Голодное детство

          Кажется, сколько себя помню, всегда голодал. Перманентное, так сказать, состояние. И в раннем младенчестве, когда жили  у дедушки с бабушкой в деревне Орлово, на Муромщине. Семья  была бедняцкая: много девок, мужиков всего трое. Дед Василий, отец  мой Федор, да его младший братишка Васенька. Землю делили не по едокам, а по работникам. Пашня  скудная, подзолистая, урожаи  бедные. Вот и перебивались с хлеба на квас.

         Правда, после революции были и НЭП, и коллективизация. Но от привычных голодовок не успели еще оклематься. Как сейчас помню: бабушка Дуня самым заветным лакомством угощает меня и младшую сестрёнку Аленьку  ломоточками черного хлеба, скудно посыпанными сахарком. Мы, бывало,  канючили: «Баба! Папы с песочком...»  Черный хлебушек так и называли: «Папа».  

          Дед Василий помнится строгим, сердитым, спуску не дававшим.  Было однажды – схлопотал от него щелчок деревянной ложкой по лбу, когда сунулся в общую миску со щами не в свой черед. Не по старшинству...  Хотя по натуре своей был  он добрым и справедливым.  

          А теперь – о Байкале, где жили, когда война, считай, уже началась. Правда, не та. Большая. Великая Отечественная. Другая...  Вернее, накатилась  целая череда войн. И на Хасане. («На Хасане наломали вам бока», самураям, то-бишь). И на МэНэЕре досталось от нас тем же самураям. И белофиннам, худо-бедно, но по шеям накостыляли - таки  на линии Маннергейма...

          На фоне беспрерывных сих побед, мы мальчишки, поголовно играли в войну. Махали деревянными саблями, целились из наганов, так же, как и сабли, деревянных. Каждый мнил себя командиром. Взрослые качали головами: «Ох! Не к добру это! Не к добру! Того и гляди, накличете большое горе...» А тут еще - и зловещая примета. Однажды, кажется, под вечер гигантская нахлынула заря, охватив более чем полнеба с западной  стороны. И полыхала долго – долго. Страшная, кроваво – красная!

         Так вот – наш Байкал – это не озеро, а посёлок. Хотя  и озеро лежало прямо за его околице под сопкой. Обитали в бараках. Местные – в своих домах с огородами... Одноименное. Байкал, можно считать, - это как бы спутник  большого промышленного поселения. Вершина Дарасуна. Прославленная золотоносная Палестина Забайкалья. Речка Дарасунка, запруженная в истоках, и образовала этот самый наш Микро - Байкал.  В нем и купались от души в  летнюю жаркую пору... Хотя и коварное  озерко. Не проходило  сезона, чтобы кто-нибудь не утонул в нём... Дарасунка ниже по течению и до впадения в Шилку называлась уже по-другому - Узур Малахай. «Шапка с Золотом», значит. На бурятском...

          Наверное, надобно навести ясность, как мы, жители изначальной России, оказались вдруг в России Дальней. Дело в том, что папаня мой Федор  по некоторой авантюрной жилке в душе, будучи при НЭПе и в  первые сталинские пятилетки кимовским, комсомольским, то-бишь, вожаком молодежи в родной деревне, щеголявший  рубашкой-тельманкой и наганом в кобуре, чем-то проштрафился перед местными вождями и подался в бега. На Дальний Восток. Аж, до Северного Сахалина добежал. Потом скитался по Забайкалью, где и нашел свою судьбу - мою мамашу Голобокову Алексндру Гавриловну, дочь раскулаченного справного  мужика Гаврилы Акимыча, в гражданскую бывшего на стороне  красных. (Все его младшие братья ходили в партизанах.)

           Потом Гаврилу Акимыча раскулачили, отобрали всё подчистую. Ограбили, можно сказать, до нитки. И подался он в старатели. Золотишко мыл в артели на бутаре. Впоследствии  энкэвэдисты  замели   Гаврилу Акимыча. На моей памяти это уже было. Так и сгинул. Покуда, спустя много лет, не пришла реабилитация на деда. Мол, расстреляли ни за что. То ли при товарище Ягоде это случилось, то ли при Ежове...

           На Муромщину отец  мой вернулся не один – с родною женою Шурочкой, которая была уже на сносях. Мною. Я родился на самом пике голода. Родитель вкалывал на Муромском паровозоремонтном заводе. Мать – в местном колхозе. Ударницей была, с детства  обвыкшая  к крестьянству.    

           Мама надумала, как спастись. Надо податься как есть всем семейством, у них было уже двое   детишек: я и меньшая Аленька,  - обратно в Забайкалье. Там с кормежкою всё-таки не так круто было... Но и здесь не уберегли Аленьку. Её потеряли еще до Байкала, на прииске Жарча, где жили у деда  Гаврилы, старателя, кормившего семью своей работой. Его вскоре увели люди при наганах и в портупеях... Сестрёнка, простудившись, заболела двусторонним воспалением легких. Тогда пенициллина не ведали. Только чудо могло её спасти. Чуда не случилось. Умирала мучительно. Задыхалась. На моих глазах это было. Отец  аж почернел от горя. Но не плакал. Не умел. Я тоже не плакал. «Папа не плачет. И  я не буду» И, только спустя год,  когда поминали Аленьку на её  могилке,  навзрыд разревелся,  впервые осознав, что она ушла навсегда...

           Большая война нагрянула неожиданно. Страхи как будто бы улеглись. С Гитлером  помирились. Вроде того. А тут – на,  тебе! Германия объявила нам войну! Тогда  жили уже не на Байкале, а в самом Дарасуне. Купили здесь избу. Почти на курьих ножках. С огородом.  Отец начал обихаживать усадьбу.  Работал в геологоразведке. Достатки кое-какие имелись. Разбил садик черемуховый. Сажал картошку, разную огородную мелочь: морковку, брюкву, свеклу, то да сё... И вот война! Большая. Это тебе не Хасан! И даже не  Халхин-Гол!

            Поселковые громкоговорители, поднятые на высоких мачтах - антеннах  возле радиоузла, озвучили страшную новость.  Пацаны, слонявшиеся  по улицам, не сразу уразумели, что к чему.  Показалось даже, что не войну нам объявили немцы, а дружбу. О чем я и не преминул поведать дома. «Дурак ты! Как был в дураках, дураком и останешься», - сказал  отец. - «Кровавые слёзы  прольём  из-за этой дружбы!»

           Где-то уже на второй или третий день в Дарасуне состоялся большой прощальный митинг. Провожали мужиков, призванных на войну. Рыдали бабы. Плакали ребятишки. Выступали с речами, напутствуя  на фронт уходивших, местные начальники.  Запомнилась речь одного из мобилизованных, которую  произнёс прямо с борта грузовика, где на поперечных скамейках из досок уже сидели его товарищи, готовые в дорогу - в районный центр Шилку, на призывный пункт. «Женщины!- сказал он,- Вы о нас не беспокойтесь! Мы победим! Мы обязательно победим!» В тот же день и мой отец,  Федор Васильевич Корякин, стал солдатом. Воином-забайкальцем...

          Семья осталась в глубоком, но в то же время - прифронтовом тылу. Самураи рядом, под боком. Пакости японцев с обстрелами наших пограничников у всех на слуху. Мы – в приграничной полосе!  Мама с тремя ребятишками на руках. С огородом при избе и с участком под картошку – на сопке. Малограмотная. Считай, без специальности, с какою можно было бы устроиться на более или менее хлебную работу в горняцком посёлке.  По продуктовым карточкам  горнякам полагались повышенные нормы довольствия.  Прочие, не горняцкие категории, а также иждивенцы нормировались значительно ниже.  Продуктами отоваривались в начале месяца. На хлеб отдельные карточки – с отрезными талончиками на каждый день. Можно было получить хлеб и за «сегодня», и вперёд:  за «завтра» и «послезавтра». Обычно так и поступали. Но и съедались положенные нормы  раньше сроков. Вначале – относительная сытость. А потом – невольный пост...  Однажды в очереди кто–то украл у матери карточки на хлеб. Хорошо хоть не в начале месяца. Горевали без хлебушка больше десяти дней. Так вот и бедовали, выкручиваясь, кто во что горазд...

          Но не пустила нас мама по миру, не стали беспризорниками. Младшие сестрёнки, которых успела родить к тому времени -   Алла и Гера  ходили в ясли.  Я пошел в первый класс...

          А она  всю войну трудилась на разных там работах: на раздаче в рабочей столовой, кочегаром в котельной при шахтной конторе, домоуправом в  ЖКХ. Избушку, где жили, пришлось сломать на дрова. Содержать своё жилье было не на что. Ютились с подселением – комнатушка   в коммуналке...

           Вот уж и наголодались мы в военное время! На всю катушку, можно сказать. Впрочем, не мы одни. Правда, разнообразные причиндалы, вроде начальников цехов, шахт, техноруков, техническая интеллигенция, инженеры… сверх всем положенных продуктовых норм, пользовались также и так называемым литерным обслуживанием в специальном литерном магазине. Литерная публика – это особая каста. С прочею голытьбою не якшались. Даже их дети, ухоженные, причесанные, всегда умытые, всегда в ботиночках, старались держаться особняком. 

          И еще расскажу  о довольно многочисленной породе людей,  к образованной  элите никак не относящейся. – Это старатели, сбивающиеся в артели и моющие золото. В Вершине  Дарасуна  самородки уже не валялись, как когда-то во времена оны, на дневной поверхности.  Но посёлок, давно перешедший на шахтный способ добычи рудного драгметалла, стоял практически сплошь и рядом на золотоносных песках. Золотоносные пески лежали и в ближайшей округе. Золото мыли повсеместно. Мне и самому довелось этим заниматься, когда учился уже в пятом – шестом классах. Дело не хитрое. Простейшая  бутарка  с дырчатым грохотом, сливной  лоток, устланный  по дну дерновыми травяными ковриками. Одним словом, технология  - проще некуда. В дальнейшее вдаваться не буду. Тут легче показать, чем рассказать...

          Вольные старатели намытое золото сдавали в «скупку». Взамен получали особые кредитные купоны, так называемые боны с отрезными талончиками различного достоинства в золотых рублях. На эти деньги в особом  скупочном магазине можно было купить всё, что душе угодно. И сколько пожелаешь! Как некогда в торгсиновской лавке. Для наглядности почитайте «Мастера и Маргариту» Булгакова... Старатели и в войну жили в  довольстве...

          Такое вот выпало нам голодное военное детство. Но всё равно оставалось оно счастливым – это детство. Как бы там ни было

          Когда немец пёр на Москву, казалось бы: вот–вот, и всё обернется крахом.  Детским умишком своим всё-таки твёрдо уверовал: такого не может быть никогда! Что бы там ни было, но мы победим! Помнился тот мобилизованный мужик, который  на грузовике:   «Женщины! Вы о нас не беспокойтесь!..» Вот и Сталин  выступил по радио: «Наше дело правое! Враг будет разбит! Победа будет за нами!»

           Накануне войны очень популярной была песня: «Солнце красит ярким цветом стены древнего Кремля. Просыпается с рассветом вся Советская страна.  Кипучая, могучая, никем непобедимая, страна моя, Москва моя, ты самая любимая!»

           Мы любили  свою страну, вопреки всяким горестям и невзгодам, через которые шли. Первой отрадной ласточкой, промчавшейся над лавиной тревожных известий - каждый день оставляли десятки городов и селений, захваченных врагом, - стала новость: наши доблестные сталинские соколы сбросили бомбы аж,  над самим   Берлином! Отбомбились и вернулись в базу без потерь. Вот это да! Вот это – знай наших!

           Запомнились сатирические стишки по этому поводу, опубликованные в газетах.  Геббельс заверял немцев: мол, на столицу Рейха сделали налет англичане. Дескать, машин английских сбито шесть, в Берлине раненые есть. Далее шел куплет: «Как удивились англичане, проснувшись в утренней заре. Уж если мы там не летали, то немцы сбили нас едва ли!» Налеты русских на Берлин повторились  и раз, и два, и более того... Я помню это.

            И с облегчением вздохнули все -  и стар, и млад, когда немцу, наконец, сделали  большой  окорот под Москвой. Вот так – коленом под задницу! «Каюк супостату, каюк! Как пить дать!» Отлегло от сердца... Хотя, ой, как много! - предстояло еще пережить на пути к победе.

           От отца  регулярно получали и письма, и денежные переводы, где-то по три – червонца  в месяц. Не густо, если считать цену хлеба на базаре в те же тридцать – сорок рублей за килограмм. Служил поначалу в Бурятии. И даже побывал дома в краткосрочном отпуске. А потом замолчал. Надолго. Ни писем. Ни денежных переводов. Как в воду канул. Но в глубине души почему-то верилось: жив наш папаня, жив! В голове никак не укладывалась мысль о том, что он погиб или попал в плен. Потом, уже после Сталинграда снова начали получать от него солдатские треугольники... Догадались: на фронте наш отец. Воюет где-то.

           Он в составе забайкальских частей переброшен был сначала на  Курскую дугу, под Прохоровку. Фронтового пороха наглотался в том самом танковом сражении, когда наши знаменитые  «Тридцать Четверки» показали кузькину мать хваленым гитлеровским «Тиграм», «Пантерам» и «Фердинандам». Танкистом отец не был. Был технарем. Служил во втором эшелоне в прифронтовых ремонтных мастерских. Клепал танковые гусеницы, наводил мелкий ремонт на башни, ходовую часть и так далее. Пострадавшие «ИЭСы», «КАВЭ»,  «Тридцать Четвертые» доставлялись в мастерские тягачами, бронетехнику наскоро лечили, зачастую под ближним огнем противника, и танки, заправившись горючкой, пополнив боеприпас, своим ходом шли на  поле брани... Там, под Прохоровкой, гвардии рядовой Корякин Федор Васильевич вступил в партию...

             Начал воевать на Курской дуге, завершил свою войну на Куршской Косе, в Прибалтике. Держал в окружении так называемый Курляндский котел - сорок германских дивизий.  Был старшиною и санинструктором той самой роты 254-го гвардейского полка, в составе которой служил Александр Матросов, Герой Советского Союза, грудью своею закрывший вражескую амбразуру. Четырьмя медалями «За отвагу», орденом Отечественной Войны первой и второй степеней отмечена солдатская судьба гвардии старшины Корякина...

            Но тогда ни я, ни мама не имели никакого понятия о том, где воюет наш отец. Трудились каждый, как мог, не столько для того, чтоб быть сытым. Наоборот, относительная сытость, которая, как правильно сказал Алексей Максимыч,  не выше человека, но ради того, чтоб у человека достало сил для работы, которая приносилась жертвою на один алтарь: «Всё для фронта! Всё для победы!»

           Прошу извинить мне сегодняшний этот пафос. В годы военные не до того было. Будни – они и тогда оставались буднями.  У всех одно горе. У всех одна надежда...

           Но, если вдуматься, не бросала нас Родная Страна на произвол судьбы. Делалось многое, насколько хватало возможностей, чтоб снять остроту житейских неурядиц, встающих перед людьми. Так  женщинам, имеющим грудных детей, полагались  детские кухни, отпускающие бесплатно спецпитание для младенцев.  А для детей постарше содержалась в Дарасуне особая  детская столовая. Здесь можно было получить обед на каждого ребенка три блюда – первое, второе, третье: кисель или компот. Хочешь – съедай свою порцию в столовке, хочешь – отпускались тебе обеды, так сказать, и на вынос.

            В школах учащимся полагались дополнительные бесплатные хлебные пайки: пятьдесят граммов на каждый голодный рот. Маленькие ломоточки – слаще пряников медовых и разных там печенюшек...

            И родная забайкальская природа не оставляла людей один на один с бедою. Окрестная тайга изобиловала грибами, ягодами: голубица, брусника, смородина, моховка, земляника. Как только сопки начинали полыхать цветущим багульником, ребятня набрасывалась на  природный этот корм. Цветки даурского рододендрона съедобны, имеют сладковатый вкус, безвредны для здоровья. Сколько себя помню, всегда ходили с матерью в тайгу по грибы, по ягоды...

             У всех одно горе,  но у всех и одна  вера: мы победим! Иначе весь мир перевернётся вверх тормашками. Но такого не может быть! Потому что такого не бывает никогда! Но ведь и родная страна делала всё, чтобы держать на высокой волне благое воодушевление народных масс. От мала и до велика... У  нас и учебники по истории стали другими. Уже с четвертого класса счет годам и эпохам Родной  Державы  стали вести не с времен Октябрьской  революции, а со времен киевского князя Святослава, княгини Ольги, Владимира Красна Солнышка, тезки его Владимира Мономаха.  Мы пацанами знали уже и про Битву на Куликовом Поле, и про то, что Двуглавый орёл стал гербом России при великом князе Иване Третьем... Помню, на переходных экзаменах в пятый класс мне выпал билет по истории про Куликовское сражение. Ответил на «пятёрку».

            Голос Москвы со скоростью света врывался в каждый дом, в каждую хижину. Какие песни звучали тогда! Замечательные по своему  патриотическому настрою и содержанию. Задушевные, лирические, возвышенные, на труд и на подвиг зовущие. Черные тарелки репродукторов вещали для каждого. Все мы с волнительной дрожью внимали выступлениям Левитана, читающего ежедневные сводки «От советского информбюро».

             Сегодня это называется несколько заумным, но уже изрядно заезженным термином  «нейролингвинистическое программирование». Но попробуйте обойтись без этого  самого программирования! Ведь слово – это сила! Да ещё какая!

             Война – это не только состояние, когда ярость благородная взмывает, как волна. Это и – резкий всплеск преступности, как неизбежный атрибут повседневности. С этим ничего не попишешь. С нею велась беспощадная борьба. Но ведь в пропаганде не смаковались эпизоды скрытого противоборства на сем тайном фронте. Пожалуй, на единицу времени в военные годы совершалось больше преступлений, в том числе и убийств, чем сегодня, в наши смутные дни.    

              Помнится мне не только первый день войны, но и день её последний. Как только Левитан озвучил сию новость из громкоговорителей на весь посёлок с высоких мачт радиоузла, словно по волшебству на маленькой площади возле рудоуправления собралась гигантская по нашим масштабам толпа. У всех радостные, счастливые лица. Всеобщее ликование охватило людей. Сбылось по слову Вождя: «Наше дело правое! Враг будет разбит!  Победа будет за нами!»

                Митинг состоялся. Импровизированный. На крыльцо конторы протискивались  шахтеры и шахтерки, учителя и завмаги, шоферы, домохозяйки, школьники из тех, кто постарше...  Говорили от души, от сердца, находили нужные слова, самые подходящие к месту и времени. Пацанва тут же роилась, жадно внимая происходившему.

              А потом, спустя  совсем немного времени,   дарасунцы  увидели в своём поселке  тех самых самураев, настоящих,  живых, во плоти и во крови, каких раньше встречали только на фотоснимках, где они позировали, опираясь на винтовки,  возле ими расстрелянных русских железнодорожников. Не знаю, пожалели бы японцы нас, ежели Квантунская армия пришла бы на нашу землю в том же качестве, в каком солдаты микадо уже побывали здесь в двадцатых годах.

             А вот мы их жалели. Пленных строем водили на работу в шахтах – откатчиками породы из забоев в вагонетках. Использовали японскую рабочую силу на других производствах, не требующих высокой квалификации. Регулярно, не реже одного раза в неделю устраивали для них коллективную баню в том же помещении, где мылись и все мы, жители посёлка. Питались японцы, наверное, не лучше нас. Но и не хуже. Ведь первые два года после войны были очень скудными на этот счет. Мы тоже не шибко сытыми были в то время.

              Но старались хоть как-нибудь облегчить участь несостоявшихся оккупантов. Мальчишки приберегали свои мизерные хлебные пайки,   рискуя, получить веский тумак от конвоиров, но  отдать пленному. Наши матери специально собирали узелки с вареной картошкой, нехитрая, но всё же еда,  специально для пленных солдатиков.  Мол, никого нет, чтоб мог позаботиться  о них на чужой стороне.

             Я тоже как-то осмелился обмануть бдительность конвоя, подбежав к японскому строю, сунул одному из голодных самураев такой сверток:  два, может, три ломоточка хлеба, картошка, варенная в мундирах. Не умолчу, надеялся получить взамен наливную ручку, какими хвастались многие мои приятели. Японец тоже успел передать мне какой - то узелок. Но вместо ожидаемой авторучки  обнаружил пару нестиранных носков, которые тут же и выбросил. Вскоре где-то около трети пленных были расконвоированы. Они ходили на работу без всякой охраны...

              От отца долго не получали никаких известий. Где он? Что с ним? Молчок! Глухо, как в танке. Но сердцем чуялось: скоро, скоро увидим его в родных пенатах. И вот однажды, накануне Октябрьских  праздников, мы жили тогда уже не в коммуналке, а в отдельной квартире, положенной матери, как домоуправу, под вечер уже, сильно постучали в дверь. Мать побежала открывать и ахнула, зарыдала счастливыми слезами. Наш отец вернулся, несильно израненный, но грудь в медалях. И Знак Гвардейский очень похож на орден...Орден  Отечественной  Войны  первой и второй степеней, четыре медали  «За отвагу», медаль «За победу над Германией» увенчали боевой путь гвардии старшины Федора Васильевича Корякина от Курской дуги  до Куршской Косы.

Корякин Евгений Федорович, майор погранвойск в отставке, лауреат премии имени Ю.М. Лермонтова, член СВГБ по ДВ региону

На фотографиях:

1. Корякин Е.Ф. - автор статьи

2. Корякин Фёдор Васильевич (1971 год) - отец автора

3. Корякин Ф.В. с внуком 9 мая 1996 года