Старина уходящая
 |
Виктор Калинкин Так похоже на зимнее солнечное утро начало этого ноябрьского дня! И кажется мне, что не смогу надышаться морозной свежестью. Иду, разбрасывая носками ботинок сухой и пушистый снег. Его неожиданно много для этого времени: по щиколотку. За плечом наградной «Зауэр» отца, стволы 47-го года из крупповской стали и ремень еще тот, с которым он сам ходил.Для нашего отца этот день был особенно памятным: начало ликвидации под Сталинградом 6-й армии фельдмаршала Паулюса. Папа в послевоенной жизни ни разу не пропустил этот день, а мы с братом – его суровые рассказы о войне... О морской пехоте, по ночам поднимавшейся в вечность по крутому обрыву на правом берегу Волги у переправы, о рёве «катюш» и несмолкаемых залпах орудий ранним утром 19 ноября 1942-го года... О сошедших с ума солдатах вермахта, встречавших наши атакующие цепи, о немецких гниющих госпиталях в разрушенных подвалах, о нескончаемых колоннах обмороженных пленных... Позади деревенька Сентюрино, лес уже рядом, и вот погружаюсь в его тень, иду в ста метрах в глубине вдоль опушки. Среди сосен торжественно и тихо, только нет-нет да гулко простучит дятел или выстрелом треснет дерево на морозе. Справа в просветах вижу яркое заснеженное поле. С той стороны проникает длинными полосами солнечный свет. Легкий ветерок, блуждая в вершинах, нет-нет да потревожит невесомую кухту. И тогда, радужными вспышками играя с тем светом, протянется седая дорожка к земле бесшумным водопадом и медленно растает, уходя в сторону. А в феврале все будет иначе: он зашумит, съезжая и увлекая нижние слои, так, что услышишь его шуршание метров за пятьдесят, и тяжело бухнет по насту или ...за воротник! А вот и «утрешний» заячий след! Но нет, пока не хочу переключаться на него, не хочу так скоро покидать этот храм, который открыл для себя во второй половине жизни. Пошли небольшие высотки, поросшие ёлочками. Иду то вверх, то вниз от одной к другой, отодвигая от лица припорошенные лапы и затем выгребая из перчаток с запястий снег. Когда спускался с очередного склона, услышал неясный шум. Движение чего-то живого, но не людей, не машин: странный такой шум, тихо и часто бухающий и шипящий. Остановился в ёлочках, присмотрелся – впереди и ниже изгибается участок дороги, уходя по пологому спуску влево. То, чего я пока не вижу, приближается ко мне справа со стороны Межево и находится еще за соснами, за поворотом... Вот это да! Из-за бугра появляются и катят ко мне розвальни! Настоящие крестьянские розвальни – деревенские сани! Бежит рысью, семеня, небольшая гнедая лохматая лошаденка в клубах пара, а в санях – мужичок. Да не просто мужичок! Он стоит на коленках, на голове ушаночка с клапанами вразлет, в руках вожжи, и что-то там вполголоса сам себе напевает. Они проехали чуть ниже и рядом, повернули и скрылись за поворотом. Такая награда мне – и за что! Да-а-а... За этим стоило сюда тащиться ни свет ни заря, и еще как стоило! А когда в первый раз я их увидел? А в последний? Ну, боярыня Морозова, та не в счет. Вспомнил! Мы приехали в отпуск из Германии в Половское, на родину отца. Валя, мой старший брат, в те дни, что мы провели в деревне, ходил в сельскую школу, а я нет. Значит, то было под новый 57-й. Папа, – он всегда в отпуск приезжал в форме, – пока поезд стоял у перрона в Рязани, сходил к паровозу и попросил машиниста притормозить у родного села. Все так и вышло, и мы успели выгрузиться в снег на откосе у станции, где нас поджидал дедушка на розвальнях. Мы погрузили багаж, упали на сено и тулупы, и лошадка, крутя хвостом и теряя по дороге каштаны, повезла нас по сельским улочкам к дому… Сидеть в розвальнях неудобно, только возница сидит или стоит на коленях, а ты обычно лежишь. А розвальни такие низкие, что располагаешься в них почти вровень с полозьями. Пятнадцатиминутная езда оставила в памяти неизгладимое впечатление, и нам, мальчишкам, после той поездки нравилось повторять команду «но-о!», но тяжело давалось «тпр-ру-у!» Зима в русской деревне... А запах!.. Чудесный запах из смеси ароматов мороза, березового дыма из трубы, махорки, керосина, валенок, овчин, сена, конского навоза и всего прочего, без чего был немыслим деревенский быт. И именно зимой, потому что летом его заглушают ароматы садов и огородов, теплой земли, луговых и полевых трав, ласковый ветерок с реки. Запах малой родины, – пусть не нашей, а отца, – помнишь всю жизнь, и он приходит из прошлого, виновато улыбаясь: «а меня-то уж нет, брат…» Махорочка... Её огонек тлел по углам в сельском клубе, когда мы, затаив дыхание, смотрели, сидя на полу, «Герои Шипки». Или когда, насыпав ее на ладошку, готовились к задушевной беседе дед с соседом и не касались темы разговора до той поры, пока «козью ножку» не заполнит до краев махорка. Прикуривали, затягивались, перебрасываясь взглядами, и... ну, теперь можно и поговорить. Весело потягивали её солдаты в курилке на скамье вокруг вкопанной металлической бочки. Может, от того и запах солдата в те времена был узнаваемый, сейчас-то он никакой. Подростком изредка ее покуривал и я с пацанами в подъездах, на рыбалке или в походах. А в последний раз вдохнул ее аромат в октябре 84-го, когда проводили мы в последний путь нашего деда, унтер-офицера 268-го Пошехонского пехотного полка, Питерского красногвардейца, солдата Ленинградского фронта. Столы были расставлены в саду под яблонями, которые он прививал и мне, малышу, стоящему у его правого плеча, рассказывал и показывал, как это надо делать... Примерно через час в сад зашел высокий, сутуловатый старик. Помянул деда Андрея и встал в сторонке. Мы с братом подошли к нему. Старика звали Петром. В ту минуту дядя Петя готовился сделать самокруточку. Пропустить такой момент? Ни в коем случае! Предлагаю взамен сигареты и прошу позволить мне покурить его табачку. Взял из его запаса бумажку, насыпал щепотками валик махорки, скрутил, склеил по всем правилам, прикурил и сладко затянулся... Есть в ней что-то родное... Со слов дяди Пети после ухода деда Андрея он стал самым старшим в селе. А еще от него мы узнали, что в Первую мировую он был солдатом Русского экспедиционного корпуса во Франции! С беззубым дядей Петей сдержано улыбнулись некоторым эпизодам из той жизни, и еще тому, как он произнес несколько французских слов, из которых мне запомнилось одно: «мамзели». Прошло почти сто лет с того времени, когда один русский солдат пылил сапогами по дорогам Белоруссии и проливал кровь в окопах под Сморгонью, а другой глотал немецкий газ в грязи под Верденом и Реймсом. А мне посчастливилось знать их обоих: любить своего деда и обменяться рукопожатием с нашим земляком. Встречались наши взгляды, мои руки чувствовали и сохранили, пусть с ничтожной долей вероятности тепло обоих, но я готов поделиться им. На самом деле мы не так-то далеко от них отошли во времени, связь есть. А мы сегодня хотим ли, стремимся ли сохранить ее? Около тридцати лет минуло с того дня. Неожиданно в начале лета прошлого года вновь побывал в Половском. Ока обмелела, весеннего разлива нет, косы одичали, пляжей нет. Родовой дом поделен, ручей Клем высох. Было в селе акушерское отделение, была средняя школа, клуб. Сегодня ничего этого нет. На «поляне» не пасутся стаи гусей, нет сельского и колхозного стада и табунов, да и колхоза нет. Местные мужики спиваются. Сельская русская община уходит в небытие. Кто так решил, почему она больше не нужна!? Есть в Интернете реклама продаваемым участкам в уютном месте – в селе Половское. Строятся городскими из Москвы и Рязани коттеджи, закатываются в асфальт деревенские улочки, устроены свалки на «поляне» за насыпью. Памятник павшим землякам восстановлен. А иначе никак, иначе стало бы мерзко, стыдно и нестерпимо больно всем нам: и новым, и старым. Все-таки больше склоняюсь к тому, что в последний раз я посетил Половское не в прошлом году, а в том, в 84-м... Лес заканчивается... Что ж, пойду по полям русака тропить... 31.07-01.08.2012, Тверь |
