗ напротив, филармония рядом? И другие такие же, рассказать о которых не хватит места. Все они и есть Город, и у кого поднимется на него рука? Чья память окажется избирательной, что сработала по отношению к деревянным шедеврам, маленьким деталям архитектурного искусства, уничтожив их навсегда для следующих поколений горожан, или упрятав в музейные хранилища?

             Память – это и есть те самые жестянки от страхового общества; пожарные лестницы, выкованные сто с лишним лет назад; кольцо для привязи лошадей, вбитое в стену, известное знатокам и ценителям городского пейзажа; корабельные пушки возле краеведческого; выбитые точки-буквы на стекле; «МОНОЛИТ» на полу старого кинотеатра; и построенный на собранные народом деньги памятник генерал-губернатору, подписавшему с соседями через год после основания поселения знаменитый договор, до сих пор вызывающий яростные споры…

              Дом  Задорожного когда-то, а теперь юридический факультет, куда мы с Длинным пришли учиться Закону, снаружи был небольшой, но внутри просторный. В дни сессий вмещал почти триста душ учащихся, да еще преподавательский состав. И был у нас на факультете свой профессор, между прочим, почётный житель Города, которого мы,  студенты,  любили за неиссякаемый оптимизм и колоритный юмор. Мы бессовестно списывали у него на экзаменах, а профессор делал вид, что ничего не замечает. Любимый анекдот профессора мы растащили на цитаты:

- Что это Вы, Реббека, нам свою Цилю за нашего Мовшу сватаете? У неё же одна нога короче другой.

             На что Реббека резонно отвечала:

- Да, одна нога у неё короче, так зато вторая гораздо длиннее первой…

              Страна пустилась в ускорение, и мы с Длинным ускорились вместе с ней. Сначала женился и быстро развелся Длинный, следом за ним женился и я. Регистрация союза, и моего и Длинного, прошли в укрытом тополями в глубине улицы городском особняке…

            Когда Длинный оплачивал фотосъёмку своей свадьбы, я, стоя позади него, корчил рожицы симпатичной приемщице. Скоро я оплачивал такой же заказ для себя, и уже Длинный корчил рожицы моей невесте, той самой, полгода назад работавшей здесь приёмщицей заказов.    

              Последний раз я видел Длинного перед своим отъездом в столицу, где мне предложили работу в одной коммерческой структуре. Мы созванивались с Длинным, благодаря сотовой связи,  мы не чувствовали себя разделёнными.

              Я отсутствовал в Городе четыре с лишним года. Город встретил меня ярким солнцем и лужами после дождя. Взлетающий белый медведь с распростертыми лапами-крыльями, ставший по задумке создателей символом воздушной гавани Города, рассмешил меня. Многовато, что-то медведей стало, перебор.

             Я позвонил Длинному на его мобильник, но он не отвечал. Не застал его и дома. Вечером я зашел к его матери и узнал, что Длинный умер два дня назад. Он еще в морге, похороны завтра.

- Очень хотел в Херсон уехать, он там родился. Не успел, - всплакнула Жекина мать. 

               Я иду по самой главной и самой широкой улице - мимо парфюмерного, где покупал теннисные мячи; мимо «Чашки чаю», все также зазывающей к себе утолить жажду; мимо бывшей инспекции по качеству, где работал в «номерах» мой друг детства Жека, он же Длинный; мимо клуба Советской армии, где учились с ним спортивному мордобитию. Под ногами желтые листья, опавшие с городских деревьев, и чудом уберегшиеся от сорочьего глаза музейщиков люки-крышки колодцев подземных коммуникаций с буквами «НКС» - когда-то собственность Наркомата связи. «Связи  прошлого с настоящим», - думаю я.

              Возле археологического музея замедляю шаг – рабочие-строители безжалостно срезают автогеном пожарную лестницу столетней давности, мешает она проезду автокрана сквозь узкий проход. Где вы, музейщики, хранители вечности? Я иду дальше, в направлении набережной, засунув руки в карманы куртки с высоким воротником под самое горло.

               Ощетинившись пиками молниеотводов, Город спрятался среди двадцатиэтажек, которые как бамбуковые побеги взросли за ночь, пробив асфальтовый панцирь. Но только сейчас эти быстро выросшие архитектурные пирамиды похожи на корабли. На те корабли, о которых написал свою песню патриот-горожанин. Тогда это еще не было заметно. Молодец автор, заглянул в будущее, предвосхитил.

               Я не спешу. Лёгкий, еще тёплый ветер с Реки приятно освежает лицо. Но очень скоро первые заморозки заберут это тепло. На берегу появятся льдинки. Они одарят морозцем, и по утрам он будет приставать к щекам, ко лбу, пробуя и проверяя на стойкость уши, носы, проверяя готовность жителей в очередной раз вытерпеть местные муссоны, а затем и знакомое обжигающе-ледяное дыхание - дыхание Черного Дракона, растянувшегося на тысячи километров, соединившего границысразу трех государств.  

Стефаненко Вячеслав Владимирович, адвокат коллегии адвокатов «ВЕРА» в Хабаровском крае

 Хабаровск. Февраль 2015

Фотографиии видов города взяты из интернета