Мы из Рощи, или Добрые шестидесятые

Первое место в номинации "Проза"

по итогам VII-го Пражского международного литературного фестиваля в 2014 году

                         "Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые..."

В январе 60-го поздним вечером в Магдебурге, где на подъезде к вокзалу еще можно было видеть разрушенные войной здания, мы в последний раз поужинали в немецком  ресторане, ножи и вилки сложили так, как показал папа, дав этим знать официанту, что наши тарелочки можно убирать. Дождались своего часа, зашли в вагон и выехали в Союз, в долгожданную неизвестность. 

Уже понимаем с братом, – и потому молчим, – что с этого дня только  сновидения принесут нас в военный городок в Рослау и подарят минуты беззаботной жизни. Наверное, в мыслях родителей, все выглядело несколько иначе: они переступали черту, и уходили в прошлые годы их жизни, содержание которых определила соединившая их война и военная служба. Они приближались к тому, к чему папа в последние месяцы все чаще и чаще обращался вслух и в мечтах – быть рядом с близкими ему людьми, вернуться в милые его сердцу места: в родное село, где он вырос, в город, где учился и откуда ушел на фронт. Маме после войны возвращаться было некуда, встретиться не с кем и главным для неё оставалось, – это я сохранил в памяти, – жить там, где смогут учиться и строить свое будущее ее дети.

Германия, Польша, граница и Брест... Бородинское поле, при каждой встрече вызывающее трепетные чувства, все это промелькнуло и осталось далеко позади. Уже за окнами вагона неспешно разворачивается вся Москва, показывая, что до прибытия на Белорусский вокзал остается совсем-то ничего. По трансляции традиционно зазвучала "Москва майская". Давно знакомые слова: "Утро красит нежным светом стены древнего Кремля",  глубоко проникают и поднимают еще чуточку выше приятное чувство ожидания, безраздельно царствующее в душе…

В ноябре мы открыли дверь в нашу новую двухкомнатную квартиру на последнем этаже рязанской хрущевки. Как и в предыдущих случаях, меня, не давая расслабиться, на следующий день отвели в школу. Но только спустя несколько дней я смог уверенно и спокойно пойти  в школу, и то, только после того, как выпросил и надел кофту брата с заштопанными локтями, что, наконец-то, сблизило меня со сверстниками, а новый красивый свитер из Германии отдали соседу.

Состоялось честное знакомство с Союзом, которое не идёт ни в какое сравнение с идеализированным видением его во время летних отпусков. Как это было, например, в дни Фестиваля в Москве или в уютной деревне со всегда заботливыми родителями рядом. Незаметно привык к мату, к спящим пьяным на скамейках и на асфальте. Меньше стали удивлять проявления нашей природной "отзывчивости" в форме грубости и хамства. Перестали вызывать вопросы звонки в дверь нищих, цыган и погорельцев. Привык к калекам слепым и безногим, к грохоту подшипников их тележек по мостовым, к исполняемым ими в электричках военным песням под гармонь с прицепленной алюминиевой кружкой, песням торжественным или преисполненным тоской и печалью.

Действительность, показавшаяся при первой встрече чуждой, непривычной, должна как можно быстрее стать частью нашей с братом Родины. И она начинает постепенно ею становиться. Свою родину, посёлок Урелики на Чукотке, нам не суждено увидеть.

Наш дом в Рязани, где нам предстояло в последний раз пожить вместе, стоял на южной окраине новостроек микрорайона "Городская Роща" или, как говорили, в Роще или Горроще. Для особо осведомленных граждан – Рюминская роща.

Кварталы-близнецы в Роще строились, главным образом, для рабочих нового нефтеперерабатывающего завода, но квартиры в первых подъездах распределяла городская власть. Нашими соседями оказались два преподавателя военных училищ, несколько военных пенсионеров, один с сильным психическим расстройством, полученным из-за потери секретного документа, врачи, учителя, писатель, бывший узник Бухенвальда, слесарь-выпивоха, перманентно занимавшийся ремонтом входной двери и т.д.

Между микрорайоном и старым прудом, за которым проходил железнодорожный путь в Поволжье, за Урал и в Азию, лежал средних размеров массив лиственного леса с тем же названием "роща", получивший позже статус городского парка и красочную вывеску над входом: ЦПКиО. Забавный случай – среди граждан, собравшихся у кассы, живо обсуждался вопрос: "Что это значит?"  Стоявший неподалеку милиционер отреагировал немедленно: "Центральный парк культуры имени Отдыха", здорово, да?!

Через эту рощу лежит самый короткий пеший путь к центру города. Мы часто им пользовались в обоих направлениях: утром на тренировку или на военную кафедру, на заре со свидания, чтоб успеть позавтракать и побриться перед работой,  или просто, желая сохранить в себе утреннюю свежесть, отказавшись от перспективы тащиться в троллейбусе через добрую половину города. Мы, дворовые мальчишки, пока нас объединяла школа и немудреные интересы, часто топали ночью пешком на рыбалку через нашу рощу, чтобы не пропустить "зорьку" на Оке.

В первую зиму, почувствовал это сразу, в меня по-соседски влюбилась девчоночка Ира. Гуляю во дворе, и она  гуляет, повернулся и вижу, она смотрит и улыбается нежно. С того дня, сделав уроки, только выхожу из подъезда, а сердечко уже постукивает, и тоже стал ей улыбаться, наслаждаясь тем незнакомым, но приятным, что начинало кружить внутри меня. Ира молчит, и я молчу, и улыбаемся друг другу детскими глазами и губами. В школе на перемене спускаюсь на второй этаж и, напустив на себя озабоченный вид,  пробегаю по коридору и ищу ее глаза. Увидел, и мне хорошо, и после звонка первые пять минут учителя не слышу.

А в первую весну всем нам посчастливилось пережить незабываемое событие. Это произошло 12 апреля 1961-го года.  Яркий, солнечный день. На большой перемене узнаем – Гагарин!  Всё, уроков не будет! Ликование теснится в груди. Бегу домой. Громкоговорители на крышах тоже безумно рады тому, что их освободили от ожидания регламентированных событий, и в паузах между маршами и патриотическими песнями повторяют: "Передаем сообщение ТАСС!"  Вечером папа суетится у телевизора, ищет ракурс и на корточках делает снимки экрана.

Пролетели незаметно два года – школа, авиамодельный кружок, библиотека, исполнение маминых поручений, лыжные прогулки, восхитительные каникулы в деревне и тому подобное. Но идиллическое течение жизни в кварталах, подобных нашему, долго продолжаться не могло. В подтверждение тому – происшедшее со мной теплым весенним вечером в соседнем дворе. Покатавшись на качелях, уступил, кому положено очередь, и дважды оттащил от качелей капризного Мелкого. Тот убежал и скоро вернулся со старшим братом и гурьбой пацанов, среди них я заметил своего соседа по лестничной площадке, он сосредоточенно исподлобья через челку смотрел на меня. Брат Мелкого, крепкий, коренастый, широкогрудый парень, по подсказке "вот он!" подошел ко мне и без разговоров въехал кулаком в лицо. Этого со мной никогда еще не было, во мне застыл, не найдя выхода, крик: "Это не справедливо, не честно, виноват Мелкий!" 

Я тут же поднялся, старший со словами "ты так" въехал мне еще раз.  Я встал и ушел без слез, глотая обиду. При следующей встрече с соседом я услышал от него замечание, как от более взрослого и опытного:

– Не надо было подниматься, второй раз не получил бы.

Как мне следовало поступить тогда, упасть и заплакать, или убежать под свист и улюлюканье, заработав в этих дворах на всю жизнь репутацию трусливого слабака?

Прошло время, дети взрослеют быстро, обиды проходят, и все последующие годы, что я прожил в Роще, встречаясь во дворе со старшим братом Мелкого, ни он, ни я не задавали себе вопрос, кому из нас на этот раз первому здороваться.

До сих пор помнится всякая чушь. Вот на пустыре напротив школы, рассчитавшись на две команды, начали играть в футбол. Мне надо остановить атаку Афони, обошел его спереди, отобрал мяч, но тут же получил толчок ладонью в спину и полетел грудью в пыль. А ведь только что все азартно спорили, как надо мяч из-за боковой вбрасывать, а здесь – грубое нарушение и тишина?... Посмотрели новый фильм "Три мушкетера" и давай на стройках носиться со "шпагами", каждый себе – Д’Артаньян. Вот успешно дожимаю на открытом этаже Рошфора-Сошникова, тому надоело, подошел и ткнул новичку в зубы.

Подобные примеры испытания обидой, несправедливостью привели к тому, что в моем характере стали более заметными черточки, говорящие о стеснительности, неуверенности, замкнутости и даже угрюмости. Эти качества приводили к появлению новых причин для детских огорчений, а те, в свою очередь,– к укреплению так мешавших мне новых качеств.

*   *   *

Неожиданно между нами с Геной возникла дружба. Он учился в 5-й школе, был на два года старше, жил этажом ниже, имел сходство с  Ван Клиберном,  шапку русых волос, впалую грудь, худые широкие плечи и кавалерийскую походку, сутулился. Гена разводил рыбок, и я стал разводить. Он читал Дюма, и я стал читать Дюма. Он шел кататься на коньках на "Трактор", и я шел, раздобыв старенькие коньки. Но Гена умел и всякий раз из дома выходил на коньках. В какой-то вечер я повторил это, но, быстро устав, ушел со стадиона один, добрался кое-как до пустыря перед домом и преодолел его уже ползком, утопая в снегу и глядя с мольбой на свет в наших окнах.

Гена предложил купить простенькую модель яхты, я согласился. Принесли домой по коробке с деталями, то у него, то у меня, помогая друг другу, собрали. Свою яхту Гена покрасил сам, я попросил папу – он художник. Вышло красиво – белая мачта, белый мостик, кирпичного цвета палуба, черный корпус и киль. Краска легла профессионально. А когда увидел, что получилось у Гены, я расстроился и позавидовал. Оказывается, что покраска, выполненная неумелой рукой, создала яхту, потрепанную бурями, тертую коралловыми рифами, а ватерлиния, проведенная нетвердо, смотрелась так реалистично!  Ну что, теперь надо шить стаксель и грот. Робко спросил маму, не разрешит ли она использовать старый шелковый пионерский галстук, мне казалось, что это кощунство. Нет, мама разрешила и помогла правильно скроить и закрепить паруса на мачте и рее. Вечером я поставил яхту килем на письменный стол рядом с аквариумом и укрепил подпорками. "Завтра выходим в первое плавание!" Глядя добрый десяток покойных минут на этот пейзаж с рыбками, прокручиваю в голове всякие детские фантазии. "Да, жаль, капитана нет... Ладно, вылеплю, но потом, если захочу".

Мы с Геной быстро семеним вниз по Островского к роще, через рощу – к пруду. Встречая редких прохожих, гордо смотрим на наполненные утренним ветерком паруса. Скоро перед нами открывается гладь пруда. Толково, с учетом направления ветра выбираем берег. Уходим с головой в инструкцию, настраиваем паруса на боковой бриз. Отматываем ниточку с катушки,  привязываем ее к носу и закрепляем несильно пластилином на корме. Осторожно испытываем оснастку вблизи берега и отпускаем оба фрегата в рискованное плавание, сматывая потихоньку нитку с катушки. Проследив за яхтами почти до встречи с противоположным берегом, дергаем за нитки, срывая пластилин, разворачиваем наши галеоны носами на нас и только успеваем нитки выбирать. Праздник состоялся! Повторив несколько рейсов в Индию за чаем и пряностями, мы идем домой, испытывая друг к другу уж очень хорошие чувства.

В конце августа, закончив шестой класс и приятно отдохнув в деревне, встретил Гену во дворе нашего дома. Оказывается, после восьмого класса, он поступил в музыкальное училище по классу "Кларнет"… Выходило так, что ему удалось скрыть от меня, как музыка прекрасна, и что он давно увлечен ею?  Значит, он знал, что не сможет разделить со мной любовь к искусству, и мы не сможем вместе заниматься изучением клавиш на этом загадочном инструменте, я догадывался, что он духовой.

Как-то перед Новым Годом зашел Гена и пригласил меня в гости – ему подарили кларнет! Спустились на этаж, зашли в его квартиру. Я устроился в кресле у книжной полки. Гена вынес эту дивную черную трубочку с блестящим тюнингом по всей длине, дал потрогать, показал, что надо сделать с губами, как следует нажимать клавиши, чтобы из раструба внизу полились чарующие звуки. Гена набрал полную грудь, покачался немного и, облизнувшись, начал играть.  Не тут-то было! Спрятавшиеся звуки не хотели поддаваться нажимам пальцев на клавиши, они повели себя, как непослушные маринованные маслята на тарелочке. Странно, ведь раньше как:  замелькали палочки в руках – дробь, выдул из себя в горн серию воздушных подач, получи сигнал "На зарядку становись!", – и всем слышно. Здесь же – мы-э, зы-э, си-ыи. Гена покраснел, на лбу выступила испарина, снизу из трубочки закапало. Звуки строились веселым "трамвайчиком", но никак не составляли мелодию, ну только что, может быть, – это джаз?!  Да, на этот раз, точно, хорошо вышло, что не повторил в себе его увлечение, тем более, не имея слуха (себе я мог в этом признаться).

*   *   *

Большинство ребят нашего двора были из рабочих семей, со своим видением жизни, своей правдой и опытом. Сравнивать этих "непутевых" ребят с "благополучными" мальчиками можно, разве что как дворняг с породистыми собачками. Как в любой модели сообщества, среди них тоже встречались такие, кто держался сам или кого удерживали на расстоянии: они могли быть не до конца честными, не всегда смелыми и добрыми, могли быть глупыми. Если они не исчезали раньше со сцены, как это случилось с Борей, прострелившим ногу чужому мальчику и ушедшим "в бега", приходило их время. Когда другие определялись и выходили в большую жизнь, освобождая позиции в дворовой иерархии,  эти  быстро занимали вакантные места, что незамедлительно приводило к эрозии дворового коллектива.

В Роще, кроме непутевых и благополучных ребят, были хорошо известны другие распространенные в то время категории, например, шпана и стиляги.

Стиляги  появились около пяти лет назад, после громкого московского фестиваля и до середины 60-х еще можно было натолкнуться на следы этого явления. 

За толстым стеклом внешней стены холла кинотеатра "Юность" зима, не спеша, похоже на всю ночь, намерена была раскрутить метель. В холл, отметившись у билетера, прошел, привлекая к себе внимание, парень. Он равнодушно, направив взгляд в бесконечность, прошел мимо. Спрашиваю: "Кто это?", товарищ отвечает: "А, ерунда! Это Солнышко, стиляга, он безобидный". Когда он появился в холле, на нем было голубое полупальто, на шалевом воротнике приличный мех, под ним взбитый до носа красный шарф, дудочки, ну, и все остальное. Головной убор заменял соломенного цвета  гребень собранных в "кок" волос, немного опускающихся ко лбу и тут же призывно уходящих вверх и назад. Услышал, что знают его все, в компании видят редко, почти всегда один, эдакий красавчик-блондин с романтическим прозвищем. Рощинская шпана Солнышко не трогала.

Ну и что! Мы тоже могли смастерить на своей голове модную прическу, все просто!  Хочешь "кок", но у тебя нет ни старшей сестры, ни лака, то разведи сахарный сироп. Хочешь "на пробор", как у Марчелло Мастрояни, – пробрей полоску в парикмахерской и смажь волосы  бриллиантином, в крайнем случае, конопляным маслом, но чуть-чуть, а не так, как Веник на прошлой неделе, и нам на перемене пришлось из его волос вынимать розовые комочки.  Солнышко, конечно же, имел лак, по-другому и быть не могло.

В нашей школе надолго задержались и не спешили ее покидать два неразлучных друга, имен не помню, которых окружающие тоже называли стилягами. Один повыше, светлый, имел образ молодого Запашного, второй темноволосый, утонченный – образ юного Тихонова. Одеты модно, по тем временам безукоризненно и недешево: пиджаки, дудочки, цветные рубашечки, остроносые туфли (в 60-х манку уже не ценили), высокие "коки" на голове. Не торопясь, они фланировали по коридорам, оставляя в воздухе за собой запах неведомого одеколона. Оба беззлобно, свысока и эдак небрежно отвешивали щелчки в макушки малышей. С учителями они корректны, учителя с ними вежливы.  Моральные устои… не скажу, но к нам на урок пения в роли солиста часто приглашали "Запашного", и мы видели, как он с искренним чувством на лице и в глазах исполнял для нас "Бухенвальдский набат".

До конца 60-х не было покоя Роще от местной шпаны и набегов враждующих с нею соседей. В те времена в нашем городе существовали группировки Рощинская, Галенчинская, Приокская, Привокзальная, Шлаковская, с улиц Школьная и Весенняя, небольшая в районе клуба "Красное Знамя" и т.д.  Бродили вечерами по улицам и жилым  кварталам кодлами по нескольку десятков человек. Сегодня их лидером стал Храп, завтра будет Рубец или Рак, пройдет какое-то время, и на верхнюю ступеньку взойдет всегда пьяный Коля Черный, а спустя полгода перекроют движение и помчатся с криками и воплями по проезжей части, толкая впереди толпы инвалидную коляску, в которой восседает Таксист, их очередной кумир. 

Шпана тоже имела свой шик, свою моду и своих пижонов. Типичный облик, державшийся до середины 60-х – надвинута на глаза папаха (фасон, как у членов Политбюро), или шапка с отпущенным на волю передним клапаном, или широкая кепка. Телогреечка расстегнута до талии и отброшена с плеч на лопатки, красный шарф, узкие брючки с маленькими разрезами на щиколотках, красные носки. Кто победнее, у того кирзовые сапоги с отворотами и роль последняя. При этом обязателен громкий хриплый смех, на краю нижней губы висит сигарета, подбородок приподнят, и взгляд вызывающий, колючий, скачущий: врезать, врезать кому-нибудь. Когда молодежь в середине 60-х надела клёш, шпана дудочки расширила внизу клиньями в складку, а внутри складок повесила цепочки. Но это все от бедности. К концу 60-х их мода и их стиль постепенно исчезли: зарплата стала повыше, товаров стало побольше. Мечтаешь о полушубке, хочешь курточку или болонью купить: немного подкопи, займи и – пожалуйста! Но я еще успел, пока шпанская мода не ушла в небытие, прикупить на базаре телогреечку за одиннадцать рублей, перешить петли и пуговицы, придав ей трапециевидный силуэт, и в иные вечера побродить в компании с Толиком по дворам, опустив небрежно "москвичку" на брови и обмотав зеленый мохеровый шарф кольцом вокруг шеи.

После нескольких налетов шпаны на общежития радиотехнического института и повального избиения студентов, институт собрал своих дружинников, спортсменов, сочувствующих и провел в Горроще с молчаливого согласия милиции зачистки, буквально выдергивая из квартир наиболее насоливших, а сейчас притихших блатных, отмеряя им плату, соразмерную их заслугам. Жалоб не было. Своя шпана скоро присмирела, чужая от набегов отказалась и, если продолжала, то только на границах Рощи.

Немного позже примеру института последовал нефтехимический техникум. Организация иная, цели непонятные, однако причина та же – месть за блокаду общежитий и избиение учащихся местной шпаной. По ночным кварталам потекли ватаги молодых агрессивных парней, получивших индульгенцию на драки. Но скоро милиция и администрация спохватились и утихомирили опьяневший от безнаказанности техникум.

*   *   *

Время прощания с безмятежным детством совпало с приходом в наш класс Толи Яковенко, отставшего на два года от своих сверстников из-за болезни. Толик – высокий худой блондин, заметно выше меня ростом, нос с горбинкой, чувственная нижняя губа, голос "с хрипотцой", походка вихляющаяся, мог рассмешить, да и сам был смешливый. Толя шустро катался на коньках, быстро ходил на лыжах, классно бросал шайбу, ловко сплевывал, свистел без пальцев и уже курил. Лидеров не признавал, и не стремился им стать. Короче, девчонкам он нравился. На уроках математики мы с ним первые тянули руки, чтоб ответить на устный вопрос или показать ответ в тетрадке. Как случилось, что мы стали дружить, не помню. Но моим родителям он пришелся не по душе. Его отец, дядя Костя, был старше моего, прошел в пехоте всю войну, был прост и немногословен, видно, что устал от жизни. И он, и тетя Маруся относились ко мне тепло и приветливо.

Именно через Толю я сошелся с другими ребятами нашего двора. Меня быстро приняла дворовая команда, и тут же, как Джокер, злорадно улыбаясь, начал душить в своих объятиях переходный возраст.

От улицы Островского, где стояла наша школа, до окружной дороги простиралось пространство, нарезанное на части первым, вторым и третьим оврагами. За горизонтом был еще один овраг, за ним – березовые перелески. Мы назначили себя первооткрывателями всего этого края. Гуляли с целью и без цели, куда глаза глядят: захотим – до железной дороги, по которой в сторону Ростова и на Москву мчались поезда, захотим – до факела НПЗ или круто вправо – до учебных площадок десантного полка. Целями походов вдаль могли быть грибы осенью, зимой – бесшабашные лыжные спуски со склонов крутых оврагов. Бывали и другие дни, когда таскали мы с собой за пазухой самодельные "поджигные". Мы не могли истребить в себе благородный инстинкт, полученный в наследство от наших далеких предков...

Летом маршрут пролегал в обратном направлении – к Оке: все непутевые ребята нашего двора обожали вольную рыбалку без опеки старших. Мы сами выбирали погожий денек, договаривались и в два ночи встречались во дворе, чтобы прибыть на выбранное место к рассвету, "на зорьку". Шли через рощу, спящий город, за ним на северо-восток навстречу солнцу к берегу Оки. В темноте порой не замечали, как  разбредались на группы. Чтобы найти товарищей, не станешь кричать: просто опустишься на корточки и всматриваешься в горизонт, пока не заметишь сгорбленные под рюкзаками силуэты с бамбуковыми удочками.

А могли с вечера обосноваться на берегу, договорившись о встрече перед тем, как разбежаться по домам на обед. У воды, пока светло, запасали дрова для костра, готовили место для сна, расставляли донки. Собравшись в кучку, сидя и лежа у костра, отмахиваясь от комаров,  переворачиваем прутиком картошечку, с выражением в голосе и на лице, которого не добьешься в классе, вспоминаем смешное из "Развода по-итальянски", зажимая между пальцами самодельный, длинный белый мундштук, как у Марчелло. Пересказываем анекдоты о Вовочке или о Чапаеве или суровые байки отцов-фронтовиков.

В ночи, на фарватере, мерцают красные и зеленые огоньки бакенов, изредка проходят с музыкой, шлёпая колесами, пароходы, отражая в волнах свет окон и фонарей, всегда при этом с шорохом оттягивая к себе в глубину воду, а затем выкатывая ее с шумом на берег. Все это время прислушиваемся к всплескам и стараемся не пропустить за своими голосами звон колокольчика, и вздрагиваем, если вдруг ухнет и начнет лязгать железом невидимая драга…

Кто-нибудь из нас вставал, выходил из круга, зевая, потягивался и подставлял разгоряченное лицо ночной свежести, всматриваясь в темноту. Оглядывался и думал, что только к нему луна протянула серебристую тропинку на черной воде, и только для него вспыхивают трассеры в звездном небе...

Создателем повенчанные, передо мной лежат Река и Берег. Он дремлет, отдавая ей тепло, Она его ласкает и всякий раз кем-то потревоженная, возбуждаясь, спешит покрыть любимого прохладными и влажными поцелуями. Поеживаясь в ожидании рассвета, запрокидываю голову и удивляюсь высокому небу: сзади может быть звездная ясная ночь или подоблачный сумрак, а впереди уже разливается лазурь, в которой скоро растворится такая яркая Венера. Невидимое солнце, приближаясь из-под земли к горизонту, наконец, прикасается своими лучами к серым барашкам легких облаков, медленно плывущих на большой высоте ему навстречу, и перекрашивает их в розовый, а затем в золотистый цвет. И вот уже прищуриваюсь и чуточку отвожу взгляд от расплавленного кусочка солнца, вспыхнувшего у самого горизонта, пробив землю. В эти короткие минуты ловлю себя на мысли: "Здорово, что победил лень и выбрал ночь, чтоб увидеть восход!"

*   *   *

Рекой, в которой искупался впервые, была Эльба, несущая свои тёмные воды через всю Германию в Балтийское море, не забывая пройти под мостом, соединяющим небольшие немецкие города Дессау и наш Рослау, где жили мы в военном городке танковой дивизии.

В Союзе, не считая мелких речушек, большими реками, где посчастливилось искупаться и поплавать, были Ока, Дон, Днепр, Кубань, Западная Двина и Волга. Конечно, самые приятные воспоминания остались от времени, проведенного на Оке. Мы купались в этой чудесной реке все лето: с ребятами нашего двора на пляже и на перекатах, с двоюродными братьями и сестрами напротив родного села Половское.

С пацанами нам нравилось, сбросив одежду на пляже, пройти немного выше по реке,  отплыть на какое-то расстояние от берега, там прекратить махать руками и помчаться с криками по течению. Пролетая под настилом разводного моста, успеть, вскинув руки, ухватиться за перекладину и повисеть минут пять в тени между понтонами в сузившемся быстром потоке, болтая о всякой чепухе и слыша над собой голоса, шаги, скрипы  и шуршание колес. Нравилось по сигналу всем сорваться и понестись дальше, по очереди, как можно выше, вылетать вверх, вытянув руки над головой, в эти секунды успеть набрать полную грудь и солдатиком уйти под воду, и там, в тонко звенящей глубине на пределе почувствовать ногами дно, извернуться и схватить в кулак темный песок. Выскочить наверх и, победно улыбаясь, показать ладонь друзьям, при этом незаметно проверить, видел ли берег мою ловкость.

В старину село Половское было родовым поместьем одной из ветвей князей Кропоткиных. Село расположено на правом берегу реки Оки, выше по течению Старой Рязани примерно на 18 км. В этом месте лесостепь сходит к широкой пойме оврагами и буграми. Как раз на таком изломе и стоит село. В пойме – заливные озера и бесконечные луга, на лугах – стада коров, овец, гусей, табуны лошадей. На реке напротив села и ниже еще с довоенных времен остались песчаные косы, намытые драгой при чистке русла. В то время, точнее, в 1938 году и был найден тот древний чёлн-однодеревка, что был подарен жителями села городу и выставлен под навесом перед входом в Рязанский краеведческий музей.

Добрые 60-е. Наш дом стоит в пологой лощине в середине улицы Клем, продолжение которой ведёт через насыпь на "поляну" к Ромашиной будке над рекой. Дом кирпичный, пятистенок, заменивший сгоревшую в 1927 году избу. С крыльца виден спуск с бугра, по которому летними вечерами деревенские пацаны верхом без сёдел шумно и пыльно гнали в ночное табун гнедых и рыжих лошадей. Слева от крыльца – ворота в малый дворик, справа на стене – пластина с нарисованной лопатой, как памятка, с чем бежать на пожар, палисадник с рябиной, плетень и ворота в сад.

Если подняться на бугор, – как приедешь, бегом на глинище осмотреться, – испытаешь тихое очарование. Вид на дальние дали, Оку и луга изумительный: в небе кричат чибисы, по ночам в траве – коростели и перепела, по фарватеру шлёпают колесами пароходы, чистый песок по берегам и на косах. Лежишь в струях воды на отмели, смотришь в высокое небо, где поршневые Як-18 из Рязанского аэроклуба, не спеша, фырча и поблескивая, наматывают фигуры пилотажа. Каникулы!

А внизу под березой – наш дом и часть сельской улицы с мелкой ромашкой по краям. Хорошо становится на душе, когда ступишь босыми ногами на эту дорогу, и пальцы погрузятся в бархатную пыль, а сделаешь шаг, между пальцами выпорхнут фонтанчики пыли.

Заходишь тихо… прохлада, чудесный запах в сенях, деревенский квас на лавке. На первой половине – кухня, русская печь с лежанкой, под ней подвальчик для обогрева молодняка в холодное время года. Герань на окнах, на стене довоенный пейзаж, написанный отцом: берег Оки у Пашкиной будки, песчаных кос еще нет. Под ним подлинный Высочайший Манифест 1905 года: "Божиею Милостию Мы, НИКОЛАЙ ВТОРЫЙ, Император и Самодержец Всероссийский, Царь Польский, Великий Князь Финляндский и прочая, и прочая, и прочая…" В центре стол, в его ящичке питерское фото дедушки в царской парадной форме с товарищем. Во второй комнате окна в сад, фотографии на стенах, комод, а в нем… старинные солдатские пуговицы с орлом!.. штык четырехгранный от трехлинейки!

Перед внутренним крыльцом малый дворик, где проходит вечерняя дойка с раздачей парного молока, на заборе – поржавевший ребристый диск от "Льюиса", шест со скворечником, в углу наши бамбуковые удочки, а черви для рыбалки предусмотрительно спрятаны от кур под крыльцо.

За домом в саду – сарай. На его ближней половине содержится всякая живность. На дальней – двухъярусный сеновал, у входа место для слесарных поделок с наковаленкой из рельса, инструмент, вдоль стены крестьянская утварь: серпы, коса с рамкой для скашивания овса, пшеницы или ржи, хомут, ремни; баллон от шасси Ту-104, весла… наши луки со стрелами. Пол земляной, прохладный. Крыша крыта соломой. Изнутри у её основания и по стропилам множество налепленных гнёзд деревенских ласточек, их отличает от городских красное пятнышко на горлышке.

Летом мы обычно ночевали в сарае. В притихшем саду в смородине пел соловей. Около десяти дробно пролетал по насыпи "вернадовский" скорый. Изредка доносилось постукивание деревянной колотушки, с которой жители каждую ночь по очереди обходили село, проверяя, нет ли какой беды. Лежа на душистом сене, мы болтали. Под нами вздыхала и пережевывала траву корова, от неё же доходили всегда смешившие нас звуки: журчание и шлепки об пол. Если мы  не собирались на рыбалку, то звон утренней дойки не будил нас, а возвещали нам о приходе нового дня раннее щебетание суетливых ласточек и яркие полоски света в свежем воздухе и на стенах.

*   *   *

В городе проводили эксперимент: объединяли в одном классе ребят, проявляющих склонность к математике и физике. В нашем девятом "Б" появились новенькие. Классный руководитель знакомство с нами подменила рассаживанием учеников по партам по своему усмотрению. Начала с одной девочки, сломала. Предложила тем, кому не нравится, покинуть класс. Встаю и выхожу. Иду по коридору, навстречу англичанка Анна Павловна:

– Витя, почему не в классе, что с тобой?

Выслушав, посоветовала:

– Эмоции спрятать, школу надо хорошо закончить, в других классах на это рассчитывать не следует, подойди, извинись, с тебя не убудет.

Так я и сделал, и в течение двух последующих лет классная дама свое раздражение в мою сторону не направляла. Сидел на задней парте в дружной компании из четырех парней. Не откладывая, мы записались в секцию бокса на "Спартаке".  В течение года три раза в неделю встречались рано утром и шли через рощу, через Горбатый мост в центр. Учились технике бокса, выкладывались, по совету тренера не пили воду после занятий и мытья в душе, возвращаясь с тренировки, терпели и мечтали о чашечке чая с лимоном. Все были довольно успешными юными боксерами.

В это же время в нашей до сих пор безобидной дворовой компании появился Женя, до этого державшийся в стороне, сам он был не блатной, но рядом. Женя постарше нас, невысок, крепок, осторожен и уже работал где-то шофером-экспедитором. В итоге сформировалась группа из шести подростков, по соображениям Жени, способных на большие дела. Однажды в его словах я уловил намерение собрать кодлу и покорить Рощу, а ближайшая его цель – нас закалить и связать хулиганскими поступками: "кровью и делом".

Началось… В чужом дворе как-то ночью заметил он, что на дощатом столе спит пьяный. Скомандовал, обходим, встаем по краям. Женя молча вытряхивает у лежащего карманы. Мужчина просыпается, открывает глаза, приподнимает голову. Женя ему:

– Лежи спокойно, не дергайся!

Голова опускается на стол. Мы отходим, Женя считает деньги, делит и поровну раздает каждому. Мне плохо, но беру, как все. Происходящее, как во сне,  и я абсолютно не готов к радикальному решению.

В другой раз зашли в девичье общежитие какого-то техникума, Женя наметил среди молодежи жертву, начал потихоньку давить, затравливать, вызывать на грубость. Предложил выйти на улицу. Вышли все. Те, кто оказался ближе, запрыгали, задышали, пытаются нанести удар, мешают друг другу.  Чтоб не злить,  парень на удары не отвечает и молчит. Стою рядом, участия не принимаю, но возбужден сильно.

В ту осень двор провожал в армию подросших пацанов. Самогон лился рекой, родители угощали всех щедро. Как так случилось, но я предупредил Женю, что ударю. Не маскируясь, нанес свинг широким движением по дуге снизу от бедра. Так я и не понял, пощадил он меня или в очередной раз проявил осторожность.

Зимой Толик потерпел фиаско: известный блатной "авторитет" отбил у него девчонку, и та охотно приняла ухаживания крутой знаменитости. Мы вечером встретились в кафе, взяли портвейна "три семёрки", захмелели. Толик от отчаяния завелся, вот-вот заплачет. Спрятал в рукав нож "лису", попросил, чтоб сделал то же. Ну что ж, и я убрал в рукав подарок родителей, туристический нож со столовым набором. На улице скользко, несколько раз упали, мой нож отлетел к прохожим, те показали и предложили поднять. Скоро сзади подъехал на мотоцикле милицейский патруль, заломил нам руки, свалил друг на друга в коляску и отвез в отделение. Отправили машину за родителями, а нас посадили в разных комнатах писать объяснительные. Дружинник подошел и снял с меня шапку. Спустя минуту я водрузил ее на место и тут же получил оплеуху. Привезли отцов, передали нас, в мою сторону лейтенант на прощание бросил:

– Этот далеко пойдет!

Все время в пути отец молчал, приехали домой, и я сразу же получил еще одну оплеуху. Ночью услышал обидные, даже страшные слова. "Все правильно", – признался себе.

*   *   *

Записался в аэроклубе к брату в парашютную секцию. Оказался младше всех, шестнадцать мне будет только летом. В феврале выехали на аэродром, сдали зачеты на тренажерах, и нам назначили день первого прыжка, но не мне. Следующим утром вернулся, чтобы найти ключи, еще из Германии, которые, догадывался, выпали, когда крутился на лопинге. Командир парашютного звена, не вникая в истинную причину моего появления, по-отечески еще раз успокоил – дождись лета.

Нашел ключи, вышел на шоссе голосовать. Увидел, впереди, накренившись, стоял бортовой газончик, а в кювете уже расставлены упавшие в снег бидоны с молоком. Водителю дальше одному не справиться, помахал мне рукой: не помогу ли, за что с удовольствием подвезет до Рязани. Вытащили из снега бидоны сначала на шоссе, затем подняли в кузов. Таким я себя еще не ощущал: пусть подросток, но на меня уже можно рассчитывать, как на взрослого.

В марте участвуем в юношеских соревнованиях. Первый бой: два раунда по две минуты. Противник начинает все атаки, я заканчиваю. Второй раунд – рисунок боя тот же. Свои хорошие удары вижу, сам вроде не пропускаю. Бой подходит к завершению. Противник уже не активен. Вяло наступаю, работая только левым джебом. За десять секунд до финального гонга пропускаю удар в подбородок, и от пяток до макушки тело пронзают тысячи иголок. Гонг! Рефери держит наши опущенные руки, наклоняется к противнику, слышу в ответ : "Фатюшин", затем наклоняется ко мне. Судья  поднимает мою руку, как в тумане пролезаю под канатами, кто-то вкладывает в мой рот очищенный лимон, по пути в раздевалку шепчет на ухо:

– Он друзьям говорил, что тебя нокаутирует.

Завтра следующий бой, но сначала будут взвешивание и жеребьевка...

Потом не раз на пути к аэроклубу, проходя мимо ДК "Красное Знамя", встречал Сашу Фатюшина в компании его друзей, здоровались. В последний раз – в ДК профсоюзов на танцах. У меня на лацкане пиджака был значок первого разряда по парашютному спорту, у Саши – первого разряда по футболу. Пожали руки, он спросил, по какому виду мой. На значке – купол, похоже на ромашку, ну, я и пошутил – по цветоводству. Оба посмеялись, еще поболтали и разошлись по своим компаниям. Мы могли бы стать друзьями.

В следующий раз встретился с ним лет через пятнадцать. Я сидел в купе скорого, а Александр Фатюшин, улыбаясь, смотрел на меня со страницы журнала "Советский экран".

*   *   *

В свой день рождения зашел в районное отделение милиции за паспортом. Постучал в дверь кабинета начальника отдела, вошел, за столом – майор. Робко объяснил, что сегодня, получив паспорт, смогу выполнить свой первый прыжок. Майор пожурил, мол, какой ты нетерпеливый, но дело и ему показалось стоящим, оставил меня в кабинете, скоро вернулся, поздравил и вручил паспорт гражданина Советского Союза. Я почувствовал крылья за спиной: каким чудесным должен стать этот день.

Собрались у здания аэроклуба, подъехала машина, и мы выехали в Протасово на аэродром. В широком поле в пятидесяти метрах от круга слежавшегося и поросшего травой серого песка разгрузили машину, среди ромашек разбили старт. Мне выдали парашют, подогнали с Валей подвесную систему. Со стоянки прикатил, покачивая крыльями, Ан-2.

До этого дня мне не приходилось бывать в небе. Инструктор, входя в самолет, подцепил носком сандалии красную  стальную лесенку, на ноге внес ее в кабину и захлопнул дверь. Пилот проследил за этим, сел прямо, прижал ларингофоны к шее, что-то сбоку от себя двинул вперед, мотор натужено взревел, и самолет с заметным ускорением, от которого всех потянуло по сидениям к хвосту, начал, подпрыгивая, свой разбег. В ушах с этой минуты только гул двигателя и дребезжание металла. За окном, разгоняясь, побежала земля, тряску сменило плавное покачивание. Увидел, как убрались предкрылки, и мотор умерил свой рев, перейдя на другой режим. Земля стала уходить вниз, а панорама раздвигаться вширь… и вот уже мы под монотонный гул зависли под облаками. Все, что было за бортом, сияло великолепием и поражало масштабностью, представить, не увидев, не возможно. На вираже вжимает в сидение, и удивляет, как земля поворачивается и поднимается из-под тебя, стремительно унося горизонт к потолку кабины, и не надо смотреть вниз, чтоб увидеть поля, тени облаков, дороги, пруды, перелески, овраги: все это перед тобой. Завораживает, как облака, приближаясь к нам, по мере удаления к горизонту создают сплошное перевернутое заснеженное поле, и, кажется, что скоро оно, похожее на потолок, придавит нас.

Самолет выходит на курс, звучит серена, открывается дверь, и в нее с нетерпением врывается свежий ветер, сметая мелкий мусор с резинового коврика. Замечаю знак подойти к двери. Поднимаюсь, ставлю ногу на обрез. Вижу, как дрожит на крыльях перкаль, покачивается над линией горизонта стабилизатор, чувствую, что вдоль борта проносится ураган, готовый принять меня в свои распахнутые объятия. Рядом, немного выше нас, – облака, а внизу под носком ботинка медленно проплывает земля. Понимаю, что стою над бездной, но панорама настолько прекрасна и лишена реальности, что пропадает ощущение большой высоты и страха перед ней.

Ревёт серена, следом – "Пошел!", – толчок в плечо, делаю шаг и проваливаюсь в тишину и вихри. Парашют раскрылся, сначала вытянувшись за мною, летящему за самолетом, и, немного покачавшись, застыл в безмолвии, и мы начали с ним, нет, не снижаться – парить! Вокруг много свежего воздуха, на многие десятки километров громадное небо и нарядная земля, а сам я большой и великий. Поднимаю голову: купол шевелит кромкой, шепчет, и это усиливает чувство тишины и покоя… Но вот краски тускнеют, земля ближе, ближе, заметно боковое движение, вызванное сносом по ветру. Внизу бежит Валя, он кричит и смеется. Разворачиваюсь, угадываю момент касания – легкий удар! Как это здорово!

Мчимся по шоссе в Рязань. Серебристая луна, смеркается, в овражки ложится туман, и, когда ныряем в низины, в машину проникает сырость и вечерняя прохлада.  Кто-то уже дремлет и, как это всегда бывает, девушки потихоньку начинают напевать. Кому-то не терпится и он, пересев на лавку у заднего борта, закуривает "Север". В городе шофер знает, где остановить машину, кому надо спрыгивает через борт, машет рукой: "До завтра!", и водителю: "Пошел!". Мы – в центр, на площади сядем в троллейбус и поедем в Рощу, и до подъезда будут звучать разговоры с шутками и приколами о том, как "вот у меня сегодня…"

И папа с этого дня будет гордиться нашим увлечением, и признавать, что парашютный спорт вывел младшего сына из плохой компании. Похоже, что на этот раз Джокер проиграл окончательно…

Виктор Калинкин, полковник в отставке, кандидат технических наук

город Тверь                      http://www.proza.ru/avtor/kalinkin