МОЕ ПОСЛЕВОЕННОЕ ДЕТСТВО

ВОСПОМИНАНИЯ ДОЧЕРИ ЧЕКИСТА

Очередной цветущий, яркий месяц май на земле, очередная годовщина Победы. Мы дети войны тоже сохранили о ней воспоминания, причем, каждый свои. Что-то запечатлелось в памяти, что-то знаем со слов родителей. Вот и я тоже частенько вспоминаю рассказы моей мамы о том суровом времени.

Моего отца, Воеводина Павла Ильича, в 1941 г. перевели из г. Барыш (ныне Ульяновской, тогда Куйбышнвской области) в г. Похвистнево на должность начальника отделения НКГБ Куйбышевской области. Родители тогда только поженились.

Предшественника отца на этой должности вместе с семьей женой и двумя малолетними детьми зверский зарубили топором во время вечернего купания малышей. Кровавую расправу совершили диверсанты, которым устраненный ими чекист мешал при выполнении заданий.

Дело в том, что Похвистневский железнодорожный узел был в те годы серьезной транспортной магистралью, через которую с Урала на фронт шли составы с новой военной техникой и солдатами, а с фронта через него везли раненых в госпиталя. Диверсии были частыми, постоянно предпринимались попытки нарушить движение поездов через этот узел.

Вот на такой сложный участок мой отец и прибыл. Работа была очень ответственная, шел первый год войны. В 1942 у родителей родилась первая дочь Людмила, которая умерла в младенчестве. Причину я не знаю, но свидетельство о смерти видела. Я же родилась в июле 1944 года, полного надежд на скорую победу. Потому-то отец и назвал меня Надеждой.

Были в тот период и в жизни моих родителей серьезные испытания. Мама тогда работала в госбанке, со мной сидела пожилая женщина, эвакуированная из Смоленска. Декретных отпусков в то время не было, а участок работы у мамы был очень ответственный обеспечение населения города зарплатой. В обед она прибегала домой, чтобы покормить меня грудным молоком. В другое время вместо материнского молока мне давали разжеванный ржаной хлеб, завернутый в чистую тряпицу. Это заменяло и пустышку, и еду одновременно.

Однажды, интуитивно почувствовав что-то неладное, мама отпросилась с работы на час раньше положенного. И обнаружила меня и смоленскую бабушку лежащими без сознания. Дом был заполнен запахом газа. Как выяснилось потом, к нам проникли незнакомые люди, стукнули старушку по голове и открыли газ.

Мама, несмотря на мороз, распахнула все окна и двери. Был конец января 1945 года. Она завернула меня в одеяло и побежала к врачу, эвакуированному из Ленинграда и жившему по соседству. И успела вовремя. Искусственное дыхание и массаж сердца вернули меня к жизни, но дыхательные пути и, в первую очередь легкие, были повреждены газом. На всю жизнь это осталось моим слабым местом. Когда мы вернулись домой, старушка тоже уже пришла в себя и была рада спасению.

Надо заметить, что газифицированы в ту пору в Похвистнево были только дома при дороге, относящиеся к служебным, в частном секторе газа еще не было. После этого случая отцу выдали отбракованную немецкую овчарку, и она надежно несла службу на вверенном ей участке: еду из чужих рук не принимала, обегала вокруг дома, но за калитку без разрешения не выходила.

Пришла долгожданная Победа. Отец стал начальником отделения УКГБ Куйбышевской области. Мы все вчетвером переехали в Куйбышев на ул. Ленинградскую 73. Я была еще маленькой, но какие-то фрагменты того времени мне запомнились. Например, всплывает в памяти картина, как мама ночью одевает меня в жутко некрасивое, темно-коричневое пальто, явно с чужого плеча и на вырост. Потом закутывает в старую шаль и завязывает узлом на спине, сковывая движение, надевает на меня валенки не по размеру и несет на перекличку к магазину, в который завезли муку. Наша комната как раз над этим магазином и находилась.

Весь офицерский дом и жители соседних домов стояли в очереди, проводилась перекличка по списку. На тыльной стороне руки писали номер химическим карандашом. Если ребенка с собой не было, то и из очереди его вычеркивали, потому как существовала норма отпуска в одни руки. Перекличка проходила в 12 ночи и в 6 утра. А мужчины дежурили всю ночь, чтобы не появились новые списки.

Наступил момент, когда бабушка из Смоленска вернулась на родину. Мама работала в госбанке на ул. Куйбышева. И я осталась без присмотра. Тут приехала к нам моя родная бабушка, папина мама баба Женя, которой уже перевалило за 70. С ребенком сидеть ей было, конечно, сложно. К тому же, в конце 1947 года провели денежную реформу и отменили карточки.

Шел голодный 1948-ой.

Газа в нашем доме не было, была только чугунная плита на 4 конфорки каждой семье по одной. Перед уходом на работу все оставляли на теплой плите луковицы в шелухе, к вечеру становившиеся мягко-противными. С тех пор лук я не люблю. Отопление давали поздно. Наша комната была очень холодной еще и изза того, что находилась над магазином, в котором практически не закрывались двери.

Мама укладывала меня в свою кровать на перину, чтобы я согрелась и быстрее заснула. Папа возвращался с работы практически ночью и тогда переносил меня в детскую кроватку. Я капризничала, но успокаивалась, получив от папы подарок «от лисички» два кусочка ржаного хлеба с солью или с сахаром. Этот, так называемый, «лисичкин хлеб» был завернут в газету и являлся на самом деле отцовским обедом. Эта мама завертывала хлеб, а папа клал его себе в нагрудный карман гимнастерки, но не всегда успевал съесть. Хлеб, пропитанный сахаром или солью, казался очень вкусным.

Рядом с домом находился Троицкий рынок, где родители покупали мне литр молока на три дня. Молочница приносила мало молока, и стоило оно очень дорого. Возле Троицкого всегда собиралось много инвалидов войны. Помню, шли мы как-то вдоль сквера напротив дома (сейчас это сквер им. В. Высоцкого), и мама вдруг узнала в одном из просящих милостыню инвалидов жителя г. Барыша. И привела его домой, хотя от него плохо пахло. Все эти инвалиды с костылями и на тележках были солдатами войны. Мама заставила гостя умыться, дала чистые отцовские вещи и накормила щами. Они долго беседовали, мама уговаривала бывшего солдата вернуться домой к семье. Потом дала ему денег на дорогу. Больше мы его не видели. Может быть, послушался маминого совета и вернулся в Барыш.

Иногда мы с папой заходили в большой магазин «Динамо» на углу Ленинградской и Чапаевской. В этом доме, кстати, тоже жили сотрудники НКГБ, у некоторых из которых мы бывали в гостях. Там жили отцовские знакомые Шадрины, дядя Миша и тетя Лёля, Журавлевы и переводчица Суворова, казавшаяся мне похожей на артистку, т. к. она все время ходила в шлепках. Что касается магазина «Динамо», то он состоял из трех отделов спорт, охота и рыболовство. В охотничьем отделе отец показывал мне чучела зверей и птиц, рассказывал о них ведь книг тогда было очень мало. Это были мои первые уроки природоведения. Иногда мне даже давали погладить жутко пыльные чучела зайца или лисы. Отец возмущался, говорил, что, наверное, с довоенных времен в пыли стоят. Но пылесосов тогда в помине не было, надо заметить. Кстати сказать, после объявления денежной реформы 1947 года магазин мигом опустел. Было скуплено все, остались только чучела волка и каких-то птичек. Люди, наверное, надеялись потом это все перепродать на «болгарке», так называемом, вещевом рынке.

А еще помню, что перед реформой некоторые соседи, зная где работает мама, приходили к нам поздно ночью договориться с нею об обмене денег по курсу один к одному, чтобы ничего не потерять. Но им всем было отказано. А отца эти просьбы очень возмущали. У нас, как у большинства служивых людей, никаких накоплений вовсе не было. И жили мы от зарплаты до зарплаты.

Главами семей в те времена были только мужчины. Это в полной мере относится к моему папе. Он все умел делать собственными руками. К Новому 1948 году он сидел и паял ночами гирлянды из цветных лампочек для елки. Лампочки эти он покупал с каждой зарплаты, а всего их у нас на елке получилось 200 штук. Красили мы их все вместе. Мой детский табурет папа ставил на обычный стул и пододвигал меня к столу. На этом «троне» я и занималась раскрашиванием лампочек в красные и зеленые цвета, а если смешивала, получался фиолетовый. Заодно отец еще и приучал меня считать лампы, как это было заведено еще в его родительской семье дети должны были начинать учиться всему с раннего детства. Из воска папа слепил лицо Деда Мороза и разукрасил его гуашью. Из белой ткани сшили ему шубу, предварительно покрыв ее луковой шелухой, смастерили шапку, обули в мои старые валенки. Дед Мороз получился с меня ростом. Все соседи приходили посмотреть на это чудо. Почти все игрушки были самодельные, но очень красивые. Отец удачно приспособил для поделок гофрированную бумагу, раскрашенную гуашью. В результате на нашей елке появились цветные фонарики, барабаны, журавлики. Эти игрушки хранились у меня где-то до 80-ых годов.

Зимы в те годы стояли морозные. И дошколята из нашего поъезда частенько собирались у нас в коммуналке. Кто-то из взрослых обязательно следил за нами, делая это по очереди. Так, в конце апреля 1948 года, а именно 30 числа, за нами приглядывал дядя Ваня-фотограф НКВД, а баба Женя куда-то ушла. Мы, трое детей одного возраста я, Валера и Танюша Дмитриевы остались в нашей комнате одни. С ножницами из нашей компании умела обращаться только я одна. Посадив друзей на стулья, я предложила им сыграть в парикмахерскую. Роль мастера я, конечно же, отвела себе. И стрижка, на мой взгляд, удалась. Зеркала у нас не было, так что «клиенты» не смогли увидеть сразу результатов моего труда. Лично мне они понравились. Мамы наши вернулись практически одновременно.

Мама Валеры и Тани не оценила новые стрижки, ужаснулась и тут же повела детей в ближайшую парикмахерскую стричь наголо. Ведь наутро был праздник 1 мая! Меня наказали и поставили в угол, а еще сказали, что шарик для завтрашней демонстрации мне покупать не будут. Взамен шарика мне купили леденец петушка на палочке. Я поняла, что меня все-таки простили.

Каждое лето в детстве это маленькая жизнь. А каждый ребенок, едва научившись говорить, считает, что он уже взрослый. Вот и детвора с нашего двора, оставшись под присмотром ребят постарше, через дыру в заборе убегала на Троицкий рынок. Вот где кипела жизнь! На заднем дворе всегда стояло много верблюдов. Их хозяева иногда сажали нас между горбов, и мы на них качались. Было восхитительно интересно! Однажды моя подружка, Мила Курганькова, пощекотала нос верблюда большой хворостиной. Он повернулся в нашу строну, точно определил свою обидчицу и смачно плюнул. Мила, такая красивая девочка Мила, вся была в пенной слюне. Она расплакалась, мы убежали домой и больше не ходили в гости к верблюдам, хотя наши походы на рынок продолжались.

Мы рисовали дома денежки на клочке газеты и шли с ними в молочные ряды за «покупками». Торговки поддерживали нашу игру, спрашивали, есть ли у нас деньги. Мы охотно показывали наши газетные «денежки», и нам в ладошки наливали немного молока или сметаны. Испробовав всего понемногу, мы довольные убегали домой. Нас, конечно же, знал весь рынок. В те времена все относились к детям бережно, никто их не смел обидеть. И росли мы более самостоятельными, чем последующие поколения.

Однажды папе пришлось взять меня с собой на футбол на стадион «Динамо». Играли «Крылья Советов». Один из игроков, Галимзян Хусаинов, жил в нашем доме. И весь дом ходил болеть за него. Я долго не могла понять, почему взрослые дяди борются за один мяч и отнимают его друг у друга. Объяснения папы меня не удовлетворили. И я сделала вывод, что во взрослой жизни много несправедливости. Дали бы еще одни мяч, подумала я один «голубым», а второй «зеленым». И пусть по очереди забивают мяч в ворота. Нас учили всегда делиться и не быть жадными. А тут все выглядело с точностью наоборот. С тех пор у меня пропало желание скорее расти и становиться взрослой. Папа же сделал вывод, что от спорта я страшно далека и стал водить меня в Оперный театр.

Наблюдая за моей излишней самостоятельностью, папа попросил бабу Женю никуда меня не отпускать и везде брать с собой. Бабушка у нас была очень верующая. Все ее шестеро детей, рожденных до революции, были крещеными. И всех своих старших внуков она тоже крестила. Почти каждый день бабушка ходила в церковь на Некрасовскую. Однажды, договорившись с папой, она привела меня туда. Там было темно, холодно и плохо пахло. Поп, подойдя ко мне, попросил повторять за ним все произносимые им слова. Я же молчала, тупо глядя в пол.

Он ходил вокруг и что-то тихо говорил. Народу в церкви было очень мало -в те годы это не поощрялось. Была другая идеология. Поп не выдержал и спросил у бабки, не немая ли я. Баба Женя меня шлепнула, что меня разозлило еще больше. Когда поп в очередной раз попросил меня открыть рот и попытался протолкнуть в него ложечку с джемом, я сначала крепко стиснула зубы, а потом открыла рот и плюнула ему в ложку. Тут уже поп разозлился и велел бабке забирать свою внучку: «Пусть нехристем растет!». Баба Женя сломала себе во дворе прутик и всю дорогу до Ленинградской меня им нахлестывала. А я ревела на всю улицу. Когда всю эту историю узнал отец, он тут же принял решение отвезти бабу Женю к старшему брату на Управленческий.

Я так и осталась нехристем до 55 лет. А потом, в издательском доме «Федоров», судьба свела меня с Антоном Жоголевым главным редактором газеты «Благовест» и журнала «Лампада». Он и уговорил меня креститься и отвез к отцу Виталию в церковь Веры, Надежды, Любви и матери их Софьи.

В конце лета 1948 или 1949 года (точно не могу сказать) мы переехали в дом на ул. Степана Разина, 31. Но это уже другая страница жизни и другая история.

Надежда ГОЛУБОВИЧ, дочь чекиста

На фото: Слева - семья Соколовых, справа - семья Воеводиных.

Газета «Самарские чекисты», № 7-8, (105-106), июль-август 2017г.