«Боря — всем известный в Союзе поэт»
  |
Он сидел за столом и перебирал бумаги. Может быть, в который раз перечитывал статью Плоткина: это всё? — думал — Или ещё не всё? А что будет с мамой? с батей? — когда прочтут? Что они подумают? Дверь гостям открыла Люда. Корнилов спокойно встал и не спеша надел рубашку с запонками и галстуком. Пока шёл обыск, в квартиру Корнилова, как в мышеловку, угодил ещё один его закадычный дружок — поэт Иван Приблудный, в своё время друживший ещё с Есениным. В те мартовские дни Приблудный оказался в Ленинграде — и сразу поехал к Борьке: есть где перекантоваться, да и поесть тоже. У дверей корниловской квартиры стоял сотрудник НКВД: «Вам куда? Не положено!» Приблудный — рыжий украинский парень, воевавший в Гражданскую у Котовского — сгрёб сотрудника, и убрал с пути. — Боря! — зашумел, — Что за ерунда творится? Где ты, Боря? Тут надо разобраться, граждане-товарищи, Боря — всем известный в Союзе поэт! У Приблудного отобрали паспорт, и отправили вон. Обыск закончили за полночь. Ничего особенного не нашли.
Протокол от 20 марта 1937 года: «Проведён обыск и арест в доме № 9, кв. 123 по каналу Грибоедова. Согласно данным задержан Корнилов Б.П. Взято для доставки в Управление НКВД по Ленинградской области: Постановление об избрании меры пресечения подписал младший лейтенант госбезопасности — оперуполномоченный Николай Лупандин. В постановлении было аккуратно выбито на печатной машинке: «Корнилов Борис Петрович достаточно изобличается в том, что он занимается активн. к/р деятельностью, является автором контрреволюционных произведений и распространяет их. Ведёт антисоветскую агитацию». Посему его необходимо «привлечь по ст. 58 п. 10 УК, мерой пресеченья способов уклонения избрать содержание под стражей в ДПЗ по 1-й категории». ДПЗ — дом предварительного заключения. Статья 58, пункт 10 гласила: Пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению Советской власти или к совершению отдельных контрреволюционных преступлений, а равно распространение или изготовление литературы того же содержания влекут за собой лишение свободы на срок не ниже шести месяцев". Никакой «пропаганды и агитации, содержащих призыв к свершению» Корнилов, конечно, никогда не вёл и литературы подобной не держал. Первый допрос, 20 марта, вёл Лупандин. Ровно через год он же будет допрашивать Николая Заболоцкого — тот запомнит, как всё было: «Брань, крик, угрозы, зверские избиения, циничные реплики („Действие конституции кончается у нашего порога“)». Но это спустя год. Когда уже столько работы было переделано. А сейчас всё только начиналось. — Борис Петрович, лучше во всём сознаться — так будет удобнее и нам, и вам. — Вы думаете? — Конечно, я уверен. Не бить же мне вас. «Вопрос. Следствие располагает данными о том, что вы до момента ареста вели контрреволюционную работу. Дайте показания по этому вопросу». — Даю. Как давать-то? — Сейчас я напишу, а вы подпишете. Плохо относились к советской системе? Ну, мы же это уже обсуждали, перестаньте. Иногда хорошо, в целом плохо, сердились на неё. Говорили об этом друзьям и знакомым. «Ответ. К советской системе я относился отрицательно. В беседах с окружающими я высказывал свои контрреволюционные взгляды по различным вопросам политики партии и советской власти. Подвергал контрреволюционной критике мероприятия партии и правительства в области коллективизации сельского хозяйства, искусства и литературы и др. Кроме того, я являюсь автором ряда контрреволюционных литературных произведений к числу которых относятся…» — Я не знаю, что относится к их числу. — Знаешь. Вспоминай. Ну? Подумал и вспомнил одно не опубликованное и то, за что попадало от критики особенно больно. «…относятся „Ёлка“; „Чаепитие“, „Прадед“. Во всех этих произведениях я выражал сожаления о ликвидации кулачества, давал контрреволюционную клеветническую характеристику советской действительности и восхвалял кулацкий быт». «Чаепитие» было написано ещё в 30-м, и тогда же, в № 2 журнала «Звезда», опубликовано. Оно о деревне:
«И жизнь тяжела — наступает кончина Некрасовскую тоску и есенискую хмурь здесь увидеть можно — но с явственным «сожалением о ликвидации кулачества» — уже сложнее. «Прадед» был опубликован 18 сентября 1934 года в «Известиях»: мощнейшее стихотворение о мифическом предке Корнилова — Якове, якобы разбойнике. Написано на мотив есениского стихотворения «Я последний поэт деревни» — но куда гуще, куда яростней:
«Старый коршун — заела невзгода, Если здесь что и можно было найти — так это разрыв с кулацкой наследственностью (хотя разбойники, конечно, те ещё кулаки — скорей уж керженские Стеньки Разины). Но у него ведь сто других стихов и поэм! За большевиков! За коммунистов! Искренних, кровью сердца написанных! Неужели они не перевешивают? Впрочем, кто тут искал истину. Здесь лепили дело. В ход шло всё. Второй допрос: 27 марта. «Где вы находились 1 декабря 1934 года?» В тот день убили Кирова. Корнилов: «В ночь с 1 на 2 декабря 1934 года мы с Горбачёвым Г. Е. возвращались из Свирьстроя, куда мы ездили на литературный вечер. Приехав в Ленинград, мы с Горбачёвым зашли ко мне домой, где узнали об убийстве С.М. Кирова. Он попросил разрешения остаться у меня ночевать и очень скоро лёг спать. После этого он скоро был арестован». — Очень хорошо. А что у вас за наколка? (Особые приметы арестованного: на левой руке татуировка — кости и череп. Наколол себе на беду. Ещё когда с чоновцами дружил в Семёнове). — Наколка? Кости и череп. — И что это означает? — Не знаю. Означает, что это череп с костями. — Ну-ну, хорошо. Третий допрос — 4 апреля. Помимо стихов, всё из чего можно слепить дело — это встречи с Георгием Горбачёвым. — Виделись? — Виделись. — Разговоры какие велись? — Всякие. — Ругали власть? — Бывало. Лупандин: «Из ваших показаний явствует, что вы являлись участником бесед на контрреволюционные темы, в которых высказывались террористические настроения. Следовательно, вы также являлись участником троцкистско-зиновьевской террористической организации?» Корнилов: «Нет. Вот этого не надо, прошу. Я не был участником террористической организации». Запишите: нет. 19 апреля — четвёртый допрос. Лупандин выясняет отношения Корнилова с литераторами. Конкретно: с Павлом Васильевым (он ещё под следствием, нарассказывал очень многое и про всех подряд, но про Корнилова у него даже не спрашивали), с Ярославом Смеляковым (арестован, но вскоре будет освобождён), и с Иваном Приблудным (уже под следствием, на допросах валяет дурака и пишет в камере издевательские письма наркому Ежову). «Вопрос. На одном из контрреволюционных сборищ Георгий Куклин сочувственно отзывался о репрессированных Иване Катаеве и Александре Воронском. Приблудный Иван тоже принимал участие в вашей беседы на контрреволюционные темы?» «Ответ. Нет, он сидел и молчал». Но про Васильева и Смелякова Корнилов сказал. Про одного, что «отстаивал развитие индивидуального хозяйства на капиталистический лад», про другого, что «контрреволюционно высказывался». Достойных примеров не вспомнил. После 19 апреля Бориса Корнилова 45 дней не вызывали. Надежда. Упадок. Надежда. Упадок. Ужас. Утро. Как ты там сочинял, Боря? «Сочиняйте разные мотивы, / всё равно не долго до могилы…» Надежда. Упадок. Надежда. Упадок. Ужас. Утро. Как ты там обещал? «Я буду жить до старости, до славы / и петь переживания свои…» Ну, так пой, живи. Надежда. Упадок. Надежда. Упадок. Ужас. Утро. Следствию не хватает фактуры, всё шито белыми нитками. Надо возвращаться к стихам. Лупандин читает стихи, почёсывая скулу. — Да-а-а… Тут нужен специалист. Кто у нас специалист? У ленинградского НКВД есть свой человек — 29-летний, молодой, но резвый, литературовед Николай Лесючевский, редактор журнала «Литературная учёба». Вот пусть он и разбирается. Лесючевский подошёл к делу вдохновенно. Справка его была предоставлена почти через два месяца после ареста — 13 мая: он отлично знал, что Корнилов сидит. И он его топил. «Ознакомившись с данными мне для анализа стихами Б. Корнилова, могу сказать о них следующее. В этих стихах много враждебных нам, издевательских над советской жизнью, клеветнических и т. п. мотивов. Политический смысл их Корнилов обычно не выражает в прямой, ясной форме. Он стремится затушевать эти мотивы, протащить их под маской «чисто лирического» стихотворения, под маской воспевания природы и т. д. Несмотря на это, враждебные контрреволюционные мотивы в целом ряде случаев звучат совершенно ясно и недвусмысленно. Прежде всего, здесь следует назвать стихотворение «Ёлка». В нем Корнилов, верный своему методу двурушнической маскировки в поэзии, дает якобы описание природы, леса. Но маска здесь настолько прозрачна, что даже неопытному, невооруженному глазу становится полностью ясна откровенная контрреволюционность стихотворения. Написанное с большим чувством, с большим темпераментом, оно является тем более враждебным, тем более активно направленным на организацию контрреволюционных сил. Корнилов цинично пишет о советской жизни (якобы о мире природы):
«Я в мире тёмном и пустом…»
Насколько мне известно, «Ёлка» написана в начале На всякий случай приврал с датой, но так убедительнее выглядит версия, настолько убедительно, что ладони горят: хорошо получается ведь, крепко. Итак: «В это время шла энергичная работа по очистке Ленинграда от враждебных элементов. И «Ёлка» берёт их под защиту. Корнилов со всей силой чувства скорбит о «гонимых», протестует против борьбы советской власти с контрреволюционными силами. Он пишет, якобы, обращаясь к молодой ёлке:
«Ну, живи, Выдохнул, и дальше: «Стихотворение «Вокзал», стоящее у Корнилова рядом с «Ёлкой», перекликается с нею. Маскировка здесь более тонкая, более искусная. Корнилов старательно придаёт стихотворению неопределённость, расплывчатость. Но политический смысл стихотворения всё же улавливается вполне. Автор говорит о тягостном расставании на вокзале, об отъезде близких друзей своих. Вся чувственная настроенность стихотворения такова, что становится ясно ощутимой насильственность отъезда, разлуки:
«И тогда — Очень двусмысленны следующие строки о том, что потомки скажут, что поэт любил девушку, «как реку весеннюю», а эта река —
«Унесёт она и укачает И дальше, обращаясь к уехавшим:
«Когда вы уезжали «Повторяю, это стихотворение воспринимается особенно ясно, будучи поставлено рядом с „Ёлкой“», — настаивает Лесючевский. А то вдруг товарищи в НКВД не поймут. Ставьте рядом с «Ёлкой», товарищи, и картина будет полной. «А в рукописи Корнилова, подготовленной как книга, между „Ёлкой“ и „Вокзалом“ стоит только одно и тоже политически вредное стихотворение „Зимой“. Смысл этого стихотворения в клеветническом противопоставлении „боевой страды“ периода гражданской войны и нынешней жизни. Последняя обрисована мрачными красками. Мир встаёт убогий, безрадостный и кроваво-жестокий» Может, ещё эпитетов дописать про нынешний мир? Или перебор? Ладно. «Не случайно, видимо, эти три стихотворения поставлены Корниловым рядом. Они усиливают друг друга, они делают особенно ощутимым вывод, который сам собой выступает между строчек: нельзя мириться с такой мрачной жизнью, с таким режимом, нужны перемены. Этот контрреволюционный призыв является квинтэссенцией приведённых стихотворений. Он не выражен чётко, словами. Но он выражен достаточно ясно всей идейной направленностью стихотворений и их чувственным, эмоциональным языком". И я, Лесючевский, этот язык понимаю. Я владею чувственным языком. Я даже знаю слово «квинтэссенция». «Чтобы закончить, хочу остановиться ещё на двух стихотворениях Корнилова. Одно из них называется «Поросята и октябрята» и представлено в двух вариантах. Внешне оно представляется шутейным стихотворением. Но на самом деле оно полно издевательства над октябрятами, над возможностью их общественно полезных поступков. Автору как бы всё равно, что октябрята, что поросята. Октябрята так и говорят (встретив грязных поросят и решив их выкупать):
«Будет им у нас не плохо, Октябрята вымыли поросят, но те снова ринулись в грязь и октябрята, ловя их, сами очутились в грязи.
«В лужу первую упали, Так кончается это издевательское, под маской невинной шутки, стихотворение". Впрочем, стоп, ещё одну важную штуку вспомнил. «Следует отметить, что в одном из вариантов этого стихотворения, октябрята называются по именам, причём это — имена подлинных людей; например, берётся имя помощника Областного прокурора т. Н. Слоним». Лесючевский подумал и подчеркнул «помощника Областного прокурора т. Н. Слоним», а то товарищи из НКВД могут не заметить, и не осознать степени подлости. Далее цитата из Корнилова:
«Тут, конечно, Нёмка Слоним Ещё бы не караул. В цитате фамилию «Слоним» набрал заглавными буквами — а то всё-таки могут пропустить. Лучше было бы, конечно, если б позволили всё это вслух прочесть, много важных деталей тут. «Второе стихотворение, о котором я хотел упомянуть отдельно, это — „Последний день Кирова“». (На самом деле, конечно, поэма, а не стихотворение, литературовед должен был заметить. Торопился — вдохновение). «Это стихотворение, посвящённое, якобы, памяти С.М. Кирова опошляет эту исключительно высокую тему. По адресу С.М. Кирова говорится много хвалебных и даже как будто восторженных слов, но эти слова пусты, холодны и пошлы. Разве передают великое горе народное и гнев народа такие слова:
«Секретарь, секретарь, Пустые, холодные, лицемерные слова". Иное дело у Люсевевского: горячие, искренние. «А вот образ С.М. Кирова в начале стихотворения. Киров идет по Троицкому мосту. Корнилов рисует его так:
«Он мурлычет: Что это, как не издевательство над образом Сергея Мироновича?" А? Что это? Как, каким образом товарищ Киров мог бы мурлыкать? «Политический смысл злодейского убийства С.М. Кирова затушёвывается, извращается. Пошло говорит Корнилов об этом бандитском убийстве. По сути дела Корнилов прячет настоящих убийц, он их не называет, этих троцкистско-зиновьевских мерзавцев. Он по-настоящему и не возмущается гнусным делом рук их". Чувствуется, что Люсечевского несёт — голос становится звонок, высок, глаза горят. Он идёт по следу! Он нагнал зверя. Он его сейчас размозжит. «Следующая глава рисует убийство С.М. Кирова. Корнилов эпически спокойно даёт слово злодею-убийц С.М. Кирова: злодей Николаев молодецки восклицает:
«Мы подходим к решению, Корнилов считает нужным передать состояние злодея. И как он его передаёт:
«Лихорадка и злоба,
Приходится слово «торжество» Лесючевскому тоже подчеркнуть. А то и здесь не поймут ведь. «Ни слова о том, кто был гнусный убийца Николаев. Ни звука о том, кто явился организаторами этого подлого убийства. Ни намёка на контрреволюционную террористическую «работу» троцкистско-зиновьевских выродков. Вместо этого невнятица о бабе-яге и каких-то трутнях. И концовка стихотворения — приспособленчески заздравная, полная ячества, пошлая. Таким образом, я прихожу к следующему заключению. 1) В творчестве Б. Корнилова имеется ряд антисоветских, контрреволюционных стихотворений, клевещущих на советскую действительность, выражающих активное сочувствие оголтелым врагам народа, стихотворений, пытающихся вызвать протест против существующего в СССР строя. 2) В творчестве Б. Корнилова имеется ряд стихотворений с откровенно-кулацким, враждебным социализму содержанием. 3) Эти стихотворения не случайны. Однозвучные с ними мотивы прорываются во многих других стихотворениях Корнилова. Это говорит об устойчивости антисоветских настроений у Корнилова. 4) Б. Корнилов пытается замаскировать подлинный контрреволюционный смысл своих произведений, прибегая к методу «двух смыслов» — поверхностного для обмана и внутреннего, глубокого — подлинного. Он по сути дела применяет двурушнические методы в поэзии". Так! Приписать: «…накажите его по всей строгости…» — или не стоит? Разберутся, не дети. И так всю работу за них сделал. Дата и красивая, лёгкая, самодовольная подпись: «Н» и «Л» рядом, с вензельками — Н. Лесючевский. И дли-и-инный хвост у фамилии, вьющаяся линия, как леска с крючком.
Писатель, филолог, журналист. В настоящее время – шеф-редактор «Свободной Прессы»
СвободнаяПресса®
На фото № 1 - Корнилов Борис Петрович |
