Сенокос на каникулах

Глава первая.

Отправка на сенокос.

         В середине июня ученики седьмого класса, а теперь уже будущие восьмиклассники, заканчивали учебную практику, которая заключалась в благоустройстве новой, только что отстроенной школы  в посёлке Решающий.

        Многие уже построили планы проведения летних каникул и нехотя дорабатывали последний день практики: завтра свобода!  Хочешь на рыбалку, хочешь на озеро купаться, лично для меня круг возможностей на этом и замыкался. Не знал я тогда, что этот круг может быть ещё уже.

         Вечером,  во время ужина к нам зашёл дед Павел и позвал мать о чём-то переговорить, они вышли на веранду,  и только слышно было, как мать резко несколько раз сказала:

– Нет.

Беседа продолжалась довольно долго, наверное более получаса и когда они зашли, мать упавшим голосом сказала:

– Вот, сынок, дед предлагает идти на работу, на Дармангинский сенокос копновозом, говорит работа не тяжелая и заработать можно. Сам понимаешь, с деньгами у нас туго. – уже как бы извиняясь, добавила она.

– А чего, – быстро согласился я,  – можно и копны повозить.

Дед, угостившись предложенным чаем, вскоре ушёл. У меня сложилось впечатление, что мать не хочет отпускать меня на работу, и я задал ей этот вопрос. Она сидела за столом, задумавшись, подперев рукой щёку и нехотя ответила:

– Я не против работы, просто я своего отца знаю лучше, а потому побаиваюсь: не долюбливал он твоего отца, как бы… –  и махнула рукой.

Порешили, что если что-то не так, то я просто уйду и всё. Наутро мама собрала меня в дорогу: сумку с продуктами, да полотенце и  смену белья, и пошла провожать меня на «Сенную», откуда водометный катер должен был тащить понтонную площадку с сенокосчиками, инвентарём, двумя сенокосилками и двумя конными граблями.  Мама перед уходом попросила деда не нагружать меня: ведь дитя еще, только 14 исполнилось. Дед покивал головой и бросился руководить погрузкой, которую вскоре закончили и перетянули понтоны к большому плашкоуту, гружёными мешками с овсом и ячменем, вот тут я понял, что «что-то не так» уже началось. Сердце матери не обманешь и вся сенокосная эпопея показала это. Впрочем,  по порядку.   Бригада, в которой кроме меня и деда было ещё шесть здоровых мужиков, моторист и повариха, прибыла в полном составе.  Мотористом дед поставил своего сына, а моего дядю, Александра, или попросту Шурика как его все звали, он был после травмы «на лёгком труду» и дед посчитал, что работа моториста ему в самый раз. В его распоряжении была лодка со стационарным тринадцатисильным мотором. Поварихой была всеобщая любимица Валентина, тоже дочь деда и моя тетка. Валентину наверное все сразу полюбили, не за её формы и красоту, которые вне всякого сомнения вызывали восхищение, а за её котлеты и борщи, которые готовила она с удивительным мастерством. Об остальных шестерых расскажу в процессе повествования.

После погрузки и небольших пересуд, дед, как старший покоса, скомандовал отгрузить на понтоны три тонны овса. Овес был в канадских мешках, люди старшего поколения помнят эти мешки. Примечательна была не упаковка, а их внушительный вес в 90 кг!!! Дед, подмигнув мужикам, начал подкалывать меня:

– Ну что, слабо мешочек протащить, бригаде помочь.

Это при том, что коэффициент оплаты копновоза 0,5 был определён только за подвоз сена в копнах. Помочь я был не против, и попросил помочь уложить мешок на плечи. Мешок пришёлся почти в рост, так что нагибаться не пришлось и я принял первый мешок. Пошёл я вроде нетрудно, но с каждым шагом 90 кг так давили на спину так, что стало тяжело дышать, тем более что идти надо было по трапу, покачивавшемуся  между плашкоутом и понтоном. Ноги от нагрузки дрожали. Два друга, как мы их звали Пат и Паташенок,  двухметровый  Вова Ниловский и полутораметровый  чифирист Костя Горбунов, недавно освободившийся из мест заключения, ехидно посмеивались надо мной:

– Давай, давай малой, тащи, шевели батонами.

И хотя погрузка подходила к завершению, за меня вдруг вступился незнакомый коренастый мужик, из новых сенокосчиков:

– А ну сявки не видите, у пацана ноги разъезжаются?

И что-то ещё, я даже и не разобрал, на «птичьем языке» то есть на жаргоне.  Костя враз спал с лица, что-то шепнул Ниловскому и они тут же предложили мне передохнуть, мол сами пошабашим (закончим погрузку). Ниловского я знал раньше, так как мы с Толяном  не один раз были в Калиновке у него в гостях, там жили его родители, а работал он на Решающем, поэтому я подошёл к нему и спросил:

– А кто это?

– Да, прибыл недавно авторитет какой-то. Говорят в 1944 году он на фронте застрелил командира, получил «вышку», но заменили на 25 лет лагерей. А сидел в Цуцумане 23 года и к нам на условно-досрочное, около двух лет ему осталось  под надзором.

 С Анатолием Шелестом, тем коренастым мужиком, мы очень быстро сошлись, у меня отца не было, а он тоже был со всех сторон одинокий. Вроде никаких дел общих, кроме работы конечно, а тянуло нас друг к другу. Отсидев столько лет, будучи, как говорили «матёрым», он не растерял своей душевности. Мне, молодому деревенскому пареньку, была интересна тюремная романтика, все мы тогда были помешаны на Владимире Высоцком. При всём своем немногословии и установке: «Сказал – сделал, не можешь – не говори», Анатолий очень быстро мне разъяснил о романтике, туберкулезе, лагерных кладбищах и лагерных помойках. Рассказывать не буду, но той науки мне хватило на всю жизнь, чтобы не соприкасаться с надуманной романтикой. Именно Анатолий научил нас понимать Высоцкого, не как автора запрещённых блатных песен, а как величайшего поэта-воина.

– Ты пойми, – говорил он, – Высоцкий живет в этих песнях, это он сам лезет по скалам, плывёт в океане и идёт в атаку, он настолько вникает в тему каждой клеткой своего тела, что всегда кажется, что кто-то, а не он сам поёт о нем. У этого человека неземное чутье и бездна души, я, когда услыхал его песни о войне, казалось рядом услышал его дыхание, я увидел себя в мокром от воды и грязи июльском окопе 1944 года: всё те же звуки и тошнотворные запахи войны, казалось, даже руки запахли ружейной смазкой, а по спине холодок, как перед атакой. Ты слова песни воспринимай, а не голос «А-ля, Колыма», суть слушай.

Да, отношение к Высоцкому сменилось, я до сих пор периодически прокручиваю  его сборник  и не уходит чувство новизны.

Глава вторая.

Сенокосные будни.

Разговоры по душам были довольно редки, всё-таки работа на сенокосе очень тяжела, особенно первые дни. Пока одна часть бригады устраивала табор, как мы назвали летние жилища и кухню, устраивала мощные дымокуры от миллионных туч комаров, дед с Шуриком на двух конных сенокосилках выкосили всё в округе. Над лугами стоял нескончаемый стрекот сенокосилок. Косили они очень быстро, сказывалась сноровка. Дед, кроме войны, всю жизнь занимался лошадями, попеременно работая, то ветеринаром, то заведующим гужевым транспортом. Уже на третий день в ход пошли конные грабли, меня Шурик тоже начал учить работе на граблях. Вроде простая техника – грабли, ан нет, оказывается и в ней премудрости есть. Есть тут и тормоз и полуавтомат и рычажок автомата,  до которого ещё дотянуться нужно с прыгающего рессорного сиденья и тогда грабли через определённое время сами поднимаются, высвобождая валок сена, или будешь поднимать рычагом с довольно большим усилием, изогнувшись в правую сторону. Всё-таки я был мальчишка-недоросток, ноги не доставали до рычажка, сиденье было высокое, потому не было  возможности положить на него что-нибудь типа подушки, чтобы не сидеть на голом железе. А главное недосып, я просто не высыпался. Дед взял привычку будить меня на рассвете и посылал за конями. С вечера им на ноги одевали веревочные путы, стреноживали, и они обычно паслись неподалеку, вот их то и надо было пригнать к табору, где уже дымил дымокур. Кони сами жались к дымку от несметных полчищ комаров, здесь же их обрабатывали мазью, предварительно обмакнув квач-палку с намотанной тряпкой, наподобие факела в железную двухсотлитровую бочку этого вонючего зелья. Вот тогда и начинала просыпаться бригада, которая позавтракав, начинала разъезжаться по лугам: кто косить, кто собирать, кто валки подтаскивать волокушами к месту, где начинали метать стог. Первые три стога по четыре, пять тонн сена мы сметали на четвёртый день своего пребывания и выставили их прямо на берегу протоки. Первые стога были «продажными», то есть на продажу, а на вырученные деньги покупались продукты. Главным продуктовым разносолом был спирт. После первых «продажных» стогов я стал даже ненавидеть деда. В тот же купеческий вечер по продаже сена, Шурик привез ящик спирта, и началось веселье, которое не поддержал Шелест, он выпил несколько глотков и ушел спать со словами:

– Давно так не вкалывал, уморился.

 Я тоже хотел было уйти, но уже подвыпившие мужики, явно стараясь загладить первый день, загалдели:

– Да ты что? Не уважаешь? Пашешь как все, а от нас нос воротишь?

  Окончательно добил дед:

 – Ты что, не мужик что ли? К тебе народ с уважением… – и поставил передо мной эмалированную кружку спирта, – воздух выдохни и пей.

 Зачем выдыхать воздух, я до сих пор не знаю, а тогда взял кружку, закрыл глаза и … всё! Больше я ничего не помню. Казалось тут же меня дед  начал тормошить за плечи:

– Вставай, за конями пора.

Было уже утро, но как не хотелось вставать. Я всегда удивлялся деду Павлу: сухощавый, среднего роста, закалённый в двух войнах, Финской и Отечественной фронтовыми сто граммами, казалось он никогда не болел. И это при шести ранениях, видно природа и постоянная езда верхом сделали своё дело: он в возрасте за 80 лет бегал по бабам и, не задыхаясь, преодолевал железнодорожный виадук. Глядя на своего старшего сына, дядю Володю, болевшего с похмелья, хмыкал и говорил:

– Слабак, не умеешь пить, не пей.

Желание быть похожим на него, не одну голову настроило на хмельной путь, как говорится  «спиться легко, а вот назад».

          В то утро, не проснувшись, я пошёл за лошадями и нашёл их неподалеку от табора, у небольшого озерка.  Вставало жаркое солнце, хотелось пить, казалось, что язык, обожженный спиртом, распух. Я подошёл к озеру и до отвала напился и уже через минуту понял: зря. Спирт, зараза, взыграл по новой и отойдя от озера несколько шагов, я упал на траву и заснул.  Сколько проспал, не знаю, но, только проснувшись от резкой боли вдоль спины, подскочил. Рядом с кнутом в руке верхами красовался дед и виртуозно матерился: «Быстро на работу, погожий день, а ты тут спишь, вот будет дождь, выспишься». Я быстро погнал коней к табору и, не позавтракав, отправился подтаскивать копны. Кобыла «Арктика»,  здоровая по всем меркам пятилетка, заслышав перегар, зафыркала. Вот зараза, а тебе-то что от меня надо и я, развернувшись, хлестнул её ладонью по морде.  Говорят, что лошадь лягается, но верьте, говорю по опыту: обиженный  конь скорее укусит. Так и случилось со мной, только я потянул «Арктику» за повод, как она догнала меня и цапнула меня своими зубищами за плечо. Хорошо у лошади зубы, как пеньки, а если бы были как у крокодила? Отхватила бы плечо, зараза. Теперь синяк на все плечо. Да, день не задался. Эту картину увидел Шурик и вроде как пожалел меня:

– Давай, запрягай «Арктику»  в грабли, нужно сена подгрести, да на граблях полегче будет, всё не ноги топтать.

Я быстренько запряг «Арктику» и прочитал ей мораль устрашающим голосом. «Арктика» мотала головой, как будто соглашалась, и вскоре мы катили по скошенному лугу, подгребая сено. Как назло, педалька автомата была свернута, на граблях вчера работал Ниловский, а этому «лосю» технику вообще нельзя было доверять, пришлось пользоваться ручным подъёмником. Несчастья мои в тот день не закончились. Как я уже писал, ручной подъёмник – это рычаг с правой стороны, который, чтобы довести грабли до полного объёма, нужно подать вперёд, почти до рамы. При моих коротких ногах, приходилось спрыгивать с сиденья и вот при очередном подъёме, грабли колесом наезжают на небольшую кочку, подпрыгивают и придают мне ускорение, от которого я влетаю под раму и под опустившиеся зубья граблей.  «Арктика» добросовестно тащит грабли до конца загона, а это метров 200 и тащит меня по лугу, закручивая вместе с сеном в валок. Пока дотащила, я чуть не задохнулся. В конце загона я, чертыхаясь и выплёвывая изо рта набившуюся пыль, выполз из валка ‒ сил не было. Я сидел на валке и перебирал в уме все дедовы маты, адресуя их и «Арктике» и деду и ещё не знаю кому. Оказалось, что запомнить их не так и трудно.  «Арктика» – это умнейшее животное, посматривала на меня и иногда вскидывала голову: наверное  на мировую приглашала, я подошел к ней и прижался к её большой голове и гладил по гриве. Она тяжелыми мягкими губами водила по моей руке, целовала. Всё, мир был заключён. На таборе я не раздеваясь, не ужиная, упал спать. Спал долго и проснулся уже в тревоге, отчего не будят?  С пробуждением услышал ровный шум, шёл дождь: праздник сенокосчика.                                                                                                                                        

Глава третья.

Калуга.

Дождь лил не переставая, тихо шурша по дощатой крыше табора и  только иногда доносились трёхэтажные матюги деда.  Это он, проснувшись в очередной раз и услышав, что дождь не кончился, матерился в природу и в невыполненный план заготовки кормов. После обеда дед не вытерпел, выполз из своего закутка и начал находить всем занятие, меня и Шурика отправил на Амур на рыбалку. Мы, одев рыбацкие резиновые куртки, чертыхаясь под нудным дождём,  перебирали небольшую метров в 25 сеть и тихо говорили меж собой, сдурел  мол старый, в озере карасей, сазана, щуки да лещей навалом, только удочку опусти – жарь, парь, ешь. Амур ему понадобился, кета еще не подошла, а чего ещё ловить этим огрызком. Поехали на дедовой  деревянной здоровой лодке с мотором «Москва» и по выходу из протоки подались вверх по течению, там раньше вдоль песчаной косы была рыбная рыбкоповская тонь. Со временем её по всей длине подзанесло песком, но небольшая яма вдоль косы, всё же существовала. Вот повыше неё мы и заплыли, развернув сеть поперек течения. По воде вскипали пузырьки от дождя, но в общем было тихо.  Поплавки на сетке утонули и только с другого конца сети, как бы кивая, плыла крестовина из досок: рыбацкий буй-наплав. Шурик закурил и сел на кормовом  сидении у мотора, я грёб. Докурить он не успел, наплав-крестовина стал вертикально на воде, которая зашумела, обтекая преграду. Лодка тоже стала тормозиться  и разворачиваться, течением лодку стало сводить с наплавом. «Задёв», наверное  зацепились за что-то.

«Ну дед хрен старый, загнал на рыбалку», ‒ ругнулся Шурик и принялся выбирать сетку на кубрик носа.  К нашему удивлению сетка сорвалась, и он постепенно выбирал её.  Наверное,  корчей нацепляли, вот и тяжело, только подумал я, как метрах в трёх от нас всплыла трёхметровая калуга, явно за 100 кг весом и нас уже свободно понесло по течению. Шурик осторожно повёл калугу к борту и шепотом сказал мне:

– Глуши её.

Чем? У нас ни топора, ничего тяжёлого, ни даже приёмника, не было. Взяв весло, я с маху звезданул калугу по башке, никакого эффекта, весла были лёгкими, из хорошего высушенного дерева. Калуга была какая-то сонная, она и держалась только небольшим кусочком сети на голове, наверное, потому, что все эти дни стояла жара и вода была тёплая, а в тёплой воде рыба не активна. Нужно было как-то привязывать её и я, схватив буксирную верёвку, просунул руку с верёвкой под жабры.

– Тащи верёвку из пасти, – шепнул я Шурику.

Он  метнулся к голове калуги и, перехватил верёвку, протащив её через жабры в рот: зацеп надёжный. Я едва успел вытащить руку, так как калуга медленно пошла в глубину и моя рука оказалась на изломе, сломала бы, зверюга. Теперь нужно было думать, что делать дальше, решение пришло внезапно, в лодке было два сиденья из доски на 50 мм  чтобы на них можно было без боязни наступать, вот первую, которая подлиннее мы и принялись отрывать, используя вёсла, как рычаги. Сиденье поддалось, и я взял его в руки: да, тяжёлая колотушка, можно попробовать глушануть рыбину.  На Шурика, после травмы ноги, я не понадеялся и попросил его подвести калугу к борту.  Когда калуга приняла удобное положение, я со всей силы ударил её в лоб. Удача. Калуга резко раскрыла рот, это говорит о том, что я оглушил её. Теперь мы принялись переваливать её в лодку, кое-как нам это удалось. В лодке  калуга лежала головой к кубрику, на котором сидел я, а хвост лежал у ног Шурика, который сидел у мотора. Так мы и поехали, я доской периодически бил калугу по башке, а Шурик рулил. До табора доехали за минуты, течение поднесло нас почти к входу в протоку. Наши сенокосчики только сели обедать и увидели нас с крутого берега. Когда увидели  улов, засуетились и спустились к причалившей лодке. Действовали быстро, но пока притащили ещё верёвку, отвязали нашу буксирную, калуга очнулась и звезданула хвостом по стоящему над ней Шурику, тот, совершив вынужденное сальто в воздухе, плюхнулся в протоку. Теперь пришлось ловить его. Вскоре всех вытащили и Шурика и калугу. Довольный дед тут же приказал Валентине  заварить из головы и плавников холодец, что и было сделано, а сам, покряхтывая от нетерпения, сказал:

– Однако это дело обмыть надо, ты Шурка езжай в посёлок, рыбу отвези бабам, да поменяй на спирт, – на этом доброта его не кончилась, и добавил,  –   и  Вовку свези, заслужил, вечером ждём.

Мы уехали, рыбу доставили, поменяли, но назад приехать не смогли. Шурик, уговорив пузырь водки, принялся за второй, так как пришёл дядя Володя,  живший через дорогу напротив, и было уже не до поездки.

Утром по рассвету мы выехали: в лодке лежал амнистирующий нас рюкзак,  позвякивая бутылочным стеклом, да и дождь, в наше спасение, временами ещё поливал.

Бригада встретила нас подобострастно:

– О, добытчики прибыли.

На столе уже стоял густой наваристый холодец и кружки. Шурик тут же расположился за столом, чувствуя себя этаким рыбацким Наполеоном, только этот Наполеон никогда не смог предсказать действий деда. Дед зачастую выкидывал непредсказуемые фортеля, вот и сейчас он зловеще оглядел нас:

– Так, Вовка нормальный, а ты чего же подлец этакий,  без коллектива лакаешь. Похмелишься, как три тони сплывешь и точка на этом.

Шурик было взъерепенился, но спорить с дедом бесполезное занятие и мы  захватив топор, сеть так и лежала в лодке, выехали на тонь. В те времена редко кто прятал сети,  местного рыбнадзора Горячева, можно было услышать на его стационарном моторе, километров за десять, а то и за пятнадцать. Да и не особо его боялись, он был местным, всех знал и чаще наказание было устным.

Заплыли мы точно так же, как вчера. Удачливым, удача! Всё произошло один в один как вчера, с той лишь разницей, что у нас был топор, а калуга была килограмм на 20-30 побольше  и, оглушив её, пришлось тянуть мотором к берегу.  Если бы я не был участником всего этого процесса, то не поверил бы. Так же разделали рыбу, уехали домой.  Пока я дома выгружал рыбу, возили мешками на Шурикином Иже, к дому подошла соседка и попросила:

– Вы наверное с рыбалки, а у меня дочь приехала с учебы, угостить нечем. Может, угостите я в долгу не останусь.

Для студента не жалко, и я кинул для неё солидный кусок калужатины. Пока, распродав часть рыбы, мы подъехали к дому Шурика, нас уже ждала мать и приказала быстро всё прятать. Женщины за нужной нам водкой, естественно пошли в сельмаг, где собирается весь поселковый люд, стали в очередь. Тут же у витрин с консервами, сделав вид,  что что-то рассматривает и насторожив уши,  ошивался участковый. Вот и соседка заявилась,  объявив, с порога:

–  Володя такой хороший парень, – и разведя руками, добавила, – сейчас меня вот таким куском калужатины угостил.

Участкового сдуло, побежал переодеваться, что бы значит по всей форме нагрянуть. Бабы загалдели. Заведующая магазином, моя тётя, сразу заявила:

– Ты что  дура,  ведь накроют хлопца.

А тут и мы подъехали, пришлось возвращаться и всё прятать, конечно не всё, но свежую калугу спрятали, да раздали. А солёная рыба была в каждом доме, как без рыбы на Амуре жить? Это сейчас демократы пытаются амурчанам внушить, что прожить можно на Дошираке, сами небось чёрную икру жрут до поноса.

Вечером Шурик опять «банковал». Подвыпив, он становился заносчивым и значимым, близкие знали его слабость и не обращали внимания.  Перед знакомыми был «рыбный король»  – это сейчас, а в других ситуациях он бывал «король» по обстоятельствам, сегодня одним, завтра другим. Несмотря на  эти моменты мои дяди Шурик и Володя, относились ко мне, как к равному, по доброму. Оба были отменными работягами,  и я многому научился у них.

Утро третьего дня начиналось также, приехали на табор рано, получили от деда взбучку и наказание в три рыболовных тони, то есть заплыва. Также была выброшена сеть и в лодке, ожидая очередную жертву, в подручных местах лежали топор и приёмник: здоровенный крючок намертво приделанный к деревянному древку, от которого шла верёвка-буксир. Доплывая до заветного места, мы затаили дыхание и хотя я говорил, что ничего у нас не выйдет –  Амур  не сарай, где на заказ выращивают рыбу определённого вида и размера, всё-таки ждал. И вот наплав встал, потом вылетел от какого-то толчка вверх и плюхнулся в воду. Лодка будто на стену налетела, постояла и свободно поплыла. Радостно выдохнувший:

– Есть! – Шурик принялся лихорадочно вытягивать сеть.

От сети остались одни лохмотья из ниток и верёвок. У меня в тот день, как заезженная пластина крутилась сказка о золотой рыбке и, увидев остатки сетки, я безудержно расхохотался. Шурик сначала недоуменно смотрел на меня, а потом тоже захохотал. Хохотали мы до слез, до икоты и кое-как успокоившись, поехали на табор, над которым уже проглядывало солнышко. На вопрос деда, Шурик ответил:

– Да чего булькаться, солнце вон вышло, косить пора. Дело нужно делать, а не рыбачить.

Дед недоуменно смотрел на нас и ничего не сказал, только махнул рукой – косите. Через несколько минут мы уже выехали на двух косилках в луга, так и не сказав деду про сеть. Зачем его огорчать, пусть радуется, что мы сами, без его команды поехали косить сено и косили до темноты. Вот такие молодцы.

Глава четвёртая.

Роковой выстрел.

Объезжая покосные угодья, или просто собирая коней, мы часто видели лосей. Конь не боится лося, да и лось не шарахается от коня, мне самому верхами приходилось подъезжать к лосю метров на пятнадцать. Как-то вечером, обсудив лосиную тему, решили привезти ружья и как-нибудь поохотиться,  приварок был нужен, на одной рыбе долго не протянешь, а мясо, взятое в леспромхозовской столовой, закончилось. При случае привезли два ружья. Я привез свою одноствольную новенькую бескурковку 12 калибра, а Николай Куприенко одноствольный 28 калибр. Николай, здоровый, необщительный мужик, недавно приехал с семьёй в посёлок и о нём мало кто что знал, а он сам больше молчал и работал как вол. В первый же день он начал снаряжать патроны и вечером ходил на засидку, но ничего не видел. Он не был охотником, а убить зверя наобум, без должных знаний, сложно. Охоту обещал устроить дед, он видел это просто. Проскакать верхами по двум-трём рёлкам (небольшие заросшие возвышенности вдоль лугов) и вся недолга, ничего выдумывать не надо. Верховые кони  «Ландыш» и «Колокольчик» выстрела не боялись, можно было ехать, но за круговоротом дел выехать не получалось. А тут дожди пошли. Дождь – раздолье для комаров, иной вечер дышать спокойно нельзя и весь немаленький табун лошадей жался к табору, от которого несло дымом незатухающего дымокура. Во второй день нашего отъезда, дед, раздражённый тем, что мы не приехали, а значит и душу погреть нечем, предложил Николаю стрельнуть солью поверх лошадей, вреда не будет, но от табора выстрел их отгонит. И действительно, после выстрела табун перестал жаться к дымокуру. На один день. Но на второй, когда мы уже косили, а последождевые комары и вовсе озверели, табун лошадей опять топтался у табора и вокруг кухни. Николай и Анатолий ремонтировали грабли, а два друга как дед говорил «член, да подпруга» Горбунов и Ниловский отгоняли, по просьбе Валентины, лошадей от кухни. Костя был придумщик по разным мелким пакостям, водки не было, гармонь надоела и все зудилось от желания что-нибудь сотворить. Услышав просьбу Валентины отогнать лошадей, он быстро нашел решение и сказал Ниловскому:

– Это мы счас враз сотворим, пугнём, как вчера.

С этими словами он залез в палатку Николая, вытащил ружьё с патронташем, принялся выковыривать пулю из патрона. Вытащив, насыпал крупной соли и забил сверху бумагой вместо пыжа. Валентина от кухни закричала ему:

– Ты чего? Охренел что ли, тоже мне охотник, положи чужое ружьё.

Но было поздно, горе-охотник театрально вскинул ружье и выстрелил. Ближняя молодая гнедая кобыла упала, табун кинулся за вожаком в сторону озера. Как раз к табору подъезжал верхами дед, он ездил на верхний Дармангинский табор  к конюху Пестереву, отвозил хлеб. Раньше к нему ездили на лодке, а после того как упала вода и въезд в Кашинскую протоку был перекрыт, можно было добраться на коне. Дед сразу понял в чём дело и разразившись матюгами, двинул Костю по загривку. Дед подошел к раненому животному и вынес вердикт:

– Навылет пулей. Надо дорезать, хоть на мясо пустим. – и пошёл за ножом, что-то бурча под нос и как всегда, матерясь.

Когда мы в сумерках подъехали к табору, дед освежевал кобылу, разделал на части и сложил в глубокую яму со свежей травой, своеобразный холодильник. Ниловский крутил ручку большой мясорубки, отхватывая ножом куски мяса и подкидывая их в мясорубку. Николай осматривал патронташ, а дед готовил аптечку.

– Ты это, зачем, отец?   – спросил Шурик.

– Дак этот подлец в табун пулей ударил, кобылу навылет, кстати, жеребая была, а куда пуля дальше табуна ушла?  Утром пойду смотреть, дай Бог подранок, может выхожу. Как же ты урод пулей-то в табун? – уже Костю спросил дед.

– Да я разрядил, вот и Ниловский видел, – оправдывался тот.

Неясность разрешил Николай:

– Это я так патроны на лося зарядил, калибр маленький, вот я по две пули в контейнер из пробки вставил, он первую вынул, а про вторую не знал. И чего было ружьё брать, мудила, вот врезать бы тебе. – и поднёс к носу Кости кулак, чуть меньше Костиной головы.

Посовещавшись, решили не говорить, что кобыла была жеребая – это увеличивало её стоимость вдвое и для судимого Кости могло плохо кончиться.

– Посмотрим ещё, что утро принесёт, – буркнул дед, – спать ложитесь, до свету встанем.

Утром, только рассвело, я ушел с дедом к табуну, подранка увидели сразу: у молодого двухлетка вся левая передняя лопатка была в засохшей крови. Дед подошел к коню, приласкал его  и засунул ему в рот небольшую  круглую палку с прикрепленными к палке кожаными ремешками, закрутил ему нижнюю губу, поясняя, чтобы боли не было. Рану он обработал быстро и какими-то тонкими щипцами быстро и аккуратно вынул пулю. Подранок только вздрагивал, но стоял. Странно было видеть, что из глаз коня текут  слёзы.

‒ Он  что, плачет? ‒ спросил я.

‒ А чего же, живое существо, понимает, что я ему помогаю, терпит, не брыкается. ‒ говорил дед,  распустив ремешки на губе и складывая инструменты, ‒ Ну пожалуй Костю от тюрьмы спасли, ты пока про подранка никому не говори, а я его вылечу.

Плохие вести летят быстро, вроде только уехали проезжие рыбаки, а у нас после обеда уже были  участковый Алексей Чириков и заведующий гужевым транспортом Николай Фёдорович Павлюченко. Участковый забрал наши ружья и поехал на Среднюю Дармангу, проверять  Пестерева. Я с разрешения деда, в галоп поскакал к Пестереву, предупредить и успел вовремя. Пока участковый ходил пешком до домиков, я уже вернулся к лодке и хотел забрать ружья, но не стал этого делать: в лодке сидел Костя.

‒ Ты там не болтай лишнего, дед сказал поможет. ‒ передал я ему слова деда. Костя сидел поникший и только молча кивал головой. Вскоре появился участковый и сразу спросил:

‒ А ты чего здесь? ‒ и кинулся проверять кубрик, где лежали ружья. Увидев,  что всё в порядке, Чириков завёл мотор и они уехали.

На таборе Павлюченко брал со всех объяснительные и по пути рассказывал истории, невесть когда и кем придуманные, но слушать их без неудержимого хохота было нельзя. Человек был наиудивительный во всех отношениях ‒ рассказ про сенокос без Николая Фёдоровича ‒ это как уха без рыбы. Только он мог разрядить обстановку, после всего случившегося, оставаясь при этом серьёзным, авторитетным руководителем.

Разборы по выстрелу длились почти месяц и закончились для Кости годом вычетов по 20%  и возвратом ущерба, который был сравнительно небольшим, так как мясо дед оприходовал на котловое довольствие. Половину денег мы сразу собрали всей бригадой, Костя плакал, так был растроган. Ружья нам вернули, дядя Леша Борисов поручился за нас и участковый, ни слова ни говоря, вернул нам наши одностволки. А коня мы съели, до чего же вкусные котлеты делала Валентина.

Глава пятая.

Зав.гуж.

         Заведующим гужевым транспортом был у нас известный всем без исключения Николай Фёдорович Павлюченко. Это был очень одарённый, самобытный человек, который всё знал. Абсолютно всё!!! Не было вопроса, на который он не мог ответить. Его принцип: «не могу, но покажу», действовал безотказно, как девиз А. Суворова: «Мы русские, мы победим! Вперёд!». Способность Николая Фёдоровича, а для нас дяди Коли, рассмешить людей, была просто феноменальна и необъяснима одновременно. Когда он заходил в диспетчерскую или конюховку, все находившиеся там начинали подхохатывать, то есть неестественные смешки раздавались по очереди со всех сторон  и это при том, что дядя Коля не успел ничего сказать!  Все замолкали и  выжидательно смотрели на него. Присев на скамью Николай Фёдорович обводил всех взглядом, произносил: «Так», – складывал на колени две рукавицы, если это было зимой, или вытаскивал портсигар  и сдвигал шапку на затылок. Шапку после тяжёлой контузии он носил зимой и летом и, перемещение шапки на затылок было сигналом: сейчас что-нибудь скажет! Все замирали и Николай Фёдорович неспешно заводил беседу. Мне не пришлось встретить в жизни лучшего, чем он, конферансье, каждый раз его беседа начиналась и вроде так и совсем не так, но каким талантливым рассказчиком он был! Через десять минут диспетчерская гудела от смеха, смеялись до слез, до соплей и кашля, выбегая на улицу. Случалось там быть и моему деду,  и тот старался убеждать с самого начала:

         –  У меня от него печень болит, дед Щукарь, язви его.  – и тоже хохотал.

         Тяжело было, когда он приезжал на сенокос и оставался ночевать. Еще с вечера кто-нибудь просил его рассказать  анекдот, а знал он их великое множество, и до утра вся бригада каталась по полу от смеха.  А рано утром нужно было на работу. Фантом безудержного веселья исходил из этого небольшого физически, но огромного душой, человека.

         Впервые мы узнали его в четыре года, когда знакомились с «низовыми» и Кольку, сына Николая Фёдоровича мне представили как Кривошея. Когда я спросил его:

         – Ты Кривошей?

Он ответил:

         – Да нет, я Павлюченко, а за Кривошея по мусалу получишь.

Мы чуть не подрались и тогда я узнал, что такую кличку носил его отец. После тяжёлого ранения он долгое время не мог нормально держать голову и как бы прислушивался. В минуты волнения, голова у него начинала трястись и мёрзнуть. Конечно, всё это вызывало неудобства и злые насмешки, которые, впрочем, быстро прекратились. Загрузив себя работой и заботой о детях, Николай Фёдорович, несмотря на кучу заработанных болячек и ранений, всегда старался казаться бодрым и поддерживать других. Я помню его как сейчас: он сидит на завалинке с гармонью и играет, а вернее поучает Кольку на что-то и недовольно говорит:

– Да сам ты неправильно играешь. Это я-то неправильно? Ты слушай лучше. –  и начинал выводить на гармони такие рулады, что было не понять что  откуда.

Сейчас это назвали бы музыкальным попурри. Мы спустились к рядом протекавшей речушке и я, сев у бани, продолжал слушать гармонь. Колька возился с фанерным катером, а я все пытался понять, что дядя Коля играет. Было очень много знакомого, иногда тоскливого, щемящего, с нотками тревоги. Нет, не узнавал я знакомой мелодии и только много лет спустя понял. Это пела душа, душа израненного человека рассказывала про жизнь, про все тяготы и радости появления детей, трудные дороги жизни с супругой фронтовичкой, боевой подругой  и о светлых солнечных мечтах. Это была душевная идиллия, переложенная в знакомую и незнакомую, но близкую нам музыку.

Николай Фёдорович, как человек деятельный, быстро завоевал авторитет и уважение на лесоучастке и то прозвище больше не вспоминалось и исчезло из обихода. При всей своей кажущейся весёлости Николай Фёдорович мог быть и жёстким. Вопросы, которые он затрагивал, доводил до конца и правду-матку мог сказать любому, потому как сам был предельно чист и честен. Кому-кому, а мне это пришлось прочувствовать. В один из весенних дней в посёлке поднялся шум, угнали гружёный лесом лесовоз МАЗ. И чего было шуметь?  Застрял неопытный водитель   недалеко от Сенной в вечной грязи, не доехав сотню метров до разгрузки. Обвиноватили сразу меня: безотцовщина в деревне, как чирей на мягком месте, всем мешает. Грозные начальники Адраев и Желдак, решили меня поставить на милицейский учет, как несовершеннолетнего хулигана, но тут произошло  нечто такое, что заставило этих начальников зачесать свои затылки. Угнал лесовоз Колька, сын Николая Фёдоровича, и сразу заявил об этом отцу. Наверное, с того времени отец  определил Кольке автомобильную жизнь и проработал Колька водитель почти всю свою трудовую жизнь.  А тогда Николай Фёдорович ругнулся дома, обул сапоги, шапку и двинул в контору, где проходило заседание местного комитета и решалась моя судьба. Не знаю, что на месткоме говорил дядя Коля, но утром к дому прибежал Адраев и принялся извиняться перед матерью и заискивающе спрашивать, не надо ли чем помочь.

Много можно было бы рассказать о дяде Коле, в рамках романа, но в рамках нашей повести, хочу рассказать ещё один эпизод, можно сказать определивший строение моего мозга.

В школе, классы у нас были большие и как-то осенью решили собрать учеников с родителями на так называемое родительское собрание. Класс был битком забит при том, что не все родители явились.  Николай Фёдорович сидел в шапке на первой парте и как-то сразу попал на глаза нашего историка и завуча Тамары Максимовны Густовой и она грудным голосом обратилась к нему:

– А вот, Николай Фёдорович, Ваш сын Коля даже не знает кто у нас теоретик коммунизма.

Зал замер, шапка Николая Фёдоровича двинулась назад, затем вперед и опять назад, Николай Фёдорович волновался, но всё же спросил:

– А кто?

– Ну как Николай Фёдорович не знать Суслова, нашего ведущего теоретика, как можно? – на что последовал второй вопрос:

– А он меня знает?

– Ну как, Николай Фёдорович, в масштабе страны разве он может Вас знать? – зал уже не дышал,

 – А тогда на хрена он мне нужен, чтобы я его знал, – невозмутимо заключил Николай Фёдорович и сдвинул шапку на лоб.

Родители и ученики после его интонаций лежали на партах и хохотали. Тамара Максимовна беспомощно разводила руками и пыталась всех успокоить. Это была победа над женщиной-скалой и завучем. Мне это так врезалось в память, что даже спустя 50 лет, я просто выкидываю ненужных людей из головы и не запоминаю их.

Глава шестая.

Шелест.

          В начале августа от нас забрали Анатолия и командировали в Софийск. Там было большое подсобное хозяйство, сельхозтехника, а вот ремонтника хорошего не было.  Нет, не то чтобы не было слесарей, их как раз на заготовительную технику было полно, а вот починить сенокосилку или грабли, таких не оказалось и выбор пал на Анатолия, семьёй он не был связан, добра и жилья не было, такому собраться – только подпоясаться, и уже готов. Мы с ним неплохо ладили, и мне было жаль, что он уезжает. Перед отъездом он несколько раз выходил на откровенные беседы, в основном на тему: как молодому пацану сохранить своё достоинство и «свое я» в этом переменчивом мире. Многое из его советов помогло мне в жизни, но тогда меня это мало интересовало, лишь просто сжигало любопытство, почему по жизни правильный на вид мужик, вдруг сел в зону на целых 25 лет?

         Анатолий был старше меня и разговор с мальчишкой на такую болезненную для него тему, складывался тяжело. Он принимался рассказывать, затем замолкал, уходил в себя, потом опять начинал рассказывать. В общем, рассказ его состоял из урывков, которые я попытался собрать воедино, убрав отступления в воспоминаниях в краткое содержание.

         Весной 1944 года Анатолий Шелест закончил школу и как все семнадцатилетние мальчишки, мечтал об отправке на фронт, о новеньких ремнях крест-накрест, серебре с блеском золота, орденов и медалей. Кто же в этом возрасте не мечтал стать героем?  Война близилась к концу, и желание успеть было выше разума и Анатолий, как и несколько его друзей написали заявление в военкомат с просьбой о добровольной отправке на фронт. И хотя некоторым из них, как и Анатолию не было восемнадцати лет, желание попасть на фронт не хотело с этим считаться.  И даже призыв в семнадцать лет на краткосрочные курсы  артиллеристов, был воспринят с радостью. Вот только артиллеристом стать Анатолию не довелось.

Одетые в новенькую форму новобранцы, среди которых был и вчерашний школьник Анатолий Шелест, в начале июля 1944 года, в железнодорожной теплушке прибывали в расположение 3-й гвардейской армии Первого Украинского фронта маршала Конева, прозванного за блестящие наступательные операции «генерал вперед».  Молодёжь радовалась, что едет на фронт, к такому замечательному военачальнику, да ещё и перед началом наступления. Вот мы себя покажем! Уже 13 июля Украинский фронт перешёл в наступление и взвод Шелеста, не добравшись до курсов, был отправлен в воинскую часть села Колтов, где шли жаркие наступательные бои. Немцы правильно оценили направление удара и постарались закрыть Колтовский коридор и кинули в бой мощные оперативные резервы. Контрудар немцев был полной неожиданностью, артиллерийские удары не давали должного  эффекта, территория была сплошь из торфяников и из-за сильных дождей, размывших дороги, тылы и тяжёлая техника отставали и не оказывали должной поддержки.

         Вот в это, перепаханное снарядами и танками болото и был брошен взвод необстрелянных мальчишек, вчерашних школьников. Война не разбирает, кого ей бросили в прожорливую глотку смерти, алчность её не измерима. Командование, придавая особое внимание уничтожению контрудара,  оказало «честь» наступавшим пехотинцам ‒ выставило заградотряды. Смерть со всех сторон подогревалась политработниками: «Только вперёд, ни шагу назад, за Родину». Для многих это были последние слова.

         Командир взвода, озлобленный лейтенант из штрафников, чертыхаясь и матерясь от того, что в бой кинули желторотых птенцов, а не солдат, пытался поднять их в атаку,  пиная, толкая и стреляя поверх мальчишеских голов. Очумевшие от ужаса и не понимающие в беспрерывном разрыве снарядов, где свои, а где немцы, новобранцы пытались укрыться в воронках, которые на глазах заполнялись водой, закрывали головы руками, словно это могло спасти их.

         Оглохший от взрывов Анатолий никак не мог заставить своё тело подняться из очередной воронки. Озноб ужаса пронизывал иголками ноги и руки, винтовка валялась на краю воронки. В очередной раз появившийся лейтенант что-то кричал и показывал куда-то рукой, но слов разобрать было нельзя, и Анатолий закрыл голову руками. Удар по рукам и голове был таким, что вместо грохота разрывов в ушах ровно зазвенело, как будто рой комаров облепил голову. Лейтенант начал пинать его и, схватив за шиворот,  выволок из воронки, толкнув вперёд. Анатолий, подхватив винтовку,  побежал,  куда показал лейтенант. Из ближайшей воронки выскочили двое красноармейцев и побежали чуть впереди него. Навстречу, совсем рядом, яркими вспышками бил немецкий пулемёт. На лицо Анатолия брызнуло чем-то горячим, и под ноги упала голова бежавшего впереди красноармейца. Тело его, сжимая руками винтовку и разбрызгивая кровь, по инерции бежало в атаку. Анатолий не видел, как упал красноармеец, потому что вырвался вперёд, и тут второго красноармейца буквально перерубило пулеметной очередью и Анатолий, наткнувшись на его тело, упал  на землю и перекатился в воронку. Уже не ужас, а кровавая ярость затянула пеленой глаза, руки крепко держали винтовку, одна мысль оставалась в голове: вперёд. Вот так в ярости и ненависти к врагу формируется солдат. От этой ненависти пропадают все звуки,  и остается только враг впереди, всё происходит как в немом кино.

         Высунуться из воронки не получалось, неугомонный пулемёт брил торфяные закраины убежища, которые посыпали Анатолия под свист пуль. Наконец пулемёт смолк, после разрыва гранаты и Анатолий смог подняться. Тут же на него обрушился удар приклада и появившийся лейтенант заорал:

         – Вперед сука, мне из-за тебя опять в штрафбат, застрелю! – и мат, перемат, словно Анатолий был в конце наступающих, а не в пяти шагах от немецкой траншеи.

         Они вместе спрыгнули в неё и принялись осматривать ужасы войны. Траншея была сделана насыпью, в которую были врыты ружейные и пулеметные ячейки, устроены площадки для противотанковых пушек.  Сейчас это все дымилось, было завалено трупами в самых неестественных позах, вперемежку с кучами гильз и оружия. Неподалеку находился небольшой блиндаж с накатной крышей, обложенной торфяным дерном. На команду «выходи» оттуда выползли четверо раненых, которых лейтенант тут же пристрелил очередью из автомата.  Анатолий только и успел сказать:

         – Зачем? – и сразу маты взводного:

         – Я тебя, сука трусливая, спрашивать буду,  что мне делать?

         Анатолий промолчал и присел в траншее, пока подходили остатки взвода, собралось вместе с лейтенантом семь человек. Лейтенант явно был рад, теперь на переформирование отведут. Анатолий угрюмо раздумывал: «Чему ты сука радуешься, тому, что бойцов в чистом поле положил?» – и закипала злость и обида. Какие ремни, какие ордена? Вокруг трупы молодых ребят, с оторванными конечностями,  вперемежку с торфом и кусками чужих тел. Нет, не так представлял себе войну солдат Анатолий, в своих мечтах видел он атаку под красным знаменем, а не скрюченные порванные тела под неусыпным взором чекистов из заградотряда, что вызывало не меньший ужас и угрозу расстрела.

         И не хотелось уже ничего, тем более идти на смерть, осознавая её неизбежность ни с одной, так с другой стороны. И всё это под крики «За Родину, за Сталина». Только вот не слышал Анатолий в этой страшной атаке за воем и свистом осколков и снарядов этих криков, а слышал только вой умирающих, матерную брань, да хрипы открытых ртов, пока сохранялось дыхание солдат, пока не обрывалось оно омерзительным и губительным военным металлом. Догма, что на войне человеческая жизнь ничего не стоит, бесчеловечна и омерзительна. Война уничтожает человеческие инстинкты морали.

         Вскоре опять загрохотало и подошедшие заградотрядовцы, насобиравшие до двадцати солдат, опять дали команду лейтенанту: вперёд. И это с двадцатью бойцами. Опять всё повторилось, но теперь в голове Анатолия была только слепая ярость, разум исчез. Голодные, измученные бойцы пытались изобразить атаку и идти на вторую траншею. Опять маты, побои и хоть вёл себя Анатолий осмысленно, передвигался перебежками от укрытия к укрытию, прицеливался, стрелял, казалось даже попадал. В общем, вёл себя как обстрелянный солдат и от взрывов не шарахался, но опять попал под приклад лейтенанта, который шарахнул его прикладом, когда он задержался над первым убитым им штыком немцем и побежал вперед. Руки Анатолия до судорги стиснули винтовку, и уже помимо его воли прозвучал выстрел, скосивший ненавистного лейтенанта.

         Особисты арестовали его, едва утихла стрельба. Анатолий беззвучно сидел на краю воронки, рядом лежала винтовка с почерневшим от крови штыком. Чрезвычайная комиссия в течение десяти минут вынесла приговор: высшая мера, привести в исполнение немедленно.

         Анатолия отвели к леску на краю торфяного поля, росшему вдоль дороги. Невдалеке грохотали орудия, передний край отодвигался в сторону Львова, по дороге сплошным потоком двигались Студебеккеры, Виллисы, подкатилась черная легковая машина. «Наверное, начальство, – подумал Анатолий, –  хоть бы подальше отвели от дороги, прямо на виду расстреляют, скорей бы». Из блестящего ГАЗа вышел командир со сверкающими на кителе орденами. Офицер расстрельной команды, подобострастно подбежал к нему для доклада. Маршал Конев, а это был именно он, тот самый «Генерал вперёд» боготворимый бойцами, сел в машину и машина свернула к штабу. Офицер скомандовал бойцам и Анатолия повели назад к штабу, где офицеры чрезвычайной комиссии стояли навытяжку перед Маршалом и объясняли произошедшее.  Он не отчитывал, он только спросил:

         – Сколь лет мальчишке? – и услышав «семнадцать», сцепил до хруста руки и также спокойно спросил, – Может это вы за них, за этих пацанов, порушенную страну заново строить начнете? Понимаю, что виноват. Первый бой, потерял голову, но ведь не бежал, сами объясняете, что с убитого немца его забрали,  – и уже со злостью добавил, – Там что, в ваших распоряжениях одна мера наказания? Что нельзя наказать так, чтобы и внукам заказал, но жить оставить? – и пошёл к машине.

         Опять начался недолгий судебный разбор и теперь, ошалевшему от последних событий Анатолию, определили срок в 25 долгих северных лет. Конвоиры, проникнувшиеся к Анатолию, с жалостью наперебой объясняли, что жив будешь и не так страшен чёрт и по 25 лет, четверть России отсидела. Главное живой! Видя, что он почти ничего не соображает, пытались объяснить ему на пальцах, подсчитывая года. Так и увели его, не до конца осознавшего что произошло и что «генерал вперёд» отвёл от него смерть.

         А дальше пересылки, Столыпины, периметр и захлебывающиеся от злости овчарки северных лагерей. Двадцать три долгих года, как он их пережил? Он был совсем не похож на выходцев сегодняшних тюрем, как они себя называют «сидельцев». Может это был другой человек, а может время было другое? Люди его уважали, и он дорожил этим уважением.

         Уехав в командировку, он только один раз приезжал за нехитрыми пожитками и уехал, тепло попрощавшись со всеми нами, хоть ненадолго ставшими его семьей.

Глава седьмая.

Перелом.

         В конце июля мы скосили и собрали сено со всех ближних покосов и всё дальше уезжали от табора. Обед зачастую подвозили, или брали с собой. Основной работой было сметать сено в стога, кошенины было много и копны я таскал беспрерывно. Делалось это так: толстой верёвкой, диаметром 25-30 мм, закреплённой за одну петлю хомута лошади, обводилась по кругу копна, и другой конец верёвки закреплялся за вторую петлю хомута. Верёвка подбивалась под копну, натягивалась и но…, поехали родная «Арктика». Копна скользила по кошенине и ехала к формирующемуся стогу сена. Подтащив копну, я освобождал один конец верёвки, она свободно вытягивалась за конец и так мы шли к следующей копне.

         К обеду Шурик привез термос с наваристым борщом и гречку с мясом, да вот досада – хлеб забыл. Как всегда, молодым у нас везде дорога и я, сняв хомут с «Арктики», поскакал к табору. Валентина положила в сумку нарезанный хлеб и я, держа сумку одной рукой, а другой повод, поскакал назад. Не очень удобно скакать с сумкой в руке на лошади без седла, но оказалось и опасно. Недалеко от стана, где обедали сенокосчики, прямо из-под ног «Арктики» выскочила лиса! «Арктика» резко, почти под 90 градусов сделала поворот и понесла в кусты тальника. Силой инерции меня сразу свернуло набок, стремян не было и удержаться было невозможно, а когда «Арктика» врезалась с перепугу в тальники, меня и вовсе оторвало от коня и бросило на землю.  Кувыркнувшись раза три, я рассёк обо что-то руку и набил синяков, где только можно. Поднявшись, подошёл к сумке, хлеб был помят, будто кто-то сел на сумку. Делать нечего, поднял сумку и пошёл к сенокосчикам.  В конце тальниковой рёлки «хрумкала» траву моя Арктика. «Вот сволочь, – подумал я, – хозяина сбросила и жрёт себе преспокойно, а хозяин ещё не ел». Подхватил поводья и так мы вскоре подошли к обедающим. Почти все поели, не дожидаясь хлеба и отдыхали в тени. Больше всех хлеба хотел, конечно, дед, куда в него такого худого столько лезло. Увидев помятый хлеб, он не стал слушать моих объяснений, не смягчило его и заступничество сенокосчиков и моя рассечённая рука. На матюгах он объяснил мне, какой я плохой, плохо ухаживаю за лошадью, потому она и шарахается из стороны в сторону и нечего жрать, идите себе напару копны таскать. И это без обеда. Кое-как стерпев эту несправедливость, я повёл «Арктику» к копнам. Сенокосчики уже поднялись и начали вершить стог. Костя рубил тальниковые навершья, а дед вилами обдёргивал стог, придавая ему форму. Я подтащил копну, отвязал верёвку и тут дед опять заорал:

         – Давай шевелись, видишь, на навершье сена не хватает, давай бегом.

         Сена вообще-то хватало, но я бегом рванул к следующей копне, таща за собой коня, и сразу захлестнул веревку вокруг копны, сам оказавшись внутри веревочного круга. Обученная «Арктика» машинально натянула веревку и начала поворачиваться по направлению к стогу. Ненужная дедовская суета передалась и ей. Когда она поворачивалась, я уже не успевал выскочить из верёвочного круга, крупом она давила на меня, а верёвка натянувшись, подрезала мои да и её ноги и она начала валиться на меня. Сенокосчики это сразу увидели и рванули в нашу сторону.

         Как на замедленных съемках, «Арктика» валилась на меня  и вскоре всей своей огромной тушей придавила меня к земле. Когда лошадь падает на бок всем телом, она очень часто переворачивается через спину на другой бок и встаёт. Если бы это случилось, она бы убила меня, просто смяла бы.  Дед, воткнув вилы в землю, крикнул Шурику:

         – За повод её бери, за повод!

         Шурик знал, что делать, он осторожно взял повод и ухватил «Арктику» за гриву, начал ласково приговаривать:

         – Вставай, родная, вставай милая.

         Арктика начала осторожно подниматься, тело её дрожало от напряжения – я чувствовал это, она боялась причинить мне боль и встала так аккуратно, что не задела меня. Я с помощью Шурика поднялся, дышать было нечем, «Арктика» осторожно переступила через веревки и положила голову мне на плечо – жалела.

         – Ну вот, язви тебя в дышло, неча рот разевать, первый раз что ли? – разразился дед, но увидев мой взгляд, решил уйти подобру-поздорову.

         А меня уже заклинило, лошадь жалеет, а тут дед – сволочь, прибью. Схватив его вилы, я побежал наперевес за дедом, он то всё видел и рванул бежать. Мужики кинулись ко мне. Шелест кричал:

         – Стой, Володя, стой, о матери подумай!

         Ничего я не думал, слепящая ненависть ослепила и оглушила меня, но не восстановившееся дыхание подвело. От бега я просто задохнулся и упал.

         Очнулся от брызг воды на лицо, это Шурик брызгал на меня водой из чайника. Вся бригада вместе с дедом собрались вокруг меня. Дыхание возвращалось.

         – Ну, слава Богу очнулся, ты это, не пугай меня так, –  каким-то скорбным голосом произнёс дед.

         На волокуше меня довезли до табора и Валентина, осмотрев опухший бок и руку, вынесла вердикт:

         – Надо показать врачу.

         Дед махнул рукой и скорее Шурику:

         – Вези, если ушибся, заживёт, даю неделю на поправку.

         Через неделю я не вернулся. Попросили Толяна, и он работал почти весь август. Мне же приписали покой, замотали накрепко бинтами, одно ребро всё-таки сломалось, была небольшая трещина и на левой руке, она, кстати, беспокоила больше всего.

         Вот так закончились мои трудовые летние каникулы. Скорее не каникулы, а долгие проводы беззаботного детства и входа во взрослую жизнь. В деревне, как я говорил, дети рано взрослеют.

Крюков Владимир Викторович, казачий полковник, почетный атаман Амурского казачьего войска, генеральный директор ООО ППП «Сугдак», член СВГБ по ДВ региону