Далёкое-далёкое детство
 |
Отрывок из повести «Красная планета» От улицы Островского, где стояла наша школа, до окружной дороги простиралось пространство, нарезанное на части первым, вторым и третьим оврагами. За горизонтом был еще один овраг, за ним – березовые перелески. Мы назначили себя первооткрывателями всего этого края. Гуляли с целью и без цели, куда глаза глядят: захотим – до железной дороги, по которой в сторону Ростова и на Москву мчались поезда, захотим – до факела НПЗ или круто вправо – до учебных площадок десантного полка. Целями походов вдаль могли быть грибы осенью, зимой – бесшабашные лыжные спуски со склонов крутых оврагов. Летом, естественно, маршрут пролегал в обратном направлении – к Оке. Все непутевые ребята нашего двора обожали вольную рыбалку без опеки старших. Мы сами выбирали погожий денек, договаривались и в два ночи встречались во дворе, чтобы прибыть на выбранное место к рассвету, «на зорьку». Шли через рощу, спящий город, за ним на северо-восток навстречу солнцу к берегу Оки у плашкоутного моста. Дальше – через мост мимо пляжа, если идем на заливные озера или к обрыву напротив Луковского леса, или – вниз по берегу на речные перекаты. За мостом наш путь лежал через пойменный луг в излучине Оки. Если на перекаты, то сразу перед мостом вправо мимо Орехового озера и – полем вдоль берега. В темноте, вслушиваясь в скрипучие крики коростеля или дергача, в пересвист перепелки, болтали и порой не замечали, как разбредались на пары. Чтобы найти товарищей, не станешь кричать: просто опустишься на корточки и всматриваешься в горизонт, пока не заметишь сгорбленные под рюкзаками силуэты с бамбуковыми удочками. А могли с вечера обосноваться на берегу, договорившись о встрече перед тем, как разбежаться по домам на обед. У воды, пока светло, запасали дрова для костра, готовили место для сна, расставляли донки. Собравшись в кучку, сидя и лежа у костра, отмахиваясь от комаров, переворачиваем прутиком картошечку, с выражением в голосе и на лице, которого не добьешься в классе, вспоминаем смешное из «Развода по-итальянски», зажимая между пальцами длинный белый мундштук, как у Марчелло, пересказываем анекдоты о Вовочке и Чапаеве или суровые байки отцов-фронтовиков. В ночи на фарватере мерцают красные и зеленые огоньки бакенов, изредка проходят с музыкой, шлепая колесами, пароходы, отражая в волнах свет окон и фонарей, всегда при этом с шорохом оттягивая к себе в глубину воду, а затем выкатывая ее с шумом на берег. Все это время прислушиваемся к всплескам и стараемся не пропустить за своими голосами звон колокольчика, и вздрагиваем, если вдруг ухнет и начнет лязгать железом невидимая драга. Кто-нибудь из нас вставал, выходил из круга, зевая, потягивался и подставлял разгоряченное лицо ночной свежести, всматриваясь в темноту. Оглядывался и думал, что только к нему Луна протянула серебристую тропинку по черной воде, и только для него вспыхивают трассеры в звездном небе. Создателем повенчанные передо мной лежат Река и Берег. Он дремлет, отдавая ей тепло, Она его ласкает и всякий раз кем-то потревоженная, возбуждаясь, спешит покрыть любимого прохладными и влажными поцелуями. Поеживаясь в ожидании рассвета, запрокидываю голову и удивляюсь высокому небу: сзади может быть звездная ясная ночь или подоблачный сумрак, а впереди уже разливается лазурь, в которой скоро растворится такая яркая Венера. Невидимое солнце, приближаясь из-под земли к горизонту, наконец, прикасается своими лучами к серым барашкам легких облаков, медленно плывущих на большой высоте ему навстречу, и перекрашивает их в розовый, а затем в золотистый цвет. И вот уже прищуриваюсь и чуточку отвожу взгляд от расплавленного кусочка солнца, вспыхнувшего у самого горизонта, пробив землю. В эти короткие минуты ловлю себя на мысли: – Здорово, что победил лень и выбрал ночь, чтоб увидеть восход! Рекой, в которой впервые искупался, была Эльба, несущая свои темные воды через всю Германию в Балтийское море, не забывая пройти под мостом, соединяющим небольшие немецкие города: Дессау и наш Рослау, где жили мы в военном городке танковой дивизии. В Союзе, не считая мелких речушек, большими реками, где посчастливилось искупаться и поплавать, были Ока, Дон, Днепр, Кубань, Западная Двина и Волга. Конечно, самые приятные воспоминания остались от времени, проведенного на Оке. Мы купались в этой чудесной реке все лето: с ребятами нашего двора на пляже и на перекатах, с двоюродными братьями и сестрами напротив родного села Половское. С пацанами на Оке нам нравилось, сбросив одежду на пляже, пройти немного выше по реке, отплыть на какое-то расстояние от берега, там прекратить махать руками и помчаться с криками по течению. Пролетая под настилом разводного моста, успеть, вскинув руки, ухватиться за перекладину и повисеть минут пять в тени между понтонами в сузившемся быстром потоке, болтая о всякой чепухе и слыша над собой голоса, шаги, скрипы и шуршание колес. Нравилось по сигналу всем сорваться и понестись дальше, по очереди, как можно выше, вылетать вверх, вытянув руки над головой, в эти секунды успеть набрать полную грудь воздуха и солдатиком уйти под воду, и там, в тонко звенящей глубине на пределе почувствовать ногами дно, извернуться и схватить в кулак темный песок. Выскочить наверх и, победно улыбаясь, показать ладонь друзьям, при этом незаметно проверить, видел ли берег мою ловкость. * * * В старину село Половское было родовым поместьем одной из ветвей князей Кропоткиных. Село расположено на правом берегу реки Оки, выше по течению Старой Рязани примерно на 18 км. В этом месте лесостепь сходит к широкой пойме оврагами и буграми. Как раз на таком изломе и стоит село. В пойме – заливные озера и бесконечные луга, на лугах – стада коров, овец, гусей, табуны лошадей. На реке напротив села и ниже еще с довоенных времен остались песчаные косы, намытые драгой при чистке русла. Добрые 60-е. Наш дом стоит в пологой лощине в середине улицы Клем, продолжение которой ведёт через насыпь на «поляну» к Ромашиной будке над рекой. Дом кирпичный, пятистенок, заменивший сгоревшую в 1927 году избу. С крыльца виден спуск с бугра, по которому летними вечерами деревенские пацаны верхом без сёдел шумно и пыльно гнали в ночное табун гнедых и рыжих лошадей, но если взгляд выхватит в нем каурую или белую, то видишь только её. Слева от крыльца ворота в малый дворик, справа на стене пластина с нарисованной лопатой, как памятка, с чем бежать на пожар, палисадник с рябиной, плетень и ворота в сад. Если подняться на тот бугор, эту часть со спуском называли «глинище» (всегда, как приедешь, бегом на глинище осмотреться), перед взором предстанет всё очарование окружающего вида, а внизу под березой – наш дом и часть сельской улицы с мелкой ромашкой по краям. Хорошо становится на душе, когда ступишь босыми ногами на эту дорогу, и пальцы погрузятся в бархатную пыль, а сделаешь шаг, между пальцами выпорхнут фонтанчики пыли. Входишь – чудесный запах в сенях, деревенский квас на лавке. На первой половине кухня, русская печь с лежанкой, под ней подвальчик для обогрева молодняка в холодное время года. Герань на окнах, на стене довоенный пейзаж, написанный отцом: берег Оки у Пашкиной будки, песчаных кос еще нет. Под ним подлинный Высочайший Манифест 1905 года: «Божиею Милостию Мы, НИКОЛАЙ ВТОРЫЙ, Император и Самодержец Всероссийский, Царь Польский, Великий Князь Финляндский и прочая, и прочая, и прочая…». В центре стол, в его ящичке питерское фото дедушки в царской парадной форме с товарищем. Во второй комнате окна в сад, фотографии на стенах, комод, а в нем… старинные солдатские пуговицы с орлом! … штык трехгранный от трехлинейки! Перед внутренним крыльцом малый дворик, где проходит вечерняя дойка с раздачей парного молока, на заборе – поржавевший ребристый диск от "Льюиса", шест со скворечником, в углу наши бамбуковые удочки, а черви для рыбалки предусмотрительно спрятаны от кур под крыльцо. За домом в саду сарай. На его ближней половине содержится всякая живность. На дальней - двухъярусный сеновал, у входа место для слесарных поделок с наковаленкой из рельса, инструмент, вдоль стены крестьянская утварь: серпы, коса с рамкой для скашивания пшеницы и ржи, хомут, ремни; баллон от шасси Ту-104, весла, … наши луки со стрелами. Пол земляной, прохладный. Крыша крыта соломой. Изнутри у её основания и по стропилам множество налепленных гнёзд деревенских ласточек, их отличает от городских красное пятнышко на горлышке. Летом мы обычно ночевали в сарае. В притихшем саду в смородине пел соловей. Около десяти дробно пролетал по насыпи «вернадовский» скорый. Изредка доносилось постукивание деревянной колотушки, с которой жители каждую ночь по очереди обходили село, проверяя, нет ли какой беды. Лежа на душистом сене, мы болтали. Под нами вздыхала и пережевывала траву корова, от неё же доходили вверх всегда смешившие нас звуки – журчание и шлепки об пол. Если мы не собирались на рыбалку, то звон утренней дойки не будил нас, а возвещали нам о приходе нового дня раннее щебетание суетливых ласточек и яркие полоски света в свежем воздухе и на стенах. А за сараем по южной границе сада в тени ракит дремлет, покачиваясь в песчаном русле, ручей Клем (наверное, жил когда-то на его берегу давший ему имя Клемент). Там среди ивовых кустов поджидает, как говорила бабушка, непослушных малышей «Телешиха». * * * Длинные песчаные косы на реке напротив села были всегда, их намыла перед войной драга, и они во все времена притягивали к себе детвору. От станции до Рытвины лежал один их массив. Немного подальше от Коловерти до Пашкиной будки – другой. Оба щедро поросли ивой. Первый был изрезан протоками, имел светлые пляжи и заводи с горячей прогретой водой. В заводях, оказавшись отрезанными от реки, стояли с раскрытой пастью щурята, ползали, покачиваясь на мясистых ножках ракушки, вырезая в тонком иле серпантин своих следов. Над протоками проносились, легко вписываясь в повороты, большие стаи ласточек-береговушек со сплошным визгом, в который сливалось их во стократ умноженное щебетание. Между первыми и вторыми косами укрепился круглый, как большая лохматая голова, остров. Берега, куда можно выйти, у него не было. Ниже на некотором удалении лежали две вытянувшиеся косы. Как вариант, мы этот островок обходили вброд и шли от него вниз по течению, где по колено, где по грудь ко вторым косам. Та из них, что ближе к фарватеру, большая и самая привлекательная. На ее внешнюю сторону, к пароходам, выходил длинный широкий пляж. Лежишь в струях воды между косами на отмели, а в высоком небе поршневые Як-18 из Рязанского аэроклуба, не спеша, фырча и поблескивая, наматывают фигуры пилотажа. Каникулы! Были и другие способы, чтоб добраться до этого пляжа, а, добравшись, мы уже до вечера не покидали его, рыбачили, плескались, строили крепости и съедали потихоньку, запивая речной водой, нехитрый запас огурцов и черного хлеба. Вечером бабушка чистила пойманную плотвичку и окуньков, жарила с яичницей, ставила на стол чашку с творогом, политым молоком и посыпанным сахаром, а если мы просили, то к нему полагались испеченные в русской печи наши любимые ржаные лепешечки, «драченые». Ожидая ужин, крутили в руках почерневшую большую общую деревянную ложку со сколом от удара прадедом Филиппом по лбу своего нашкодившего внука, нашего дядю Сережу. Лазили в ящик стола и, в который раз, рассматривали дедушкино питерское фото с товарищем в сквере на Охте в царской парадной форме, в бескозырках с желтыми, как говорил дед, околышами учебного батальона Пошехонского полка. Вместе ужинали, пили чай с черносмородиновым вареньем, молоко с черным хлебом, намазанным маслом и посоленным сверху – как это вкусно, дед показал. Потом шли в сарай на сеновал, где, наболтавшись и насмеявшись, послушав корову, не сговариваясь, засыпали. Утром быстрым шагом неслись на конюшню в парники за червями, на грядку за огурцами, к бабушке за черным хлебом и на речку.
Виктор Калинкин, полковник в отставке, кандидат технических наук город Тверь http://www.proza.ru/avtor/kalinkin |
