Настасья

Помолимся за родителей

Ангелам нашим хранителям...

К. Губин.

1.

Сплошь в морщинках тихое лицо, обрамлённое платочком простеньким, а в глазах – на самом-самом донышке – такое... до чего душой расти, не дорасти.

Остановишься поздороваться – на минуточку – а  уходить-то и не хочется! Может, потому, что каждому слову твоему эта женщина «радая». А может... что из поколения она из того ещё – из родительского. Мало остаётся их на земле. Совсем мало. Как и старая матушка Россия, уходят они невозвратно в прошлое.

А бабушка Настасья, слава Богу, пока жива. И по виду – бодрая ещё. Спина, правда, сутулится сильно, но так это ж... под грузом стольких лет!

С самого рождения живёт она «тут, недалече», на высоком (правом) берегу Дона. И хутор её виден из окон верхних этажей нашего дома. Не весь, правда, – несколько крайних домиков да башня водонапорная. «А церковку не видать...», – вглядывается она в даль пристально. Любит смотреть «в свою сторону»: вроде как, она тут, а хутор родной у ней – под приглядом. «Кубыть рукой подать, ан нет: ехать туды нонче надо через большой мост!», – поясняет она Настеньке, правнучке своей. Настёна давно уж, чуть не с самого рождения, знает, что пешком туда – тоже можно, но только зимой, когда река прочно льдом схватится. «По ледку-то и ходил ко мне Ваня мой... Давно-о-о! Боле семи десятков годков уж минуло...», – скажет она вдруг – ни для кого, а так... как бы сама с собой разговаривая. Из таких вот коротеньких, изредка вырывающихся наружу воспоминаний, мы знаем, что тут, на левом берегу, он её, красавицу, «по осени на ярмонке-то и высмотрел». И что потом всю зиму лютую через реку ходить пешочком ему пришлось. «Да вплавь! – по лету уж... Покудова замуж не взял да сам туды на жительство не перебралси – аккурат перед самой войной и... перебралси». Там она его с войны той и дожидалась. «Боле пяти годов»!  Дождалась. Сына и дочку потом родили в свой срок. Там их и вырастили. Оттуда и в жизнь отпустили. Всё там у неё, у бабушки Настасьи. Теперь вот и могилка на кладбище для заботы прибавилась. «Третий годок, как схоронила Ваню свого».          

А сюда приезжает она к сыну Василию, соседу нашему. Привозит он её теперь (как отца не стало) на своей машине. Раньше-то они сами приезжали. Как стоит, бывало, «Окушка» синяя у подъезда, значит, бабушка Настасья с дедом Иваном в гости пожаловали. До глубокой старости бесстрашно возил дед Настёну свою, куда душа её пожелает. А теперь, что ж... одна она.

Приезжает к нам всегда денька на два-три: дом там у неё, «сад-огород опять же – всё ухода да присмотра требовает». Но самое дорогое, что скрепя сердце оставляет она на соседей, – это коза Юнька. По этой самой причине ей тут никак нельзя долго: «Как на всю жизню кажный раз прощаемси...» Юнька, по словам Настасьи, тоже тяжело расставание переносит: «В глазах слеза у ей завсегда стоить!».

А здесь у неё сын со снохой. Двое внуков – оба женатые. Помимо правнучки Насти есть и правнук Матвей. Как приедет бабушка, вокруг машины так кругами и носятся! – рады ей. А она, как нарочно, выходить не торопится – всё шуршит там чего-то гостинцами. Но уж как выйдет, сразу её слышно: то к сыну обратится с вопросом – громко! – от людей не таясь, то на лавочке  кого-то «скрозь кусты» высмотрит:

– Ты там, чё ли, Шурочка, ай не? Живая?

–  Живая, живая! Куды я денуся! – отзовётся «баб Шура» радостно.

Потом в дом идут. Пакеты из своих рук бабушка никому пока не отдаёт...

Рады Настасьиному приезду тутошние её подружки, такие же бабулечки, как и она, только... помоложе они, пожалуй, – годков на несколько. Заслышав её, звонкоголосую (окна настежь у всех – весна!), потихоньку – ступенька за ступенькой – спускаются они со своих этажей, подтягиваются с обеих сторон к подъезду нашему. Одна с костыликом, другая – не спеша да осторожненько – на своих двоих. А когда в праздник приедет Настасья (На День Победы любит она тут гостить), нарядные обе приходят. Минутка за минуткой... вот уж и соседки к ним одна за другой подсаживаются – лавочки платочками так и расцветут вдруг! Посмотришь, и на душу – печаль тёплая... Умели так же вот родители наши собраться. Да такие столы накрывали! Не в домах, а прямо во дворах, на улице. А когда собственные дома разрешили им строить, то собирались уже в своих садах, под яблонями да под вишнями цветущими... Несут, бывало, прямо в тарелках (под полотенчиками), угощения на общий стол – кто чем богат. Свои, чужие ли – все вокруг родня! – когда Праздник такой...

Из того же самого времени и теперешние наши соседки. Были и они когда-то и молодыми, и сильными... Были! И гостей умели принять, и спеть, и станцевать по-казачьи – горделиво да осанисто! – кулачки в пояс. А нынче, что ж... садятся «супротив друг дружки», и пошла беседа. О разном говорят. Но чаще всего слышится: «война...», «а в войну, бывало...», «а немец-то к СтАлинграду скрозь нас шёл!..», «окопы... окопы...», «землицы всем миром перлопатили сколь!..», «...а как степь под бомбами стонала, помнишь ли? – ...по сию пору по-над Доном изранетая вся лежить...». Печалятся о горьких потерях своих – кто отца, кто брата, кто мужа вспомнит – «в кажном доме похоронка под образами лежить». И про соседей своих память горькую по жизни несёт Настасья: «Бомба вражия – аккурат в ихний дом! А в дому, окромя мамки, чатыре мальца былО. Жили люди – и нету!».      

И пойдут тут случай за случаем. Каждой есть, что вспомнить, про кого рассказать... А там, глядишь, песню затянут... – голос материнский в ней так и услышится! Настасьин это голос – высокий! Всё по верхам, по верхам дишканит...

О мужьях своих вспоминают часто. Разоткровенничается иной раз в пылу воспоминаний Александра иль Ксения, да и замолчит вдруг – обо всём не расскажешь ведь. Лишь Настасья ничего не утаивает. И всё, о чём говорит, невольно слышит в открытые окна весь дом – то ли акустика здесь такая (лес в двух шагах), то ли голос у неё, у певуньи, очень уж сильный... Но только по этой самой причине сноха то и дело на балкон выходит, всё пытается её в дом заманивать: то обед у них стынет, то – ужин. А иной раз и раздражение с трудом сдерживает: «Не надоело ещё, мам? Иди домой уже!» Но – всем понятно, что напрасно переживает Наталья: за все годы ни словечка худого от бабушки Настасьи никто не услыхал. Ни про людей, ни про мужа, ни про сноху свою, что сына её «как следовает блюдёт». А уж про детей да внуков – и говорить нечего.

В почтеннейшем своём возрасте смотрит она на жизнь с душевной радостью – не грешит, значит. И собеседниц своих держит в строгости: «Ну-к, что ж, что тяжельше некуды былО! И под бомбами сколь... и годы голодные... – всё так, никуды из жизни не деть. А хороших дён не былО рази? Во-о-т! Об них и думай теперича! Жисть, она ить – не для уныния... У меня вон в огороде – розы нонче, как невесты на выданье! Выйду к ним – гляжу-не нагляжуся, дышу-не надышуся!». «А тебе в чём радости мало, Ксения? – обратится она вдруг к подруге своей приунывшей, – вон красоты у тебе в окнах сколь! – нА сто вёрст!.. Живи да кажному денёчку радовайси». И улыбнётся Ксения, любительница посетовать на судьбу свою разнесчастную, задумается, костыликом камешки из земли выковыривая. А Настасья всё про доброе да про хорошее беседу дальше ведёт. Про жизнь свою счастливую с мужем покойным – частенько...  Да так иной раз увлечётся (скучает за ним!), что какая-нибудь из слушательниц вдруг и не выдержит:

– А ить обижал он тебя, Настасья! Да как обижал! Всю жиз-ню... – это тоже, что ль, радость, по-твоему?

– Ну-к, что ж, что обижал, а жалел – больше! – нисколечко не смутится Настасья. – А руки у  него, у Вани мово, какие были! Он ими, руками энтими, дом вон какой возвёл! А перед смертию за чтой-то... – и нонче понять не могу... – прощения попросил. Живи, говорить, Настасьюшка, долго! В дому нашем живи – до последнего. А я тебя там... с терпением дожидаться буду. Вот и живу теперича... в дому нашем. Хорошо, слава Богу, живу. Одна радость кругом».

И притихнут подружки. И устыдится слов своих Шурочка. И продолжится беседа мирно, всё больше про детей да про внуков – разговорам «об них» конца и края нет. Каждая своими старается похвастаться, рассказать побольше. А то нет-нет да и пожалуется на что-то – нечаянно… Слушает Настасья, не перебивает никого. А как в разговор вступит, то получается, что всё у неё – опять же – лучше всех: «У Олежки с Димкой (это она про внуков) дома вон какия! – работящие потому... И машины – одна одной краше... Ну-к, что ж, что кредит – выплатится всё поманеньку. Работают же!».

На подружек поглядывая, ожидает Настасья взаимной радости за кровинок своих. И удивительно ей их молчание...

Так и жили-поживали наши бабулечки – от приезда до приезда Настасьиного. Без неё на лавочки «выползали» редко.                                                                    

2.     

А нынешней осенью, в последний свой приезд, удивила Настасья всех – ох, и удивила!                 

Муж мой на балкон покурить вышел, и вдруг зовёт – от компьютера меня отвлёк. Иди, говорит, поздоровайся, сосед матушку свою привёз. Я вышла в некотором недоумении: вроде, была она тут недавно... Вижу, соседи наши в полной растерянности вокруг своей машины стоят: мать из неё никак выходить не хочет. Уговаривают её со всех сторон – то ласково, то строго, то чуть не плача уж! – со слезами в голосе. Ну, как-то уговорили всё ж – вышла она. Огляделась, будто всё в первый раз увидала, да и... заголосила вдруг! запричитала! Люди, кто мимо шёл да ехал, да машину парковал – воскресный день был – так и замерли все: случилось что-то у Ивлевых! Дела побросав, подходят, понять пытаются... Вроде все свои с бабушкой Настасьей рядом. И Олег с Димкой, и Матвейка тут, и Настенька вон – личико у ней в подоле прячет. А Наталья... – от людей неловко ей! – всеми силами старается мать утишить... Успокоить её старается! Но припала к сыновней груди Настасья – плачет, как дитё малое. Василий уж и сам слезу со щеки смахнул – жалко мать! А поделать ничего нельзя, рассуждаем мы, сверху глядючи, – пора пришла рядом с ними ей быть. Всё чаще прибаливать в последние месяцы стала – то «сердечко прижмёт», то на сильную головную боль пожалуется. Вот, видно, и подумали они, что тянуть дальше некуда. Не приведи, Господь, случится что, а там рядом с ней кто? Лишь коза Юнька... Знали мы по-соседски, что ещё на похоронах отцовских вопрос этот – без всяких колебаний – сам собою в семье у них решился. Но ведь три года почти пришлось её уговаривать! И вот стоит она теперь у порога сыновнего и – «не идуть туды... в другую жизню... ноженьки!». «А как сдюжила ты там, «в дому своём», Настасьюшка? «Навовси» дверь за собой прикрыла –  как?..». Больно!.. «А козу-то куда дели? – вот ещё «сурьёзный» вопрос!». Тут уж и меня муж принялся успокаивать. Да и не только я слезами умылась – у всех соседей Настасьины причитания болью в сердце отозвались.

А «внучок Олежка» постоял-постоял в раздумье да и начал потихоньку бабушкины вещи из машины выгружать. Одну за другой сумки-котумки достаёт да у кустов смородиновых ставит. Вот тут-то и удивила она всех – ещё больше. Взглянула на Олега сквозь слёзы... Притихла чуть... И вдруг!... зачимчиковала к машине – что было моченьки!

– Назад, рОдный... сумки мои... назад! Туды, туды, в багажник их, Олежка! – ...Завтри утречком... домой поеду!

Оглянулась на сына – отчаянье глазах:

– Завтри, сынок, смогёшь мене назад возвернуть?!

Стоят сын со снохой, дар речи потерявши...  Да и люди вокруг – так и замерли... от такого поворота событий.

– Смогу, мать... смогу!.. – сокрушённо покачал головой Василий.

Вздохнула сноха Наталья устало, да и потянулись они гуськом в дом.

Растерявший Олег – в спину им:

–  Сумки назад, что ль, па?!

– Складывай, сынок, назад складывай!

3.

А ближе к вечеру сидели на лавочках, как и прежде, наши подружки. Тёплые носочки, телогрейки – осень на дворе.

– Козу назад возверну теперича, – деловито рассуждала Настасья. А розы ишо чуток утеплить надо бы. Ну, это уж туды, к зиме ближе.

– Не пожалеешь ни об чём? Настасья? Они ить тебе и комнатку отдельную выделили. А ты... Отблагодарила! Преставление на виду у людей устроила!

– Нисколь не пожалею, Шурочка. А люди...  Ну-к, что ж, что увидали слёзы мои – час такой приидет кажному. Да ты и рассуди, как следовает: приживуся я рази у их... хоть и рОдные они мои? А там я – дома! Там и Ваня велел мне быть – до последнего.

– Ох, подруга... В зиму едешь! А заболеешь? – пытливо смотрит на Настасью Ксения. – Подумай! Ночь у тебя вся впереди.

– Ну-к, что ж, что в зиму, – не поддаётся ни на какие уговоры Настасья, – дом... он ить  круглый год тёплым должон быть!

И вновь притихли бабульки на такие слова Настасьины. Нечем ей «боле» возразить.

– Засиделась чтой-то! – заколготилась она вдруг, – прощевайте пока, Ксюша... Шурочка... Обещалась я Настюшке пирогов на цельную неделю напечь...

Под пристальным взглядом подружек долго приглядывалась она к полустёртым от времени «цифиркам» домофона. Но вот – нажала-таки (с прилежной важностью!) одну за другой железные кнопочки и скрылась за массивной дверью подъезда. 

– Может, уговорят ещё... за ночь-то, а? Как, Шура, думаешь?

–  А и думать не об чем! Рази такую уговоришь...                                                                              

А утром – чуть свет! – когда все ещё крепко спали, и даже лес дремал, прикрывшись белой шалькою тумана, ослепила фарами окна нашей пятиэтажки машина соседа Василия – ярко! Это бабушка Настасья уезжала от нас восвояси. Домой уезжала. Домой.

Пищулина Евгения Григорьевна

http://www.velykoross.ru/journals/all/journal_57/article_3179/