Энергетический прорыв в серебряный век

20-го июля 1911-го года на пойменных  заливных лугах Тверщины к северу от левого берега Волги выдалась жаркая благодатная пора. Пик сенокоса. Весь деревенский люд от мала до велика: мужики, бабы, ребятишки, их сродственники и просто друзья – знакомые большими станами обитали, как сейчас говорят, на природе, на вольном воздухе. Но не просто проводили время в свое удовольствие. Хотя, конечно, и не без этого.

Еще граф Лев Николаевич Толстой познал на своей,  как говорится, барской шкуре, что значит радость нелегкого крестьянского труда: идешь  вдоль прокоса со звонкою литовкою в руках, широко махая в такт широким шагам, подрезая острою сталью податливую росную траву, укладывая её в ароматные, вкусно пахнущие валки. Надо только приноровиться к ритму привычных к тяжелой работе сельских обывателей, поспевая за впереди идущим, за коим трудно угнаться, и не дать, чтоб поспешающие во след парень или баба,  полоснули тебя  по пяткам.

Однажды,   в полуденный зной, когда по всем  божеским  и человечьим   статьям трудиться на лугах  - это грех,  когда, отобедав сытною мясною мурцовкою на деревенском  квасе, шибающем в нос, громада предавалась отдыху и сну в шалашах, набираясь сил накануне вечернего росного захода в травы, на окраине большого приходского села Чижово загремели веселые бубенцы какого-то бродячего табора. Село лежит при слиянии речек Могоча и Мелеча.  На их стрелке рождается  короткая, но полноводная река Осень, падающая в большую, уже судоходную Мологу. А она добавляет могутности Волге, круто повернувшей на юг – к Ярославлю. 

Мужики так и подумали: цыгане! Этого нам только и не хватало! В самую что ни на есть страду. Известно ведь, за кочевым сим народцем держи глаз зорче. Неровен час – уведут лошадей, либо еще уворуют какую-нибудь малость…

Но это были в основном не цыгане. Хотя последние – инородцы смуглявые малою частью и разбавляли общую кочующую толпу. Проехав деревенскую улицу, минуя поскотину, заливистые, звонкие тройки свернули в луга – прямо к шалашам. На глазах оторопелого, впавшего в изумление народа прибывшая  публика стала возводить на фоне свежесметанных стогов нечто вроде ярмарочного - пасхального балагана, в коих дают веселые представления и хитрые фокусники, и ушлые лицедеи. Оно, конечно, не ко времени. На дворе сенокос! Но была - не была! Раз нагрянули актеры и актерки, почему бы не порадовать душу? Наверное, коли не большая нужда, может,  не пожаловали бы в деревню в неподходящие для веселия дни. Может, хлеба не на что купить бедолагам? Тем более: жара начала спадать, а до вечерних рос  остается немалый еще час.

Скапливавшиеся мало - помалу зрители начали приходить в себя. Многие  узнавали  в прибывших лицедеях господ из ближних и дальних поместий:  Гумилевы из Слепнево, Кузьмины-Караваевы из Борисково, Хилковы из Дубровки, Неведомские из Подобино, Львовы из Градницы и Поречья… Вольно же барам блажить! Могут себе позволить! Что ж? Глянем, глянем, с чем пожаловали на луга дорогие гости!

Наверное, и у наших читателей возникают некоторые недоумения по поводу события, про которое мы только что рассказали. Спешим более или менее  развеять эти неясности, внести в ситуацию известную определенность. Идея сорганизоваться в нечто вроде бродячего театра каким-то спонтанным образом родилась   у почетных гостей вечера, посвященного памяти выдающегося русского православного мыслителя и талантливого поэта, автора духовных стихов Владимира Сергеевича Соловьева (между прочим, родного сына великого нашего историографа Сергея Михайловича Соловьева). Вечер состоялся в десятую годовщину со дня  кончины философа  14-го декабря 1910-го года в столице империи Санкт-Петербурге.

Прозвучали доклады (язык как-то не поворачивается называть их этим словом, но, увы, другое не приходит на ум!) А.А.Блока, религиозного философа Н.А.Бердяева, А.С. Хомякова - сына знаменитого славянофила  Среди публики присутствовали профессор, доктор филологических наук  Ф.Д. Батюшков – потомок известного поэта начала девятнадцатого века Батюшкова, молодые поэты и прозаики Ю.М. Юрьев, М.А. Ведринская, Ю.Э. Озаровский, Александр Куприн, Михаил Кузьмин… В числе прочих - недавно обвенчавшиеся в Киеве  начинающиеся стихотворцы Н.С. Гумилев и А.А. Горенко. Им еще предстояло стать великими поэтами. Одному -  в ближайшем, другому (знаменитой Ахматовой, то-бишь)  - в более  отдаленном будущем. Звучали вирши: и присутствующих авторов, и те, что принадлежали перу  поэта и философа, чествуемого на юбилейном вечере. Читая стихи Соловьева и свои, Гумилев вспомнил и о выдающемся тверяке Афанасии Никитине, задолго до португальца Васко – да – Гамы открывшего путь в Индию, страну чудес и сказочных богатств, и оставившем знаменитое описание сего путешествия «Хожение за три моря». «Это был истинно верующий – божий человек»,- сказал Гумилев.

 Кто-то из молодежи и озвучил предложение продлить чествование В.С. Соловьева в наступающем, 1911-ом году. Скорее всего сия мысль выкристаллизовалась в головах  приглашенных на вечер молодых литераторов Дмитрия Владимировича Кузьмина–Караваева и его жены Елизаветы Юрьевны. (К судьбе последней нам еще предстоит вернуться в сегодняшних записках.)

 Как сказал бы Фазиль Искандер, «интересное сие начинание» более чем горячо – восторженно воспринял Николай Гумилев, всегда быстро загорающийся идеей, пришедшейся ему по вкусу. Он–то, в развитие её, и предложил присутствующим образовать самодеятельный – волонтерский театр, составить для него программу и репертуар с тем, чтобы будущим летом махнуть с гастролями по путям и весям  волжского левобережья Тверской  и Новгородской губерний  на Карельский Городок и далее – к Весьегонску и Юстюжне. На север - на тройках, и вернуться чтоб в Бежецк – столицу Северной  Тверщины по Мологе, вверх на барках и лодках…

 -Как  только я и Аня вернемся из свадебного путешествия в Париж,- не терял воодушевления Гумилев,- тогда и займемся бродячим театром…

 Возражений в общем-то не последовало. Хотя многие отделались неопределенно – многозначительным молчанием, которое далеко не всегда означает согласие. Когда молодые Гумилевы Анна и Николай вернулись с берегов Сены в родные пенаты, «интересное начинание», касающееся бродячего волонтерского театра, довольно быстро начало обрастать практическими реалиями. Правда, из участников соловьевского вечера, состоявшегося в декабре минувшего года, участвовать в поездке на Бежецкий Верх, по местам, связанным с общечтимыми на Руси православными святыми: благоверной великой княгиней Анной Кашинской, преподобным  Макарием Калязинским, согласился далеко не каждый. Блок, к примеру, укатил в свое имение Шахматово. Бердяев и Хомяков по чрезмерной занятости философскими трудами и ввиду преклонных лет вообще не сочли  для себя возможным покинуть столицу для рискованного путешествия по сельским путям – дорогам в провинциальной глуши.

 Куприн собирался провести лето в имении Батюшкова Даниловское, лежащем на маршруте будущего путешествия. Он  пригласил Гумилева завернуть по дороге  и к Батюшковым.
Но душою «начинания» оставался все-таки молодой, напористый, энергичный Николай Гумилев. Уже в ту пору, несмотря на то, что в глазах метров от  поэзии, таких, как тот же Блок, тот же Брюсов,  или Андрей Белый, все еще казался подающим надежды талантливым  юношей, он достиг-таки выдающихся вершин, твердо шагая по жизненной и творческой стезе. Автор вполне состоявшихся поэтических сборников, отмеченных печатью мастерства, своеобразным, небанальным походом  к поднимаемым темам, оригинальным видением и раскрытием их. «Путь конквистадоров», «Романтические стихи», «Жемчуга» заметил вождь русских символистов Валерий Брюсов и благословил поэта на большую творческую дорогу. На подходе, в рукописных тетрадках  были у Гумилева  акмеистски отточенные стихотворения, составившие впоследствии новый великолепный сборник «Чужое небо». В него вошла, например, такая поэма, являющаяся вне всякого сомнения шедевром поэтической отделки, образцом воистину бриллиантовой огранки строф и строчек, как  «Туркестанские генералы», посвященная выдающимся русским полководцам М.Д Скобелеву и Н.И. Гродекову. Назначенный после туркестанской кампании приамурским генерал – губернатором  Гродеков сыграл выдающуюся роль в истории русского Дальнего Востока.

 За плечами Гумилева уже были  учеба в Сорбоне (Париж) и три путешествия в научных экспедициях: два – на русский север (Кольский полуостров) и одно – к египетским пирамидам на африканской реке Нил. Следует также добавить: Николай успел выпуститься из Александровского лицея в Санкт-Петербурге.
Что касается Анны Андреевны Горенко, ставшей Гумилевой и известной под псевдонимом Ахматова, то на ее творческом счету летом девятьсот одиннадцатого года значились лишь одно стихотворение, напечатанное при протежировании Николая в малотираждном журнале. Поэтический сборник «Вечер» увидел свет лишь через  год, в 1912-ом, иждивением все того же Гумилева, то-есть, на его деньги. (100 рублей!). А сочувственно-хвалебное предисловие к «Вечеру» написал близкий друг и родственник Гумилева Михаил Кузьмин. Через два года появится еще одна книжка «Четки».

 Зато широкая, соблазняющая сильную половину рода человечества слава «гумильвицы» уже следовала за ней по пятам.
Волонтерами гумилевского «бродячего театра» стали в основном  близкие друзья и родственники по материнской линии  самого поэта. Их дворянские фамилии и родовые поместные гнезда  в Северной Тверщине  и на Новгородчине мы уже успели озвучить в этих записках. Он, кстати, давно, задолго до соловьевского юбилея вынашивал эту затею –  доброхотством и посильным участием близких людей создать в Слепнево, при барских хоромах, домашний театр и даже сочинил для будущего репертуара шуточную пьеску на манер классической итальянской комедии дель – арте, с Коломбиною и Арлекином, с Пьеро, Артемоном и другими забавными персонажами. Кардиналы там, средневековые рыцари – Дон Кихоты. Любовь с первого взгляда. Жгучие красавицы. Коварные старухи. Роковые злодеи, то и дело, прибегающие к ядам. Фарсовая ситуация. Место и время действия – Испания, тринадцатый век. «Любовь – отравительница» - так назвал свою вещичку Николай Гумилев. Она и легла главным звеном  в репертуар летучего театра Гумилева.

 Гумилев любил неброскую щемящую красоту  своего приволжского Бежецкого края: валдайские благословенные места, заливные  пойменные луга, богатые травостои, сосновые корабельные рощи, пологие, сглаженные отступившими, растаявшими ледниками холмы, моховые болота, отягченные рясными клюквенниками, златоглавые старорусские монастыри и храмы, отражающиеся в  голубой глади озер, хранящих затаенную, светлую грусть, лежащих в плоских песчаных берегах.ъ

 Путевые картины эти нашли отклик в его душе и вылились музыкальными, пейзажными строчками, золотыми вкраплениями, осеняющими его стихи. Он много раз бывал в Бежецке и его окрестностях, подолгу жил в Слепнево - родовом поместье своей матери Анны Ивановны, в девичестве Львовой.

 Свято-Троицкий собор в Граднице – это приходская церковь, окормляющая поселян, живущих  в деревнях,  разбросанных  по верхнему и среднему течению Мологи и берегам ее притоков. В церковно-приходских книгах храма нашла отражение вся дворянская родословная Львовых, предков Николая Степановича Гумилева по материнской линии. Они и упокоились здесь на местном погосте под восьмиконечными православными крестами. Ратоборцы: офицеры армии, русского флота и гвардии, участники многих и многих баталий, кои вела Россия, обороняющаяся от многочисленных ворогов, зарящихся на наши изобильные просторы. Один из основоположников Лев Васильев сын Львов, живший во второй половине  восемнадцатого и в первой четверти девятнадцатого веков, на ратной царской службе удостоен чина секунд-майора, что по табели о рангах дало ему право на личное и потомственное дворянство. В роду Львовых видим двух адмиралов. Адмирал Львов Иван Львович в браке с девицей Юлией Викторовой, дворянского происхождения, родил трех дочерей – Варвару, Агату и Анну, впоследствии ставшую  матерью Николая Гумилева, главного героя наших записок. Родили они и двух сыновей: первенца Якова и появившегося через два года на свет (в 1838-ом)  Льва, тоже шагнувшего по стезе военного моряка. Вышел в адмиралы. 

 Контр - адмирал  Л. И. Львов, дядя и крестный отец Николая Гумилева, пользовался исключительным уважением среди прихожан Свято-Троицкого собора в Граднице, возведенного на его доброхотные пожертвования. Каменный храм исключительной красоты, построенный в теремном стиле  так называемого русского барокко, повторяющего в камне узорочье и резное убранство старинного русского деревянного зодчества. Львов возвел церковь взамен обветшавшего деревянного  шатрового храма.

 После кончины  Льва Ивановича, последовавшей в 1894-ом году, поселяне окрестных деревень на руках несли его гроб от Слепнево до самой  Градницы. А это – почти целый десяток верст…

 19–го июля 1911-го года, в день собора Радонежских святых,  волонтеры «бродячего театра» собрались в Градницком Свято-Троицком соборе. Помолились Богу. Поставили свечки перед святыми иконами. Подошли под благословляющую руку священника. Помоги, Господи, в предстоящей дороге!

 Широко известен по школьным учебникам  исторически достоверный «путь из варяг - в греки»: с балтийского южного побережья вверх по Западной Двине, от неё через систему притоков и волоков к днепровскому бассейну и вниз по Днепру – на Черное Море. Но в те же самые времена существовал еще и другой «путь» - «из варяг - в хазары». Могущественное государство Хазарского каганата держало в вассальной зависимости Древнюю Русь задолго до татаро-монгольского ига. И только великий полководец киевский князь Святослав стремительным походом на Волгу освободил свою державу от хазарского ярма. Он  дотла разгромил Хазарию, которая так и не возродилась из пепла. Маршрут «бродячего театра» Гумилева пролег по местам, где во времена оно ходили купцы «из варяг в хазары».

 «Гумильвица» - жена Николая еще в Слепнево повела себя отстраненно. Не выходила к общему  столу. Чуждалась свекрови и многочисленных ее родственников. Ни с кем не общалась. В общем давала понять: новая родня – не к её двору. И мы не нашли Анну Андреевну в Градницком храме. Под предлогом, что ей надо помолиться перед образом святой благоверной великой княгини Анны Кашинской, которую полагала своей небесной покровительницей (родилась в день её памяти – по святцам), уклонилась от поездки на север к Весьегонску и далее в Вологодчину и свернула своей дорогой на город Кашин. Это - родина святой Анны, жены святого великомученика великого князя Михаила Тверского, зверски убиенного татарами  в Золотой Орде…

 В премьере  комедии «Любовь-отравительница», на заливных лугах под Чижово,  участвовали юные племянницы Гумилева Кузьмины-Караваевы Маша и Ольга, которая уже была замужем за князем Оболенским, их брат Дмитрий  с молодою своей половинкою, Коля-Маленький, сын старшей сестры Николая Степановича Анны, рожденной от первой жены их отца, умершей в молодые годы, а также друзья семьи Гумилевых   Неведомские,  Хилковы и их домочадцы.

 Интересные воспоминания о гастролях  «бродячего театра» Гумилева оставила жена Владимира Андреевича Неведомского Вера Андреевна, изданные  в Америке приложением к собранию сочинений Н.С. Гумилева. (Нью-Йорк, 1954-ый год.) Там же в ее изложении опубликовано содержание комедии «Любовь – отравительница». Текст пьесы не сохранился… (В России пока еще нет многотомного издания гумилевских произведений.)

 Кроме «Любви – отравительницы» гастролеры показали на лугах и концертную программу, в коей приняли участие приехавшие с кортежем цыганские исполнители. И пьеса, и номера сорвали бурные аплодисменты зрителей. Крестьяне пустили по кругу шапку, куда накидали изрядную толику медяков и гривенников. Так сказать, поклонились заезжим артистам гонораром. Но «командор» гастрольного пробега  Н.С. Гумилев повелел пожертвовать сбор местному храму Воскресения Христова.

 Отдохнули в Поречье. А на следующий день, 21 июня, уже выступали перед простолюдинами в селе Введенье, названного так по старинному местному церковному приходу в честь Введения во храм Пресвятой Богородицы Девы Марии. Здесь на приходе служил, в то время будучи еще дьяконом, отец Яков (Унин). Он приходился Гумилеву дальним свойственником. Бежицкий жандармский ротмистр Владимир Павлович Покровский в свое время женился на тетке Гумилева Агате, сестре матери Николая Степановича.  Унин же был повенчан с бывшей монастырской послушницей Екатериной, сводной сестрой ротмистра Покровского. Такое вот матримониальное свойство сложилось у дьякона Якова с поэтом Гумилевым.

 Но кроме свойственных уз у них  были и другие, более прочные, - дружеские. Пути Якова Матвеевича Унина и его родного брата Василия очень близко пересекутся в самые ближайшие годы с жизненной дорогой Гумилева. А личная судьба  Якова окажется почти точным слепком с горестного удела самого Николая Гумилева…

 Праздник иконы Казанской Божией Матери гастролеры-паломники провели на мызе Скорляди – в имении Корсаковых и Абаренковых. Далее их путь лежал на деревню Перевертка. Названную так  в связи с историческими реалиями, имевшими место в пятнадцатом веке, когда на московском престоле сидел великий князь Иван Васильевич Третий, прозванный в народе Грозным. Отсюда последний золотоордынский хан Ахмат повернул на юг, на реку Угру, устав ждать подкреплений, обещанных Господином Великим Новгородом для совместного похода на Москву. На Угре, как известно, произошло  так называемое «великое стояние» хана Ахмата и московского государя Ивана Третьего. В итоге хан ударился в бега, а Московия окончательно избавилась от татаро-монгольского ига.

 Памятью тех давних событий в здешних местах и до сего дня стоит селение Ахматово…

 На другой день гастролеры выступали в имении Юрьево Чистинской волости Новгородской губернии. Владелец – барон Шварц, потомок полковника Шварца, которого по протекции графа Аракчеева  царь Александр Первый назначил командиром лейб-гвардии Семеновского полка.  Солдаты-гвардейцы, невзлюбившие нового своего полковника, трижды отвечали молчанием на его попытки поздороваться с полком на утреннем разводе. Сие сочли за солдатский бунт. Личный состав Семеновского был, как тогда говорили, раскассирован по армейским полкам.   А за полковником Шварцем потянулась недобрая слава, которой с весьма и весьма изрядными преувеличениями отдали дань и новейшие не только школьные, но и академические учебники.

 Не наше дело – вдаваться в тонкости той более чем полутора вековой давности «семеновской истории». Скажем только, что барон Шварц, владелец Юрьево, успешно содержал большой конный завод, к услугам которого охотно прибегали ремонтеры кавалерийских полков. Поставлял конный состав и в армию, и в гвардейские части. Вел большую племенную работу. К слову, национализированный шварцевский конезавод исправно служил и для нужд Красной – Советской Армии и просуществовал вплоть до хрущевских – «оттепельных» времен. «Верный ленинец» ликвидировал советскую кавалерию, как отдельный род войск. Племенное поголовье завода генсек раздарил странам Бенелюкса…

 Барон Шварц дружил с Гумилевыми и  Львовыми. На шварцевских конезаводских скакунах, запряженных в тройки, путешествовали по Бежецкому Верху гастролеры гумилевского волонтерского театра. Барон  принял бродячих артистов по-русски: широко и радушно. Он и охрану театру обеспечил, и обслугу – тоже, наняв молодцов из местных обывателей, православных по вере, а по крови – карелов. Народ – серьезный. Немногословный. Но за себя и за тех, кого ему доверили, постоять умеет. Примером тому – не столь давние события в селении Кондопога. Местные парни карельских кровей сумели – таки дать крутой окорот горячим джигитам северо-кавказской национальности, попытавшимся было навести в поселке  свои порядки.

 После Весьегонска, столицы Карельского уезда, на полпути к Юстюжне, гумилевцев уже поджидали.   Даниловское – это имение профессора русской словесности Федора Батюшкова. Здесь назначил встречу, как мы помним, Александр Иванович Куприн  с Н.С. Гумилевым, который уже на соловьевском вечере в декабре десятого года собрался в поездку  в Карельский городок и дальше на Юстюжну.

 Встреча в Даниловском, пожалуй, стала главным событием этого путешествия. Потому что, кроме Куприна, в гости к Батюшкову приехали многие звезды тогдашней творческой и научной элиты. Скульптор  князь Ухтомский, видный член кадетской партии князь Д.И. Шаховской, живописец Дмитрий Бушен, Валерия Срезневская (в девичестве Тюльпанова, та самая Валюша, что назначила свидание гардемарину  Мите Гумилеву в  лицейском саду)– подруга Ани Горенко по Царско-Сельской гимназии, владельцы окрестных поместий Корсаковы, Абаренковы, Шварцы, Чичаговы, настоятели ближних приходов, коллеги и друзья профессора Батюшкова…

 Перед этой публикой гастролеры, конечно же, не решились представлять гумилевскую «Любовь – отравительницу» и цыганские романсы под гитару. Зато блистающим гвоздем программы стала, говоря по-сегодняшнему, презентация пока еще рукописного поэтического сборника Гумилева «Чужое небо». А Куприн «презентовал» благородному собранию литераторов, ученых и художников свою новую повесть «Гранатовый браслет». В авторском чтении, безусловно.

 Изысканную работу над поэтическим словом, обращение с ним, как с драгоценным камнем, исключительно точную передачу даже малейших оттенков и нюансов своего восприятия Божьего мира, своих идей, представлений, движения мысли и едва уловимых обертонов собственных чувствований и настроений, умелое, мастерское использование богатейшей палитры авторской образной системы Гумилев обнаруживает уже в первом своем сборнике «Путь конвистадоров», изданном в Питере на личные средства. Он уже тогда перекликался со своим кумиром и, так сказать, коллегою по  лицею Александром Сергеевичем Пушкиным. (В 1844-ом году император Николай Первый своим указом повелел перевести Царско-Сельский лицей в столицу империи и именовать его впредь  Александровским - в честь своего почившего державного брата.)  Гумилев, надо заметить, ничуть не эпигонствовал, не перепевал Пушкина. Он шел своим путем.
Эта поэтическая линия  стремилась по возрастающей по всем последующим сборникам Гумилева, не смотря на различие в тематике, поднимаемой в них, на разность векторов эмоциональной и идейной направленности его поэтических книг. Он, используя выражение Маяковского, пытался чистить себя и под Оскара Уайльда, и под новейших символистов - мистиков, чтобы войти в господствующую тогда новационно-модную струю. Но всегда побеждало изначальное начало, живущее в душе Гумилева, то есть,  присущее ему, врожденное, скорее всего, генное стремление всегда и во всем поступать по совести, быть человеком чести, никогда не падать в грязь лицом, - такое душевное свойство, которое позволяет всаднику  стойко держаться на коне. В любых обстоятельствах.  (Помните у Симонова: «…Ничто нас в жизни не может вышибить из седла»?) Иными словами Гумилев исповедовал для себя Культ Мужества. (Вот именно: с Большой Буквы!) Горячо приветствуя его в других – даже в идейных и бранных противниках!  (Например, в
стихотворении «Ислам».)

 Художнические и теоретические установки наивысшего совершенства (так с языка эллинов переводится мудреное слово «акмеизм») в приложении к поэтическому творчеству были выношены  Гумилевым, как видим, с младых ногтей. И они нашли окончательное выражение, классические, закрепленные в слове формулировки на творческих диспутах, развернувшихся в Даниловском вокруг представленного публике рукописного сборника «Чужое небо». Всеобщее одобрение вызвала прочитанная автором поэма «Туркестанские генералы», а также великолепное по духу и по творческому воплощению стихотворение «Капитаны». В нем воспевается героика дальних странствий, творимых отважными капитанами – пенителями моря, открывателями новых земель. (Тот, кто, бунт на борту обнаружив, из-за пояса рвет пистолет. Так, что золото сыплется с кружев, с драгоценных брабантских манжет…» Таким открывателем далеких горизонтов для нас  был   и остаётся Николай Степанович Гумилев. 

 Восторженно приветствовал поэта, предрекая ему великое будущее, Александр Иванович Куприн. Заводилой этих творческих споров, в коих и родилась истина акмеизма, оставался гостеприимный профессор Батюшков,
Нельзя не добавить: Гумилев никогда не изменял самому себе не только в художественном творчестве, но и в способах самовыражения, в проявлении на жизненном поприще личных душевных и моральных качеств. Он оставался цельным, никогда не кривил душою…

 Добравшись до Устюжны, основанной в тринадцатом веке  святым праведником преподобным Киприаном, гумилевцы, достигнув конечного пункта своего маршрута, повернули назад. Плыли, как и намечалось, вверх по Мологе на веслах. Экипажи–тройки возвращались в Юрьево, к барону Шварцу, по берегу. На обратном пути недалеко от Устюжны почтили память героя Чесменского сражения  лейтенанта русского флота Дмитрия Сергеевича Ильина. В ночь с 25 на 26 июня 1770 года он по приказу адмирала Алексея Орлова, командуя флотилией брандеров (специальные суда, начиненные горючим материалом), сумел поджечь флагманские турецкие корабли в Чесменской бухте. Пожар быстро охватил всю турецкую эскадру…

 Воздавая почести возле бронзового памятника отважному моряку, Гумилев, умевший предугадывать свою судьбу, не мог однако представить себе, что далекий потомок лейтенанта Ильина – небезызвестный Федор Раскольников сыграет очень скоро столь зловещую, столь убийственную роль в жизни Николая Степановича…

 В октябре 1911-го года в Санкт-Петербурге был создан  так называемый Первый Цех поэтов под председательством друга Гумилева Сергея Городецкого. Под знаменами акмеизма объединились Анна Андреевна Гумилева (Гумильвица – будущая Ахматова), Осип Мандельштам, Георгий Адамович, Михаил Зенкевич, Георгий Иванов…  Всех их (кроме Анны Андреевны) когда-то обласкала и приветила петербургская небесталанная поэтесса Зинаида Гиппиус, вместе с мужем Дмитрием Мережсковским, прозаиком и литературоведом, державшая в столице литературный салон. Однако на молодом Гумилеве, которого к царствующей литературной генеральше спровадил  (по своему обыкновению) Блок, Гиппиус, что называется, глаз не положила. Слишком уж неказист и невзрачен!.. Прогнала прочь из салона.

 А Гумилев не дал выбить себя из седла. Спустя каких-нибудь  два- три года, он становится кумиром петербургской пишущей и читающей публики. В Первом Цехе поэтов главным идейным наставником, теоретиком нового литературного направления, мастерски претворяющим в художественную практику основные принципы акмеизма,  признавался всеми и по неоспоримому праву Николай Степанович Гумилев. На поэтическом небосводе России, подобно вспышке сверхновой звезды, воссияло новое имя, сразу же набравшее силу и блеск рядом с другим светилом поэзии – Александром Блоком. Между ними разгорелось творческое соперничество, в котором верх одержал  Гумилев. Оставшейся земной жизни и тому, и другому отмеряно было всего по десять лет…

 Сергей Маковский, редактор авторитетного литературно-художественного журнала «Апполон», издаваемого на средства мецената М.К. Ушкова, охотно раскрывал свои страницы для Н.С. Гумилева. Он стал завсегдатаем в редакции «Апполона на Набережной Мойки, 24. Маковский из номера в номер публиковал литературно-теоретические изыски и эссе Гумилева «Письма о русской поэзии». Вплоть до 1914-го года. Дальнейшему их сотрудничеству помешала германская война…

 Вождь акмеизма и сам начал издавать  журнал «Гиперборей». Название, надо думать, не случайное. Оно навеяно путешествиями юного Гумилева на Русский Север… Случились эти столь знаменательные события ровно сто лет назад – в 1911-ом году…

Он был сильнее обстоятельств.

Перенесёмся, однако, в ночь перед Рождеством  Христовым, в далекий 1903-ий  год. В рождественский сочельник, еще до первой звезды, по аллеям царско-сельских  лицейских садов, в коих когда-то безмятежно отдыхал, охотно читая Апулея, а Цицероном пренебрегая, главный лицеист из первого набора Александр Сергеевич Пушкин, неторопливо прогуливались, под сенью раскидистых лип, убранных в снежное серебро, два молодых человека. Они были братьями. Митя и Николенька Гумилевы. Отпрыски отставного сановного чиновника, служившего в медицинском департаменте Балтийского флота, статского советника Степана Яковлевича Гумилева. Выйдя на покой, статский советник на  недолгое время поселился в Тифлисе. Выбор южного места пребывания обусловлен был слабым здоровьем сыновей. И тот, и другой страдали грудью… (В скобках заметим: 8 сентября 1902-го года в газете  «Тифлисский листок» появилось стихотворение «Я в лес бежал из города», принадлежавшее перу  тогда, увы, еще  не мужа, но только мальчика  Коли Гумилева. Это была первая его печатная публикация…)

 А север, подобно магниту, притягивал семейство Гумилевых незримыми нитями. Вернулись на Балтику. Для жительства приобрели в Царском особняк. Летом проводили время в приятности и довольстве в родовом имении Слепнево, доставшемся флотскому медику Гумилеву в качестве приданного второй его жены Анны Ивановны, в девичестве – Львовой.
Дочка Аня, родившаяся от первого супружества Гумилева, не была падчерицей в семействе. Ася, так звали ее по-домашнему, росла в атмосфере дружества и приязни. Нашла в лице Анны Ивановны вторую маму.

 В Царском Селе сыновья ходили в мужскую гимназию, что по соседству с женской. Впрочем, Митя вскоре определился в Морской кадетский корпус. А Николенька продолжал учиться в Царско-Сельской гимназии. Не слишком, кстати, преуспевая в науках. Однако,  географию и русскую словесность – любил. Любил он и книжки про путешествия в дальние страны. Мечтал о подвигах, о славе, о приключениях в морях и прериях, воображеньем видел себя и отважным подводным навигатором Немо, и благородным мустангером Морисом, и куперовским Натаниелем Бампо, рисующимся в ипостасях то Зверобоя, то Следопыта, то Соколиного Глаза…  

 Эту горячность души, юношескую восторженность эту Николай (ему претило, когда его называли Николенькой!) не растерял до последнего, до смертного часа…

 Здесь, в царско-сельских – лицейских заснеженных кущах братья как бы ненароком, как бы невзначай повстречались с двумя гимназистками, тоже решившими прогуляться в ночь перед Рождеством, полюбоваться крылатыми снежинками, тихо падающими как  в замедленном танце с не хмурого неба, осиянного то и дело проглядывающей луною.

 Мы говорим: встреча, как бы нечаянная, как бы непридуманная.  В действительности  дело обстояло не так. Это свидание в зимних лицейских аллеях (я нарочито нажимаю, педалируя, именно на  этом определении: лицейские сады, лицейские кущи, ибо обе гимназии, и женская, и мужская, располагались в зданиях бывшего Царско-Сельского лицея) назначила своему приятелю, гардемарину Дмитрию Гумилеву, любезному девичьему сердцу, гимназистка Валерия Тюльпанова. В общении её чаще называли попроще: Валя.

 Пригожий гардемарин (один морской кадетский мундир чего стоит!) попросил Валюшу, чтоб она пригласила на предрождественскую прогулку свою закадычную, близкую подругу Анечку Горенко, которую давно уже заприметил его младший брат гимназист Николай.

 Можно только догадываться, о чем думали молодые люди накануне «нежданной» встречи и о чем они говорили, когда, наконец, повстречались. Но об одном дозволено сказать с полной определенностью: гимназистке Анечке решительно не приглянулся ее будущий муж Николай Гумилев. Тот, что выведет ее не только в свет, не только в люди, но и на высокую орбиту русской словесности, тот, чьими  отраженными лучами она, как ночная луна, впитавшая солнечный блеск, будет сиять долгие годы, говоря словами Маяковского, до дней последних донца. Невзлюбила с первого взгляда. На всю оставшуюся жизнь. Вот старший брат Дмитрий – это да! Совсем другой коленкор! Анечка охотно бы испробовала на нем свои чары. И, сомнений никаких, победа была бы на её стороне. Но «честное слово», которое дала лучшей подруге – не завлекать гардемарина в свои сети, тяжкими веригами висело на анечкиных желаньях, загоравшихся всегда внезапно. Сердцу ведь не прикажешь!.. А второй братец, младшенький, невысок ростом. Узкоплечий. Грудь  - петушиная. Косоглаз. Да, вдобавок ко всему, шепелявит, говорит с французским прононсом, не осиливая букву «р». Вместо нее  сглатывает звук или, забывшись, произносит «л». Фи! Герой не её – аничкиного романа!

 «Дикая девчонка», в раннем детстве воспитывавшаяся на юге и усвоившая манеры,  ухватки одесского привоза, успела уже заметить исходящую от неё колдовскую, ведьмину ауру, неотразимо действующую на всех  особей второй половины рода человеческого, той, что немного похуже, нежели первая  – женская его составляющая. Стоило ей только мысленно  представить, неважно кого,  будь то преподаватель гимназии или безусый,  только что выпустившийся из корпуса корнет,   склонившимся у её  ног,     как Анечка уже знала, что  он надежно заполучен в ее полон…   Правда, в практической сфере она еще не успела воспользоваться этим  «бесценным» даром своим. Но ее время настанет! И очень скоро!

Хотя… Конечно,  линия Анны Андреевны Гумилевой–Ахматовой -  побочная в сегодняшних наших  записках. Мы не намерены останавливаться на ней с подробностями. Но временами сия тема будет все же всплывать в рассказе о судьбе Гумилева. С этим ничего не попишешь…

 После прогулки в лицейских садах братья Гумилевы пригласили подруг посетить на рождественское разговленье их скромное жилище – родительский особняк. Тут, неподалеку. В двух шагах.
Отпраздновав застолье, когда разговелись, Николай предложил собравшимся пройти в его личный, как он выразился, вигвам, в свою комнату, то бишь. Убранство «вигвама» не понравилось Анне Горенко еще пуще, нежели его хозяин. Фи! И еще раз – фи! Какие-то птичьи перья! Не то от попугая, не то, спаси Господи! – от петуха… Множество книг в роскошных переплетах. Майн Рид. Фенимор Купер. Марк Твен. Вальтер Скот. Стивенсон. Эдгар По… У них в Мамоново, например, книжки не водились. От веку! Баловство!

 А этот индеец- Николенька! Строит из себя, Бог знает, кого!  Мальчишество, и ничего больше!  До неё и тогда не доходило, что быть навсегда шестнадцатилетним  мальчишкой, искренным, честным, доверчивым, наивным, но, в то же время, упорным в достижениях поставленной цели – это  удел, ниспосланный свыше Николаю Гумилеву. Таким он и уйдет в небытие на краю расстрельного могильного рва в революционную смуту, которая очень скоро погубит старую – великую Россию…

 Свои мечты он умел претворять в действительность. Уже летом следующего, 1904-го года, сблизился с Александром Барченко, деятельно проникнувшимся идеями индийского мыслителя и ученого- словесника Тилака, написавшего нашумевшее исследование «Арктическая родина в Ведах». Его научная работа, основанная на изучении текстов древнеиндийского эпоса, была издана на английском языке в Лондоне. Барченко затеял научную экспедицию на русский Север. Восемнадцатилетний Гумилев принимает участие в этом удивительном путешествии, которое, кстати, остается замалчиваемым до сего времени. А за его пропаганду  наши ученые-историки, исповедующие теорию индийского философа, подвергаются остракизму и жесткому прессингу. Например, историк, археолог, публицист Юрий Петухов, исходивший своими ногами так называемые библейские места вдоль и поперек, сделавший там множество  археологических раскопок, открывший при этом массу уникальных артефактов, являющихся яркими доказательствами в пользу его убеждений, под конец жизни был привлечен к уголовной ответственности  за «экстремистские настроения», якобы,  разжигаемые  его книгами.
Экспедиция Барченко  открыла на Кольском полуострове  немало уникальных и интересных свидетельств того, что когда-то, в доисторические времена в этих местах процветала богатая гиперборейская цивилизация,  с необыкновенно высоким уровнем достижений в области науки, техники, искусства, познания мира и человеческого духа. В устье реки Индель была обнаружена плоская скала с вырезанными на ее поверхности таинственными иероглифическими знаками, а еще дальше к Мурманскому побережью на такой же скале члены экспедиции увидели гигантское изображение человека, как бы распятого   на кресте – с руками, раскинутыми в стороны.(Новыми аргументами в пользу арктической родины арийских народов стали недавно открытые древние, доисторические городища на Южном Урале.  Из них наибольшей известностью слывет так называемый Аркаим.
Результаты, добытые экспедицией, были доложены самому императору Николаю Второму.

Царь милостиво принял ученых и обратил августейшее внимание на молодого Гумилева, удивившего членов императорской семьи своим мужеством и отвагой. Отсюда берут истоки трогательной дружбы Николая с молодыми царевнами - дочерьми государя. Эти приязненные отношения имели  продолжение и  в годы германской войны. По рекомендации самого царя молодого путешественника, начинающегося археолога и этнографа, приняли в ряды обучающихся в Александровском  лицее…  В его стенах он слушает лекции профессора В Н.. Таганцева, большого специалиста по своей части…

 В экспедициях на Русский Север (было и второе путешествие в эти места, финансируемое самим императором)
Гумилев приобрел навыки ученого: этнографа, историка, пытливого исследователя археологических объектов. Все это пригодилось ему в последующих путешествиях на озеро Чад, к египетским пирамидам, на Эфиопское нагорье, откуда берут истоки воды Белого и Голубого Нила. В Абиссинии, кстати, Николай Гумилев познакомился и подружился  с приближенным эфиопского императора, который впоследствии сам занял императорский трон в Аддис- Абебе под именем Хайле Селасие Первый…

 Великий путешественник – так прорезалось, задолго до поэтического, это призвание Н.С. Гумилева. На Гумилева-путешественника в наше время хотя и обращают внимание, но - как бы нехотя, как бы вскользь. Но он ведь, кроме того, был и великим поэтом, успевшим заявить о себе уже в те годы. В 1905-ом году,   выходит первая книжка  «Путь конвистадоров». Она покоряет филигранной отделкой стиха и, главное, духом безоглядного мужества, ощущением высокой романтики воинского долга, благодатию Божьего благословения, падающего на воина, призванного  положить в бою душу за  други своя.

 Я конквистадор в панцире железном.
Я весело преследую звезду.
Я прохожу по пропастям и безднам
И отдыхаю   в радостном саду.
Я верю – я любовь свою найду…
Я конквистадор в панцире железном…

 Железную броню свою Гумилев ковал изо дня в день. Всю свою  жизнь. Короткую и яркую,  как падающая звезда…  Богатырскими доспехами поэта стала его железная воля, которая, вопреки  телесной немощи,  неказистости и нездоровью, доставшимся ему в удел, позволяла Гумилеву делать победные шаги на жизненной своей дороге. Такой не мог не нравиться женщинам. Даже и в тех обстоятельствах, ежели  в его судьбе и вовсе не было бы ни экзотических путешествий в Африку, ни рискованной охоты на львов и леопардов. А вот Горенко-Ахматова не любила поэта. И даже питала к нему нечто вроде жгучей ненависти. Хотя Бог и даровал им в их супружестве гениального сына Льва Николаевича Гумилева. Но и сына она не любила, В лучшем случае оставалась  к нему равнодушной…

 Первые поэтические опыты Николая всячески поощрял директор  царско-сельской гимназии Иннокентий Анненский. Не в пример Зинаиде Гиппиус, он сумел разглядеть в даровитом юноше большие задатки, обещающие широкие перспективы. Беседы с директором Анненским, который и сам был большим поэтом, позволили Гумилеву отринуть со своей души некие отребья лености и сибаритства, побудили его серьезнее, ответственнее,  с должным рвением относиться к изучению курса гимназии и постоянно умножать свой кругозор.  Он начал постигать истину: человеку всегда необходимо знать больше, чем ему уже известно…

 В Санкт-Петербурге, вопреки афронту от Гиппиус, Гумилев очень быстро вошел в круг  тогдашней художнической и литературной элиты. Сблизился с Сергеем Маковским, редактором журнала «Апполон», активно печатается. Один за другим выходят поэтические  сборники «Романтические цветы», «Жемчуга». Надо признать, Гумилев несколько отходит от своего поэтического вектора, обозначенного в «Пути конквистадоров». Новые книжки он посвящает Анне Горенко. Соответственно и его лирика приобретает оттенки, отвечающие настроениям влюбленного юноши, страстно желающего завоевать, наконец-то, сердце своей избранницы. Но – тщетно! На все предложения руки  Анна Горенко всякий раз отвечала Гумилеву решительным отказом. В Париже Гумилев, объятый чувством безысходности, из-за безнадежной любви своей даже дважды пытался убить себя. Но Бог вовремя останавливал его.

 Весной 1909-года, увлекшийся молодой поэтессой Елизаветой Дмитриевой (видимо, в пику постоянной холодности Анны Горенко), совершает с нею поездку на «юга» - в Крым, в гости к Максимилиану Волошину, известному поэту, не забытому и по днесь. Волошин жил в Коктебеле, на берегу красивой  бухты, в собственной вилле, построенной по образу и подобию загородных домов, принадлежавших древнегреческим  эвпатридам. Он и облачался на древний манер. Ходил, обернувшись  как бы большою белою простынею с розовой каймою. Ну прямо  - как римский благородный патриций! Ни дать, ни взять! (Разные там причуды вытворяли наши звезды нашего так называемого серебряного века! Это еще что – древнеримская тога!

Культивировались и другие манеры – похлеще! Яркой приверженицей сих нравов была  Анна Горенко-Гумилева-Ахматова.  Надеемся  сказать  еще пару – другую слов  на сей счет, дорогие читатели, на нынешних наших страницах.)
Влюбчивая, симпатичная, привлекательная, не смотря на то,  что была хромоножкой, Елизавета Дмитриева (и, заметим, наделенная несомненным поэтическим  даром) перебросила нити своих симпатий на импозантного хозяина дома, у которого гостили в ту пору Алексей Толстой, Андрей Белый, Константин Бальмонт. На глазах честной этой публики у нее разгорелся бурный, пожароподобный роман с Волошиным. Они отнюдь не таились в своих отношениях, демонстрировали их на показ.

 Взбешенный Гумилев срочно покинул Крым, вернулся в столицу. А потом  в редакцию «Апполона» стали поступать подборки талантливых, хотя и вычурных стихов, подписанных столь же вычурным загадочным псевдонимом – Черубина де Габриак. Никому не было ведомо, какой рыцарь печального образца, одетый в юбку, скрывается под забралом этой «испанки». Но в незнакомку, столь несхожую с блоковской, которая всегда - без спутников, одна, начали поголовно влюбляться все, кто сотрудничал с «Апполоном». И «штатники», и «внештатники». Гумилев не представлял исключения.

 Всякая тайна, говорят, рано или поздно всплывает на поверхность вод. Так случилось и с Черубиной. Вскоре выяснилось: под ее именем в «Апполоне» печатаются стихи Елизаветы Дмитриевой, изрядно добавленные строчками Максимилиана Волошина. Эта была литературная мистификация, придуманная и изящно исполненная «коктебельским отшельником». Проделка Волошина возбудила грандиозный скандал. Более всех бушевал Гумилев. Ему, как ни крути, крымская вояжёрша наставила – таки рога. Ветвистые. Такого он не мог простить. Ни Волошину. Ни Дмитриевой.

 Состоялась дуэль. Гумилев выдвинул условие: драться  не до первой крови, как было принято в большинстве российских дуэлей, но  до решительного, рокового исхода. Он, однако, был великодушным. Ничуть не страшась смертельной пули, пущенной из пистолета противника, сам не собирался лишать его жизни. Только напугать. До полусмерти. Примерно наказать.

 По условиям поединка договорились, чтобы на барьере за спиною дуэлянтов были установлены дощатые щиты, дабы враги не могли бы сделать и шага назад. Гумилев умел не бояться, не терять присутствия духа. Он умел в минуты грозной опасности делать, что надо. А вот  о Максе Волошине этого не скажешь.  Никак не думал, что безвинная, как ему представлялось, веселая литературная шутка обернется столь нежданным и столь плачевным образом. Он и стрелять-то не умел из пистолета. Первый раз в жизни держался за рукоятку.

 Другое дело Николай Гумилев, мореплаватель и стрелок. Не только в стихах, но и по жизни. Твердою рукою  навел пистолет в сторону Волошина, не умеющего справиться с дрожащею десницею. Спустил курок первым. Выстрел раздался. Гумилев сделал промах. Умышленно. Но его пуля пролетела почти в притык к голове Максимилиана. Волошин задрожал еще больше. Пистолет в его опущенной руке глядел дулом в землю. У Макса не доставало силы поднять оружие на линию прицела. Но он все-таки выстрелил. Осечка! Дуэль превращалась в комедию. Хотя Максимилиан с окровавленным лицом (его задела щепа, отлетевшая от щита, ударенного пулею Гумилева)  и заявил, что ему подстроили испорченный капсюль к пистолетному заряду, оба секунданта с негодованием отвергли эту версию. Заминка с зарядом – только досадная случайность. Не более того. Такое бывает. Редко – но бывает. Можно перезарядить пистолет…  По дуэльным правилам не возбраняется продлевать поединок, противники имеют право на следующий выстрел.

 Гумилев не стал настаивать  на продолжении. На долгие годы он рассорился с Волошиным, который несказанно обрадовался такому исходу противостояния у барьера . Помирились они только в 21-ом. Накануне расстрела Гумилева.

 Не можем судить о том, почему все-таки Анна Горенко в том же девятьсот девятом согласилась в конце концов на очередное предложение, сделанное Гумилевым. Она сказала: «Да!» А Гумилев? Поцеловал ей руку. И ничем не обнаружил своей несказанной радости. Не стал договариваться,  где и когда, в каком городе, в каком храме венчаться. Через несколько дней он уехал. В свое первое африканское путешествие, давно вынашиваемое в мечтах и планах. И, надо думать, имел вполне определенные цели и задачи, поставленные перед ним, как сегодня говорят, вполне компетентными органами…

 Какой оборот приняли жизненные обстоятельства на стезе, уготованной Гумилеву, - мы уже успели приподнять завесу над этими страницами, когда говорили о путешествии его бродячего театра на Бежицкий Верх.
Пора, думается, обернуться к жизненным истокам его судьбы. Коля родился сто двадцать пять лет назад,19 апреля 1886-го года на острове Котлин, что в Финском заливе. Котлин возведенной здесь морской крепостью Кронштадт надежно прикрывает по воде (и посуху – тоже)  подходы к столице империи Санкт-Петербургу. Его отец Степан (или,  как записано в метрических книгах, Стефан) происходит  из старинного священнического рода. И отец Степана Яков, и все  ретроспективно последующие деды, прадеды и так далее предки служили России на ниве православного окормления народа русского. Преимущественно – на стезе военных – полковых священников.

 Есть некоторые данные о том, что род Гумилевых происходит от солдатских сынов – воспитанников военных кантонов, учрежденных в империи графом Аракчеевым. Это - нечто подобное кадетским корпусам. Только не для благородных отпрысков благородного шляхетства, а – для простолюдинов, сыновей солдат и матросов, рожденных в венчанном браке. Не надо думать, что в русской армии и на флоте для нижних чинов господствовали правила целибата, уместные только  католическим попам. Рядовым и унтер-офицерам  по истечении определенного срока службы разрешалось и даже вменялось жениться. Из  отпрысков нижних чинов происходят, к примеру,  такие значимые в русской военной истории люди, как адмиралы Нахимов и Макаров, как  генералы Деникин и Скобелев…

 Дальние предки Гумилевых, как представляется, могли участвовать в Семилетней Войне с пруссаками и драться с ними в победном для нас сражении при Гросс-Егерсдорфе…

 В истоках своих  предки Николая Степановича не были Гумилевыми. Священник Яков Федоров сын Панов, обвенчавшись с Матреной Григорьевной Гумилевой (которая тоже родилась в семье настоятеля прихода) перешёл на её девичью фамилию. Стал Гумилевым. В их многодетной семье пятым ребенком и родился Степан Яковлевич Гумилев, будущий военный корабельный врач. Вопреки мнениям отца и старших братьев Степан решил  свой жизненный путь торить не по священнической, а по статской дороге. Хотя и закончил, увенчанный золотой медалью,  духовную семинарию в Рязани. Он поступил в московскую медакадемию, учрежденную великим хирургом Пироговым, и тоже блестяще, с золотою медалью выпустился из нее. Отличникам и в императорской России открывались широкие перспективы. Гумилева пригласили на Балтийский флот. Он получил казенную квартиру в Кронштадте, куда и переехал с молодою женой Анной Михайловной в девичестве Некрасовой. Она  родила военврачу дочку Аню, оставшуюся вскоре  без матери, скончавшейся в чахотке...

 Степан Яковлевич  ходил в плаванье на военном клипере «Император Николай Первый», отлично зарекомендовав себя в походе. Назначенный корабельным доктором на фрегат «Пересвет», он совершает кругосветку (полтора года) под командованием капитан-лейтенанта Льва Ивановича Львова. В походе сдружились. Командир «Пересвета» и сосватал свою младшую сестру Анну за овдовевшего друга и сослуживца. В этом браке родились два сына: Дмитрий и Николай.

 Далее в послужном списке С.Я. Гумилева значатся походы на фрегате «Князь Пожарский» и на корвете «Варяг» Награжденный за образцовую службу орденами Святого Станислава и Святой Анны четвертой степени, военный –  флотский медик  Гумилев вышел в отставку в чине статского советника, что, если иметь в виду морское ведомство, соответствует званию контр-адмирала.  Женившись на дворянке Анне Львовой, Степан Яковлевич отнюдь не становился дворянином, так сказать, автоматически. Такого порядка не существовало в царской России. Вот, ежели  не дворянка выходит замуж за лицо дворянского сословия, тогда – другое дело. Жена, само собой, приобретает все права и привилегии своего мужа. И почетные обязанности – тоже. Гумилев – отец добился своего дворянства на долгой и безупречной службе царю и Отечеству…

 Таковы вкратце основные контуры родословной Н.С. Гумилева по линии отца. Его предками во многих поколениях были русские православные священники. А по линии матери? Мы уже частично раскрыли эти перепитии. Львовы – военное сословие. Офицеры флота и армии. Но есть еще одна закавыка: ведь и по их линии можно найти не одну женскую струю. Так вот Анна Ивановна Львова (в девичестве Милюкова) владелица имения Слепнево, венчаясь в браке, принесла мужу свое родовое поместье, которое издавна принадлежало князьям Милюкам, ведущим свой род от хана Ахмата.

 Если вникнуть в этимологию слова «милюк», то можно в конце концов разобраться: происходит оно от арабско-тюркских корней и означает «рожденный в царском гареме». Не прямым наследником ханского престола, не сыном старшей жены был Милюк. Но все-таки в его жилах текла золотоордынская ханская кровь. Тогда, в пятнадцатом веке, после разгрома ахматовской орды на реке Урга,  на Бежецком Верхе осталось, рассеявшись по округе, немало татарских воителей. Имеющих воинские ордынские чины - в их числе. Десятники, пятидесятники, сотники, тысячники, тёмники… Им ничего не оставалось кроме, как принять православие и перейти на службу  к великому князю московскому…

 Вот откуда в тверских, вологодских, новгородских местах  пошли родовые поместья Чичаговых, Милюковых, Юсуповых, Корсаковых, Абаренковых, Муравьевых, Батюшковых (фамилия произошла не от русского слова «батюшка», а от монгольско-тюрского «Бату –Хан», что значит «Царь Батый»). То же самое относится и к слову «мурава», которое с татарского переводится как подножный корм для лошадей, степная и луговая трава…

 Стало быть, и в крови Николая Степановича  можно проследить некую толику, уходящую к хану Ахмату. Гумилев знал об этом.   Недаром псевдонимом «Ахматов» подписывал ранние свои стихи. И корреспонденский билет, выданный от имени редакции газеты «Русская Воля», командировавшей Николая Степановича на Салоникский фронт (по согласованию с русским генеральным штабом), выписан на имя Ахматова Н.С.

 Ну а Анна Горенко – Гумилева? Какие имеет она права на свой псевдоним? Есть, оказывается, и у нее некоторые основания к тому, чтобы присвоить себе это имя. Дело в том, что её бабушка по матери Прасковья Егоровна, состоявшаяся в первом браке с помещиком Мотовиловым, до замужества носила фамилию Ахматова. Овдовев, вышла замуж во второй раз - за морского офицера Эразма Ивановича Стогова. Имение Мамоново (там же – на Тверщине) – это её приданное… В их семье родилась Инна Эразмовна  Стогова – будущая тёща Гумилева. В свете озвученных сих обстоятельств можно с некоторой долей вероятности предположить: Анна Андреевна и Николай Степанович далеко, давным  -  давно, годов за двести,  первые о себе имели золотоордынские, хан-ахматовские вести. (Опять всплыли в памяти слова из перифраза Маяковского. Простите великодушно! Но ведь великий пролетарский поэт был современником Ахматовой и Гумилева. Общался с ними  коротко  на богемных сборищах в «Башне из слоновой кости» Вячеслава Иванова, в элитном погребке «Бродячая Собака» Алексея Толстого и Добужинского. Владимир Владимирович, скажем кстати, даже пытался, что называется, подбить клинья к великой соблазнительнице Гумильвице…)

 Возвращаясь к Гумилеву, важно отметить: его предки служили России под знаком скуфьи (повседневный головной убор православного священника), статского вицмундира и сабли. Французы называют эти символы сутаной, мантией и мундиром.
А теперь – обещанная пара слов относительно поведенческих повадок, манер, привычек, ценностных, если позволят так выразиться, установок блистающей Гумильвицы, сводящей с ума всякого индивидуума, одетого в штаны.  Её благосклонности добивались даже такие гиганты русского поэтического Олимпа, как херувимоподобный Сережа Есенин и, повторимся, - как агитатор, горлан и главарь Владимир Владимирович Маяковский. Впрочем, тщетно. Получили афронт. Или – «отлуп», как говорят сегодня те, кто «по фене ботает».

 Поветрие женской эмансипации, имеющее, разумеется, «общечеловеческие», прогрессивно-западнические корни, начало проникать на Святую Русь ещё в эпоху петровских  реформ. Русское высшее сословие, исподволь,  не сразу, мало помалу,  но все-таки, в конце концов, весьма основательно и бесповоротно, проникалось этими веяниями, на наш взгляд,  не отмеченными высоким качеством. Первый всплеск подобных настроений наблюдался в России во времена либеральных преобразований, проводимых в стране царем-освободителем Александром Вторым. Победное шествие нигилизма, отмеченное и Львом Николаевичем Толстым, и Тургеневым, и Лесковым, и Достоевским. Впервые на арену русского общественного мнения выходят, презрев домостроевские препоны, раскованные, ставшие свободными в проявлениях своих чувств и врожденных биологических позывов,  представительницы лучшей половины человеческого рода. Такие, к примеру, как Анна Каренина, или богатая помещица Одинцова, сбросившая (по причине вдовства) семейные путы и чуть было не ставшая подругой Базарова.

 Раньше подобный образ поведения дозволялся  (да и то с оглядками на известные приличия)  только Фамусову. Он ведь, как помните, - свободен, вдов  и господин себе.

 Настала «либерализация», и пустились во все тяжкое «прекрасные половинки» наши. Стриженные курсистки-нигилистки, демонстративно щеголяющие в коротких юбках. Курили. Давали волю своим хотениям. Охотно группировались в смешанных обоеполых фаланстерах-коммунах, наподобие тех, что воспел Н.Г. Чернышевский в романе «Что делать?», живописуя прекраснодушные сны Веры Павловны. В то время, когда его родная жена Ольга Сократовна являла собою типичный образец «стаканщицы».

 Когда над Россией в очередной срок сгустились тучи смуты и настроения, эмансипантки вошли в самый что ни на есть раж. Их кредо, что называется, двумя словами выразила Лариса Рейснер  (с неё Всеволод Вишневский списал образ главной героини  драмы «Оптимистическая трагедия»). Революционного матроса, облапившего комиссаршу и было поволокшего  её в кубрик, она застрелила. Бросила реплику оторопевшему Вожаку: дескать, когда мне понадобится «это», когда взыграют мои импульсы, тогда, пожалуйста, - позову  в свою каюту любого из вас. Лишь бы  пришелся мне по первому взгляду…

 Серебряный век, столь ностальгически воспеваемый в наше время, стал, по сути, золотым временем подобных взглядов и настроений. Им следовали все. И мужчины, и женщины. (Естественно, представители грамотного – «мыслящего» сословия. Простой, податный люд придерживался покуда домостроевских, святых Петра и Февронии устоев.)

 Типичной, и даже неистовой  «стаканщицей» с младых ногтей  до лет преклонной старости оставалась Анна Андреевна Ахматова. Поясняя термин, заметим: в предреволюционную и гражданской смуты пору в России махровыми цветами проросло в среде грамотных, пишущих и думающих женщин, особенно – среди комиссарш  так называемое движение последовательниц «стакана воды». То – бишь, для нас, мол, мимолетно сблизиться с понравившемся мужчиной – это как естественный порыв. Все равно, что выпить стакан воды, когда одолевает жажда.

 Были среди «эсдечек» идейные «стаканщицы», теоретически подкрепляющие свои привычки ссылками на  работу германского социал-демократа Августа Бебеля «Женщина и социализм». Лариса Рейснер, Александра Коллонтай, Лиля Брик, Мария Андреева – пассия Горького и многие другие. Но были  и иные. «Стаканщицы», так сказать, по вдохновению. Марина Цветаева, Вера Инбер, Ольга Бергольц, Ирина Одоевцева… Самой яркой представительницей «движения во славу стакана воды», незнакомой к тому же с постулатами Августа Бебеля, соперничающей с древнеримской матроной Мессалиной, по праву можно считать Анну Ахматову. Она побила все рекорды и по числу своих побед, и по длительности лет, в кои увлекалась этим видом «спорта».

 Она и под каток сталинско- ждановских репрессий попала, благодаря своему «стаканству». Благосклонно ответила на домогательства второго секретаря английского посольства Исайи Берлинга и наплевала на все предупреждения компетентных товарищей из соответствующих органов. Дескать, не связывайтесь, уважаемая Анна Андреевна, с этим человеком из английских  спецслужб. Козе ведь понятно: раз атташе, значит разведчик!..
Исайя, в прошлом, российский подданный, прекрасно владел  русским языком. В «переводчиках» не нуждался. Когда на чердаке ее квартиры на Фонтанке во флигеле Шереметевского дворца попытались установить «прослушку», наверх поднялся сын Ахматовой Лев Гумилев. Прогнал «монтеров»…

 Доложили Генералиссимусу. Сталин до поры относился  к Ахматовой вполне благосклонно, наградил поэтессу медалью «За оборону Ленинграда» (хотя после первой же бомбежки и приказал эвакуировать её из города на военном самолете), назначил «неблокаднице»  приличную, безбедную по тем временам пенсию, разрешил выстроить для неё в Комарово, на берегу Финского залива, вполне просторную дачу, отнюдь не «будку», как сие жилье именовала сама Анна Андреевна.  Естественно, вождь осерчал. Зело и зело. Тогда и разразилось известное постановление ЦК ВКП(б) по поводу журналов «Звезда» и «Ленинград». Досталось Ахматовой и под сурдинку Михаилу Зощенко, позволяющему себе «смешки в реконструкционный – восстановительный период».

 К теме Анны Андреевны постараемся больше не прикасаться. А вот о Елизавете Юрьевне, в девичестве носившей фамилию Пиленко, жене Кузьмина-Караваева, друга и родственника Н.С.Гумилева, стоит, наверное, сказать еще несколько строчек. (Тем более, что обещали сделать это!) Дмитрий и Елизавета, несмотря на своё дворянство, с 1904-го года состояли в РСДРП и даже были членами крайне левой её фракции – большевистской.  В гражданскую, естественно, воевали на стороне красных. Елизавета комиссарила в Красной Армии. И, конечно же, следовала идейно-теоретическим установкам  Августа Бебеля. Впрочем, и Дмитрий вполне оставался солидарным с женою на этом поприще, исповедуя «свободу  любви». В «донжуанском списке» А.А. Ахматовой и он значится не на последнем месте…

 Елизавета Юрьевна на фронтах гражданской проделала путь до Юга России. Здесь в Анапе  за какие-то грешки попала «под колпак». Времена стояли крутые, могли и к стенке поставить. Пришлось перебежать к белым, стать подругой казачьего офицера. Вместе с ним оказалась в эмиграции. Мытарства, выпавшие на долю мучеников белой идеи, раскрыли ей глаза:  передовой запад, прогрессивное человечество  никогда не вникали в беды России. Им всегда было плевать на неё.  Елизавета Юрьевна, талантливая поэтесса, пришла к Богу. Стала писать духовные стихи, проникнутые православием. В годы фашисткой оккупации постригшаяся в монахини мать Мария активно боролась с германцами в рядах французского сопротивления.  Выданная провокатором, она погибла в Равенсбрюксом концлагере. Версия о том, что мать Мария попала туда, вызволяя из неволи узницу еврейской национальности, переодев её в свое облачение, - не более чем легенда. Красивая, но недостоверная…

 Её законный венчанный муж Дмитрий, большевик со стажем, тоже претерпел удивительные метаморфозы. От марксизма  ушел к Богу. Правда, западническая закваска так и не отпустила его. Стал католиком. Сбежал в Италию.  Выбрил себе макушку-тонзуру, то-бишь, перешёл в католическое монашество.

Смысл жизни: уметь жить и умереть достойно.

Ранним утром 25-го августа 1921-го года, едва рассвет только начал переливаться из чернильной густоты в жидкую синьку, надзиратели петроградской – бывшей имперской тюрьмы «Кресты» с грохотом,  звеня ключами, отпирали и распахивали железные двери камер. «Всем выходить во двор! Без вещей! Мыльницы, полотенца, зубные щетки и зубной порошок оставлять на месте! Не понадобятся! Строиться!» У многих узников дрогнуло сердце, а душа покатилась в пятки. Ох! Не к добру это! Почему без мыльниц? Зачем вызывают всех сразу? На допросы ведь водят чаще по одиночке или малыми группами. А тут – гуртом, как  скотов, общею массою…

 И лишь Николай Гумилев, арестованный чинами губернского  ГПУ относительно недавно – 5-го числа, оставаясь спокойным, без дрожи в пальцах рук, проникся ясным пониманием: занимавшийся день будет последним в его жизни. Наступает исход, предвиденный и предсказанный самому себе задолго до сего часа. Он даже успел выразить свои предчувствия в стихотворениях «Рабочий», «Заблудившийся трамвай». 

 Услышав звонкий грохот, прокатывающийся по тюремным коридорам, он поднялся с нар, шагнул к стене и, ломая грифель на шершавой поверхности (держать при себе карандаш и бумагу разрешил  Гумилеву, привилегированному заключенному, главный следователь Яков Савлович Агранов) написал большими буквами последние свои строчки: «Господи, прости мои прегрешения, иду в последний путь».

 Узников, мужчин и женщин, трепещущих от зябкой утренней мороси, содрогающихся от волн накатывающего страха, красноармейцы охраны начали загонять в «воронки», то и дело подкатывающие к воротам «Крестов». Не взирая на плач (не женский, но мужской!)

 Урча моторами, крытые грузовики один за другим исчезали – «в неизвестном направлении». Гумилев своим обликом: выбрит, по-офицерски подтянут, в штатском костюме, в каком был взят под стражу, с галстуком «бабочкой», модным в предвоенную пору, выгодно отличался от  спутников, в большинстве опустившихся, неряшливо одетых, заросших щетиною. Более или менее ничего держались только женщины…  

 Куда их привезли, никто не догадывался. Какое-то поле, обрамленное жидким леском, никнувшим под мелким дождичком. Ближе к дальнему краю видятся брустверы  глинистого, мокрого грунта, вынутого изо рва. Даже подумать о том, что придется очень скоро лечь в эту неуютную, неласковую землю, было, ну, просто невмочь. Надежда, ведь, не покидает человека до последнего хрипа.
 Но, когда конвоиры заставили узников раздеться до гола, поощряя людей ударами прикладов, мужские рыданья слились в один протяжный вой. Женщины не плакали. Они пытались хоть как-то утешить своих мужчин.

 Гумилев наотрез отказался раздеться. Кто-то из конвоиров замахнулся было прикладом. Но под твердым насмешливым взглядом остановил свой замах. И даже не посмел отказать Гумилеву в последней его просьбе: «Не найдется ли закурить, товарищ?»
 Так с папироскою в зубах он и стоял на краю расстрельного рва в ожидании залпа.

 Кто знает, о чем думалось Гумилеву в итоговые те мгновения, падающие в небытие, как удары метронома? Давнее это поверье,  и его невозможно проверить. Дескать, на краю могилы, время, сжимаясь до космических скоростей, прокручивает перед мысленным взором человека  всю его предшествующую жизненную дорогу.

 Но, наверняка, к этим секундам он вполне усвоил для себя, в чем состоит пресловутый смысл жизни. Об этом ведь  так много и долго спорили люди его круга.  А теперь вот не спорят, а только ревмя  ревут под дулами трехлинеек. Пустое дело, оказывается, эти споры. Философия выеденного яйца. Надо только, глядя в лицо смерти, уметь не бояться, сохранять присутствие духа и делать, что надо. Когда паруса рвет ветер, а волны проламывают борта… Смысл жизни - это уметь жить достойно  и уметь достойно умереть.
 Перед расстрелом Гумилев успел раскрыть панораму своей жизни, пролетевшей как миг один. Не перед собой – перед читателями. Аккурат - в день гибели, 25-го августа  двадцать первого года (девяносто лет назад)  в Петрограде вышел из печати последний прижизненный сборник поэта «Огненный столп», как полагают, во многом  навеянный работой православного любомудра П. Флоренского «Столп и утверждение истины». В поэме «Память», опубликованной в книжке, ратоборец-певец с пристрастием судит себя, каким был в разные годы жизни, не всегда ему симпатичные, и утверждает то, к чему он пришел на итоговой, финишной черте.

 Память, ты рукою великанши
Жизнь ведешь, как под уздцы коня,
Ты расскажешь мне о тех, кто  раньше,
В этом теле жили до меня…

 Помнил себя чуть ли не с пеленок. В детстве был нелюдимым мечтателем и фантазером. Летом в деревне любил уединяться где-нибудь в пещерке, выкопанной своими руками в песчаном косогоре, воображая в себе колдовские силы – будто бы умел одним словом останавливать дождь. Но такие совпадения бывают у многих в детские годы, когда говоришь про себя: стоп ветру, стоп граду,  и  по  «хотенью» твоему происходит. Но это не колдовство, а скорее – интуиция. Нужного слова никогда  не вымолвишь, покуда внутренним . неосознанным озарением, несказанным наитием не почувствуешь: вот скажу – и сбудется.

 С высоты прожитого не нравится себе Гумилев, когда, добиваясь взаимности Горенко, драпировался одеждами «тонного», сибаритствующего светского фата, красил помадою губы, холил ногти, оттенял синевою подглазья и так далее. Есть даже портрет поэта в этом облике, написанный кистью декаденствующей художницы Ольги Дела – Вос-Кордовской, наверное,  влюбленной в Гумилева, вернувшегося из Африки, где охотился на диких зверей…

 Но совсем мне не по сердцу этот.
Он хотел стать Богом и царем.
Он повесил вывеску поэта 
На двери в тот молчаливый дом.
Я люблю избранника свободы,
Мореплавателя и стрелка.
Ах! Ему так звонко пели воды
И завидовали облака…

 Не минули Гумилева и, так сказать, астрологические заблуждение той эпохи. В молодости, да и в возмужалости – тоже всерьез полагал себя рожденным под знаком Венеры. Отсюда трогательная любовь поэта к этой действительно красивой  блуждающей голубой планете на  нашем северном - утреннем и вечернем -  небе.
 На далекой звезде Венере
Солнце пламеней и золотистей.
На далекой звезде Венере
У деревьев синие листья.

 Через два года после гибели поэта на Ржевском артиллерийском полигоне, неподалеку от станции Бернгардовка по Финской – Гельсингфорской ветке, в Берлине вышел в свет посмертный сборник Гумилева, собранный из неопубликованных стихов и изданный  его друзьями, который в честь «венерианских» увлечений автора так и называется «К синей звезде»…

 А вот в «Памяти» Гумилев далек от астрологических пристрастий.
 Сердце будет пламенем палимо
Вплоть до дня, когда будут видны
Стены Нового Иерусалима
На полях моей родной страны.
Предо мной предстанет мне неведом
Путник, скрыв лицо, но все пойму,
Видя Льва, стремящегося следом,
И Орла, летящего к Нему…

 Наверное, в этих строках «Памяти» можно все-таки узреть открытую полемику с блоковской «гениальной» поэмой «Двенадцать». У Блока Христос, как признается сам поэт, «не тот». Он – «в белом венчике из роз» В масонской драпировке, на него  бы еще и «белый фартук» напялить… Не Бог, воплотившийся в Человеке, но Антихрист.

 А у Гумилева – Тот. Судить людей на Земле Он паки еще придет!  
Тайнопись последних четырех строчек нетрудно расшифровать, если вспомнить, что символами Льва и Орла в православной иконописной традиции обычно обозначаются святые апостолы евангелисты Марк и Иоанн. Значит, и в пока неведомом поэту Путнике, к коему стремится  Лев и летит Орел, по простой, аристотелевой логике вещей предстает Сам Сын  Божий и Человеческий Иисус Христос. Он однажды уже сошел с небес нас ради человек и нашего ради спасения. Перед лицом Вечности поэт приходит к Богу, познав Высшую Истину…
 Лишь с одной   философской позицией автора «Памяти», прозвучавшей в строчках «Это только змеи сбрасывают кожу. Мы меняем души - не тела» нельзя согласиться. Человеку и тело, и бессмертная душа даются Богом в единственном  числе. Единое тело на весь срок  отмеренной тебе жизни земной. И – единая душа, трехипостасная - по образу и подобию Божию. Ей в нерздельной, слитной и единосущной цельности даны дух, нравственный закон, эволюционирующий в земной жизни в ценностные установки, и то, что называется психологическим складом личности вкупе с системой индивидуальных импульсов и рефлексов …

 К четырнадцатому году семейный союз Николая и Анны Гумилевых фактически распался, хотя формально, на бумаге и продолжал оставаться  де юре. А де факто каждый вел рассеянную жизнь, множа свои победы на любовном фронте. Виною всему, конечно же, была, неуемная Гумильвица, продолжающая  пользоваться жилищем мужа  в Царском Селе, летом наезжающая в Слепнево отдыхать в барском доме. Здесь написано большинство её стихотворений, составивших второй сборник Ахматовой «Четки».  Каждое лето она уединялась в своей комнате на втором этаже, записывая поэтические строчки, роящиеся в её голове. И, надо признать, рождала шедевры русской любовной лирики, отражающие во всей глубине весь омут её сложной, мятущейся натуры. Это были великолепные стихи. Вошли в сокровищницу русской поэзии.

Свекровь, добрая и деликатная по натуре, не вторгалась во внутренний мир нескладной своей снохи. Не вмешивалась ни во что. Любовно, бережно, заботливо воспитывала Левушку, дорогого внучка.    Анны и Николая чадо появилось на Божий свет после путешествия супругов в Италию. От связи с артисткой меерхольдовского театра Ольгой Высотской Гумилев стал отцом её сына. Анна часто устраивала Николаю семейные сцены, не сдерживая себя, вплоть до площадной брани даже. В духе одесского рынка Привоз. Николай отвечал вежливыми репликами, на «вы».

 В 1913-ом году Гумилев отправляется в третье, последнее свое путешествие в Африку по поручению Императорской Академии Наук и русского Генерального Штаба. Политическая разведка – еще одна ипостась поэта и путешественника. Взял с собою в Африку своего любимого племянника, мичмана Сверчкова, отпрыска его единокровной сестры Аси (Анны Степановны, по мужу: Сверчкова). Коля Маленький, бывший воспитанник  морского кадетского корпуса, подавал большие надежды. И в будущем вполне их оправдал…
 Африканские впечатления Гумилева отражены в стихах, созданных рукою большего мастера русского поэтического слова. Они вошли в сборник «Шатер», изданный тогда уже  «за границей» - в 1921-ом году.  (Ревель - нынешний Таллин). На страницах «Шатра» нашел  достойное пристанище и знаменитый изысканный «Жираф», живущий где-то на озере Чад. «Африканский дневник» Гумилева, в сущности является  его служебным отчетом по результатам командировок. Это к тому же и образец высоко художественной, великолепной по стилю путевой прозы. Служебные отчеты дальневосточного нашего выдающегося военного топографа офицера русского Генерального Штаба Владимира Клавдиевича Арсеньева, к примеру, прежде чем стать читабельной повестью о Дерсу Узала, прошли через основательную литературную обработку. Она принадлежит перу Е.И.Титова, редактора тогдашнего хабаровского журнала «На рубеже».

 Николай Гумилев с первых дней мобилизации, объявленной в России, стал проситься в солдаты. Вольноопределяющимся. Хотя начисто был забракован для военной службы по причине полной непригодности к ней. Неважное здоровье, слабая грудь, частые бронхиты. Заметное косоглазие.

 Но не таким был Николай, чтоб покоряться неблагоприятному стечению дел. Он был сильнее обстоятельств, умел их себе подчинять. (Подобный рельеф души показали в грядущей большой войне, например, русские поэты Михаил Светлов и Петр Комаров. Забракованные воинским мобилизационным присутствием (призывной комиссией, то есть), они воевали, не смотря ни на что. Светлов, редактор армейской газеты, защищал Ленинград на Северо-Западном фронте, а в составе Первого Белорусского  дошел до Берлина на танковой броне. Комаров военным корреспондентом на Забайкальском фронте маршала Малиновского протопал через пустыню Гоби и шагнул через теснины Большого Хингана, с воздушными десантами высаживался на японских аэродромах  в Харбине,  Чаньчуне и Дайрене…
 Гумилев в числе элитных своих столичных – санкт-петербургских приятелей был едва ли единственным охотником, рвущимся на фронт. Есенин, который тоже водил дружбу с царевнами,  надев шинель, устроился по их протекции санитарным солдатиком  госпиталя, развернутого в Царском Селе. Сестрами милосердия служили здесь дочери императора. Шефом  военного лечебного учреждения была сама  царица Александра Федоровна. Блок, правда, пошел по линии земско-городского союза и тоже надел солдатскую шинель. Но задачей земгусаров была не война, а всемерное содействие русскому христолюбивому воинству. Так по крайней мере звучало в их декларациях. В действительности либеральствующие деятели земско-городского союза творили все, что в их силах  было(немалых, между прочим), чтобы поскорее сковырнуть с престола ненавистного Николашку. Он - де, неровен час, скажет «Нет!» войне. Ведь спит и видит, как бы скорее подписать с германцами сепаратный мир.
 Даже здоровенный дылда Маяковский, как сыр в масле катающийся под крылышком Аркадия Аверчеко, редактора журнала «Сатирикон», откликнувшийся на мобилизацию бравурным панегириком «Война объявлена!» ( можно подумать: уж не Гумилев ли сие сочинил?) не спешил в солдаты.  Я, мол, лучше в баре  девицам  гулящим  разносить  сельтерскую воду буду. Эстеты-геденисты, завсегдатаи «Башни» Вячеслава Иванова и «Бродячей Собаки», не желали что-либо менять в своей жизни, летящей под знаком вечного праздника, быстро бегущего. Он очнуться им не давал.

 А между тем в мокрых лесах Восточной Пруссии уже во множестве гибли героические солдаты  армии Самсонова. Генерал Раненкампф не успевал пробиться на выручку к своим через непроходимые топи.

 Гумилев, пользуясь протежированием  друга поручика Михаила Чичагова, при содействии дружественных   царевен, получил назначение нижним чином  в  разведывательный эскадрон лейб-гвардии её величества уланского полка. Под начало Чичагова. Ускоренные курсы солдатской академии, предфронтовую подготовку Гумилев проходил в составе Тверского драгунского полка в летних лагерях под Торжком.
 Гвардейский уланский полк почти сразу был брошен в  леса и болота Восточной Пруссии.
 Улан Гумилев дрался с тевтонами в сослужении своего друга детства и надежного боевого товарища Василия Матвеевича Унина. Полковым священником в гвардейском уланском состоял родной брат Василия отец Яков. Полк воевал в составе 2-ой гвардейской кавалерийской,  так называемой Дикой дивизии, почти целиком состоявшей из горцев Кавказа. Соединением на первых порах войны командовал генерал Хан-Нахичеванский. В дальнейшем дивизия перешла под командование великого князя Михаила Александровича.
 В одном полку с Гумилевым и его друзьями состоял геройски дравшийся улан Георгий Жуков, георгиевский кавалер, будущий маршал и четырежды Герой Советского Союза. Отделением конной разведки, к коему были приписаны Василий Унин и Николай Гумилев, командовал лихой унтер-офицер  рубака Александр Васильевич Горбатов или - Сашка, как его звали уланы в глаза и за глаза.
 Горбатов ведь тоже выйдет в большие люди в Великую Отечественную. Героем Союза станет. Горбатова произведут  в чин генерала армии

 За подвиги и  доблести, проявленные в декабрьском наступлении, Унин и его друг Гумилев удостоены ордена Святого Георгия четвертой степени. Таким, с одним пока еще солдатским георгиевским крестом на груди,  видим   поэта на известном семейном портрете, где он запечатлен в компании с непутевой женой Анной Андреевной и их малюткой – маленьким Левушкой. Снимок сделан после лечения от легкой контузии, отметившей Гумилева.  Обжало взрывной волной  близко лопнувшего  германского снаряда.

 В госпитале его выхаживали царевны Татьяна и Ольга. Вероятно, не без их хлопот и ходатайств героического улана  Гумилева по возвращении на фронт произвели в унтер-офицеры...
Война – мясорубка продолжала свою будничную, ежедневную, рутинную работу. Гумилев-воин регулярно печатает в «Биржевке» (газета «Биржевые Ведомости», орган деловых кругов России) странички из «Записок кавалериста» с продолжением из номера в номер, а также стихи, которые сочинял, умостившись за патронным ящиком, где – нибудь за бруствером заледеневшего в зимнюю стужу или, наоборот, осклизлого от постоянных дождей глубокого окопа. Противоборство на поле брани все более и более приобретало позиционный затяжной характер.
 По этим строчкам и страницам можно с примерной точностью вычислить места, где пролегали боевые пути Гумилева и его соратников. Отступив из прусских лесов (куда русские солдаты вернутся в апреле сорок пятого), дивизия воевала в Польше в районе Петрокова к юго-западу от Варшавы. В то время здесь еще существовало селение Унин с деревянным православным храмом, основанное русскими воинами, преследующими Наполеона, в 1813-ом году. Здесь сложил голову, окормляя православных солдатушек, полковой священник отец Василий (Унин). Заупокойную молитву во имя славного прадеда сотворили отец Яков и  унтер-офицер Василий Унины.
 Сия историческая подробность побуждает нас осветить основные вехи из родословной потомственных иереев русской православной церкви Униных. Их династия угасла совсем недавно в конце тридцатых, в застенках главного в те года энкэвэдэшника товарища Генриха Ягоды… К сему мы еще вернемся.
А пока есть, наверное, смысл в том, чтобы процитировать несколько отрывков из стихотворений Гумилева, увидевших свет на полосах «Биржевки» и опубликованных позднее в сборнике «Колчан».  (Петроград, издательство «Новый Гипорборей. 1918 год.)

 Смерть  везде – и в зареве пожара,
И в темноте, нежданна и близка,
То на коне мадьярского гусара,
А то с ружьем тирольского стрелка.

Мне подали письмо в горящий бред траншеи.
Я не прочел его – и это так понятно:
Уже десятый день, не разгибая шеи,
Я превращал людей в гноящиеся пятна.
Потом, оставив дно оледенелой ямы,
Захвачен шествием необозримой тучи,
Я нес ослепший гнев, бессмысленно упрямый,
На белый серп огней и на плетень колючий.
Ученый и эстет, любивший песни Тассо,
Я, отвергавший жизнь во имя райской лени,
Учился потрошить умученное мясо,
Калечить черепа и разбивать колени…
Я – только мертвый штык ожесточенной рати…
 

Каково? Впечатляет! Не правда ли? Пожалуй, похлеще будет нынешних телевизионных страшилок, ежедневно иллюстрирующих все и всяческие, изощренно-изысканные способы умерщвления людей. Или, может быть, это - протяженный вопль окончательно обезумевшего, вконец сбесившегося пацифиста, ненавидящего войну. Всякую. Агрессивную и оборонительную. Войну вообще. В духе графа- непротивленца Льва Николаевича Толстого. К графу близко проклюнулся и поздний Виктор Астафьев -  в своих романизированных мемуарах «Убитые и проклятые».

 Во всем нужна мера, говорит немецкий теоретик прекрасного Лессинг. И правильно говорит. Длящееся созерцание  страданий всякого живого существа претит эстетическому чувству людей, оскорбляет его, может вызвать наслаждение разве что только у извращенцев типа пресловутого маркиза де Сада. Нельзя мучить кошку и умиляться при этом. Этика и эстетика всегда шагают плечом к плечу…

 Войн вообще не бывает. Бывают только справедливые и несправедливые. Гумилев знал об этом. Он солидарен с русским православным мыслителем, доктором наук, профессором московского университета   Иваном Александровичем Ильиным. Большевики-троцкисты тоже чуть было не пустили философа в распыл примерно в тоже время, в которое принял расстрельную смерть и сам поэт.

 В пылу сражений солдат идет не только через пот и кровь, умываясь ими, но и шагает по смрадной, гниющей плоти убиенных. В смерти все равны: что соратники и что вороги. Всех надо предать земле. Но вкус Победы, одержанной, когда отдаешь душу за други своя,  солдату сладок и приятен.

 И воистину светло и свято
Дело величавое войны.
Серафимы, ясны и крылаты,
За плечами воинов видны.
Свыше пастырь вдохновенный
Перед ними идет  с крестом…
Венцы нетленны обещает
И кровь пролить благословляет
За честь, за веру, за Царя.

 Думается, поэзия Гумилева – это не просто яркое озарение тускловато – унылого, как ущербная луна,  века серебряного, но поистине энергетический прорыв в него из золотого века нашей русской  национальной культуры. Не рядом с  символистами,  декадентами и разными там будетлянами,  ничевоками шагал поэт. Они ведь не сами по себе были. Имели своих предтечей. Не в России, конечно. А все там же. На Западе, который, как выразился Остап Бендер, «нам поможет». Упадочный Шарль Бодлер. «Цветы зла» - само название сборника о многом говорит. Фашиствующий итальянский теоретик футуризма Маринетти. Расслабленно-томные французы Верлен, Верхарн…  И прочая, прочая, прочая…
Если на то пошло, то Гумилеву гораздо ближе был русский православный поэт Владимир Соловьев, нежели величавый Блок, непререкаемое «серебряное» светило смутных лет России. Если шагать дальше в прошлое, обязательно встретимся, например, с поэтом пушкинской школы Федором Тютчевым. Вот он-то знал наверняка:  «Умом Россию не понять, аршином общим не измерить. У ней особенная стать – в Россию можно только верить».

 Почему так? Потому, что в краю русского народа, обители скудной природы и скорбного долготерпенья  чванливый британец, например, не увидит ничего, достойного своего внимания. ( Чего, дескать, путного ожидать можно от этой варварской России? Пророки не могут быть родом из Назарета…) 
 

Не поймет и не заметит
Гордый взор иноплеменный,
Что сквозит и тайно светит
В наготе твоей смиренной.
Удрученный ношей крестной,
Всю тебя, страна родная,
В рабском виде Царь Небесный
Исходил, благословляя.

 Как-то безоглядно, по одним лишь формальным признаком принято сегодня судить о поэте. Мол де, в мужественно-романтических, военных и героических своих напевах  наш Гумилев это – российский Киплинг. Забывают при том, что гумилевские батальные традиции уходят в глубь веков. К «Слову о полку Игореве», например. А в более близкой ретроспективе - к Пушкину и Лермонтову, к Денису Давыдову.
 Но, если вдуматься, Редьярд Киплинг, поэт- несомненно талантливый, бардовый певец британского солдата Томми-Завоевателя, призванного доблестно нести бремя белого человека всюду на планете, куда пошлет его английская королева, сильно лукавил по поводу его мнимых  достоинств по части благородства. Он- де, водружая Юнион Джек, то-есть, флаг Соединенного Королевства, сеет на краю земли среди диких туземцев семена высокого гуманизма, зерна  полного набора джентльменских добродетелей. И – попутно открывал новые земли, новые острова, новые континенты.
 Ничегошеньки он не открывал – этот английский Томми. Всегда приходил на готовенькое, открытое до него другими. Португальцами. Испанцами. Французами. Голландцами. Русскими, наконец. Либо уворовывали, как уворовали янки Аляску  у России. Либо отнимали силою. Южную Африку, например, отобрали у буров. Вот тебе и «день-ночь, день-ночь, мы идем» по этой самой Африке в красных своих штанах – подарок королевы Виктории. В пятером, в четвером, с пулеметами против одного африкандера, действительно мужественного, но вооруженного неважно…

«Цивилизовали» вот также Индию, превратив её  в жемчужину Британской империи, предварительно ограбив до последней нитки.
Киплинг не служил  в Вест - Индиях во солдатах. Не привязывал сипаев к жерлу пушек, дабы на устрашение другим туземцам рвать в клочья их тела артиллерийским пороховым зарядом. Редьярд не был садистом, слава Богу. Всего лишь серенький ничтожнй чиновничек в колониальной администрации. Хиляк в канцеляриях. Но пел взахлеб, надрываясь, по поводу того, что, мол, Запад есть Запад, а Восток есть Восток. И с места, дескать, они не сойдут, покуда  Сильный с Сильным лицом к лицу не встанут  в местах, столь отдаленных, на страшный последний суд…
Какое там «Сильный с Сильным» и «лицом к лицу»? Томми - храбрец лишь, когда  его посылали против «овец».  Воевал индейцев и негров, вооруженных томогавками и деревянными колотушками. А сам целил в них  из нарезных дальнобойных штуцеров. Сталкиваясь с действительно сильными, Томми драпал без оглядки.       

 Гумилевский мужественный стрелок и моряк – это и на самом деле открыватель новых земель, просветитель местных народцев, защитник сирых и убогих, терзаемых сильными соседями-хищниками. Империализмом в редьярдовском смысле даже и не пахнет в стихах Гумилева. Его батальная тема идет от лермонтовского «Бородино», от «Битвы при Валерике».  Михаил Юрьевич доблестно сражался на этой кавказской речке, укрощая горских головорезов, а потом написал талантливейшую  поэму…
Лейб-гвардии уланский полк, переброшенный в Белоруссию, уже в составе кавдивизии генерала  Мищенко, сражается на Западной Двине, потом под Пинском, держа оборону на Огинском канале. Здесь через год окажется и главный оппонент Гумилева на поэтическом поприще табельщик 13-ой  инженерно-строительной дружины земгора нижний чин Александр Блок… 
Дальнейшим этапом боевого пути уланов стал  Владимир- Волынский. В декабре пятнадцатого года  гимнастерку улана  унтер-офицера Гумилева  Святой Георгий трогает во второй раз, навесив свой солдатский крест. Их  представили вместе к награде: унтер-офицера Унина и унтер-офицера Гумилева. Стали дважды георгиевскими кавалерами.
 Спустя мало времени, после Нового года, в марте-месяце Николая Гумилева отозвали  с фронта, определив на ускоренные военного времени офицерские курсы. Прапорщицкая школа   дислоцировалась в Царском Селе. Здесь же, как помним, в военном госпитале сестрами милосердия служили великие княгини дочери царя, обаятельные и милые. Во дружестве с царевнами Гумилев находился с давних пор. Конечно, виделись. Конечно, совершали прогулки в роскошных садах Лицея, украшенных зимним убранством.
 По выпуску и производству в офицеры его благородие прапорщик Гумилев снова направил свои стопы на фронт. Но не к гвардейцам-уланам.  Ввиду особого благоговения августейших персон  и в знак высокой  чести, оказанной стихотворцу, поэта по ходатайству великих княгинь Ольги и Татьяны определили в её величества императрицы Александры Федоровны 5-ый лейб-гвардии гусарский полк. Царица сама благословила Гумилева на ратный путь во славу Отчизны.
 Гумилев уехал на Юго-Западный фронт, которым командовал генерал от кавалерии  (то-бишь, по нынешним понятиям и терминологии,  маршал рода войск) Алексей Алексеевич Брусилов. Кому не повезет в любви, говорит старинная народная мудрость, тому обязательно повезет в картах. Применительно к Гумилеву поговорку можно и переиначить. Не везло  в женщинах,  зато повезло в начальниках. Большая удача – заиметь такого командующего, как генерал Брусилов.
 Участвуя в победоносных галицийских сражениях, известных теперь, как знаменитый Брусиловский прорыв, который вывел Австро-Венгрию, главную союзницу кайзеровской Германии, из списка великих держав, Гумилев  заработал под Львовом свой третий  боевой орден, теперь - уже офицерский – Святой Анны четвертой степени «За храбрость». Он все время    в боевом строю. Поиск разведчиков. Кавалерийские стычки конных разъездов. Сокрушающие сабельные атаки. Воевал в составе 3-ей Донской казачьей кавдизии под командованием князя генерал-лейтенанта Долгорукого и вполне мог встретиться с героем шолоховского «Тихого Дона» Гришкой Мелеховым. Прототипом литературного персонажа вполне мог стать реальный человек.  А у Григория Мелехова он и  на самом деле был…

 Брусилова не поддержали. Ни русские генералы, командующие фронтов. Ни, главное, наши  славные союзнички на западе. Ради них и затевалось это летнее наступление в Галиции. Чтоб выручить французов и англичан, терпящих катастрофические неудачи на Марне и под Верденом. Выручить – выручили. Но выдохлись. Истончили свой порыв. Война могла быть закончена уже в июне – августе шестнадцатого года. Но…французы еще не отвоевали свою Эльзас-Лотарингию, потерянную в позорную для них Франко-Прусскую войну. А англичане еще не «прихватизировали» германские колонии. В Африке. На Дальнем Востоке. Не округлили своих заморские владения,  не поделили еще в громадную свою выгоду «наследство» султанской Турции – Османскую империю, где сильно попахивало нефтью…
 Значит, и русский солдат обязан по их логике и дальше обильно поливать своею кровью российскую землю и вдали от неё. Якобы во имя высших идеалов прогресса и человечности. Потому и стремились «общечеловеки», как свои, доморощенные, так и лондонские, вкупе с парижскими, низвергнуть с престола  нашего государя, склонявшегося –таки к тому, чтобы заключить с немцами мир. Отдельно от других, у кого еще чесались кулаки. Мы же навоевались. Да и братской Сербии Австро-Венгрия, фактически потерявшая  в Карпатах свою армию, уже не могла причинить какой-либо беды. Быстро скукожилась. Отступила с Балкан. Вот вот распадется на свои составные нацкуски. (Ведь только  сербов ради и  ввязались в драку, а не из за Босфора и Дарданелов, обещанных липовыми «друзьями» . Отнюдь. Все равно бы не дали…)
 Бои на кровавых полях галицийских постепенно выливались в  позиционную свою, окопную фазу. Настала слякотная прикарпатская осень. А за нею и не менее промозглая, моросная зима. У Гумилева обострился хронический бронхит. Местный климат губительно на него действовал.
 Друзья – сослуживцы - полковое офицерское братство, - помочь чтоб  бедному гусару, умыслили устроить ему как бы отпуск, формально – командировку в Россию, в родные Тверские и Новгородские места для нужд фуражировки. (Закупать овес для конного состава полка.) Командир разрешил заезд в столицу. Как- никак, знаменитый поэт, светило, свободно плывущее среди рифм и размеров. Пусть развеется. Блеснет пусть гусарским мундиром на новогодних балах. Пусть подурачится на крещенских святках. Отойдет пусть душою от фронтовой скукоты. Каждый день и каждую ночь – одно и то же. Стрельба и дозоры.

 Канун Нового, 1917-го года. Гумилев вновь на родной стороне. Но не отдыхать он сюда приехал. Работать! Выполнять обязанности фуражира. Не в его обыкновении – манкировать порученным делом. По нуждам фуражирования ездил в села, лежащие на  севере Тверской и юге Новгородской губерний. Тут, на их стыке, посетил и деревню Акуловку. И, может быть, мальчишка Комаров Петруша, наш будущий большой поэт, перешагнувший через пределы Дальнего Востока, ставший Русским  писателем, в ту пору – акуловский пацан, встречался с военным дяденькой-гусаром, интересовавшимся, по чем, по каким деньгам, целковым, уступают мужики свой овес, выращенный на «отрубной» землице. Столыпина сумели-таки угробить смутьяны. Но дело, им затеянное, не умерло…

 За фуражирными делами, за хлопотами, мало ли что, подписывать закупные договора, шелестя ассигнациями  в кармане, торговаться по ценам и так далее, - не ахти какой он дока по сей части. Что ни говори. Не интендант. И не финансист. Просто – добросовестный обыватель. Хочет, чтоб его не надули прижимистые деревенские кулаки. Но и лишнего товара с них за те же деньги заполучить не желает. Чтоб по совести все было.
 Так и оглянуться не успел, сроки командировки, подобно шагреневой коже, урезались до жалкого лоскутка. Но урвал-таки толику дней, дабы наведаться в столицу. Новогодние балы и крещенские «машкерады» уже миновали. Краткий этот петербургсий  огрызок времени для нас остается  под неким флером таинственности. Не ведаем, к кому визитировал его благородие прапорщик Гумилев, дважды георгиевский и ордена Святой Анны кавалер, с кем встречался, какие вел беседы и разговоры. Известно лишь, что по истечении весьма коротких сроков, где-то в первых числах февраля (по старому юлианскому календарю), задолго до мартовской заварушки в столице, устроенной кадетами, чтобы отнять у   Николая Второго скипетр и державу, поэт отбыл на фронт.
 Но не к себе, на Юго-Западный, в свой ставший родным лейб-гвардии 5-ый гусарский ее величества полк, не под знамена  командующего его превосходительства  генерала от кавалерии  Брусилова  направил на сей раз стопы господин прапорщик, переодетый в статское платье. Сменивший фамилию и род занятий. Корресподент газеты «Русская Воля» г-н Ахматов Николай Степанович, имеющий в кармане соответствующие командировочные документы и служебное удостоверение, покинул столицу  империи. Ему предписывалось прибыть на театр военных действий на Салоникском фронте, чтобы, корреспондируя в свою редакцию, освещать ход боевых событий.
 Это – на границе Греции, воевавшей на стороне Антанты, и Болгарии, союзницы Австро -Венгрии   и Германии. Основной, главный узел мирового конфликта находился не на этой периферии. Хотя Черчилль, английский военный министр и делал на Эгейском море судорожные, но безуспешные потуги, чтобы отобрать у турок узкое горлышко, запиравшее ворота в Черное море – проливы Дарданеллы и Босфор.
Вам понятно, из каких благих побуждений усердствовал на здешнем театре, терпя изрядные уроны в личном и корабельном составе, британский политик-русофоб?  Пожимаете плечами? Бог вам судья…
 А вот мы имеем некоторую ясность на данный счет. И  осмеливаемся лелеять собственные догадки, почему на сей периферийный участок  стремился попасть военный корреспондент Ахматов. И почему в 5-ом гвардейском гусарском полку никто не телеграфировал в столицу тревожные депеши насчет исчезновения прапорщика Гумилева, командированного для нужд фуражировки в Тверскую и Новгородскую губернии.
«Путь далек до Треппепери»,- поется в старой  английской солдатской песенке. Далек он и сегодня от Питера до Салоник. Это если не на самолете. А в 17-ом самолеты, хоть уже и летали, но только рядом, в полосе двух-трех десятков километров вдоль фронтовой линии. Гумилеву – Ахматову предстояла далекая и весьма опасная дорога и по суху, и по воде вокруг Европы. Через Скандинавию, Датские проливы на Британские Острова и дальше там – сквозь Гибралтар, по Средиземному морю… Посмотрите сами на карте!

 Мы обнаружили военкора «Ахматова» только спустя три месяца, менее чем на полпути к Треппепери, то-бишь, к Салоникам.  В Париже. Необходимость ехать в Грецию отпала сама собою. В Петрограде интригами английского посла Бьюкенена, которому усердно потрафляли отечественные западники-общечеловеки, состоялась знаменитая демонстрация «пустых кастрюль и сковородок». Выгнанные на улицу либеральными барами кухарки и домработницы громко бряцали половниками, ударяя  по дну пустой посуды. Нам, мол, нечего есть! Нечем кормить своих домочадцев! 8-го марта все это происходило. По новому стилю если. В Международный женский день. А по старому – 23-го февраля. (В скобках – для ясности: жизненных запасов в России и в те годы наблюдалось с избытком. На урезанный паек столицу посадили нерасторопные земгусары, ведавшие снабженческими вопросами. Нарочно подсуетились, чтоб кухарки заполонили улицы.)
Голодные бунты и митинги спонтанно вылились в уличные беспорядки. На стороне бунтующих выступили солдаты гвардейского Волынского полка, матросы  гвардейского экипажа, составляющие столичный гарнизон. Им, ах! как не желалось кормить вшей в окопах. Хотелось им, как и допрежь, ласкать в Питере своих любушек, бунтующих на столичных проспектах. А генерал Хабалов приказывает стрелять в них!
 

Под  предлогом сих неблагополучий генерал Алексеев, начальник штаба Ставки, совершил в императорском вагоне на станции «Дно» антидинастический и, будем называть вещи своими именами, антигосударственный переворот. Силком принудил государя к отречению от престола. Якобы мешал успешным боевым делам наших доблестных войск.  И вышло по популярному ныне черномырдинскому присловью: «Хотелось как лучше, получилось как всегда». Опасно менять коня на переправе. Царь все-таки был именно  боевым конем, но не обрюхшим, заплывшим от водки колченогим мерином.

 Желательно напомнить еще об одной, благой и богоугодной цели, поставленной Россией перед собою в той давней войне. Мы спасали братский народ армянский от геноцида, устроенного турками в четырнадцатом году в Западной Армении, издавна находящейся под скипетром султана. Мы ходили сюда и при Николае Первом (помните пушкинское «Путешествие в Арзрум»?), и в Крымскую войну, и при царе-освободителе Александре Втором, когда воевали на Балканах, освобождая Болгарию, и в Первую Мировую. Тогда генерал Юденич, командующий Закавказским фронтом,  успешно выполнил свою миссию, освободив и Карс, и Эрзрум. Русские войска, говоря образно, совершили не один Суворовский переход через Альпы, а множество подобных переходов. Сквозь пропасти и ледяные теснины Восточно - Анатолийского нагорья...
 В той войне русские казаки  и солдаты сражались  не только на Кавказе, но и в Персии, и в Месопотамии, на земле древнего Шумера. Результаты блестящих русских побед на всех фронтах Первой Мировой войны профукали либералы - февралисты. Общечеловеки. Вот чем обернулось принудительное отречение императора Николая Второго, ставшее последствием предательского бунта генералов на станции Дно.

 Нам такой расклад ситуации, сложившейся на международной арене к 1917-ому году, становится  более или менее понятным только сегодня. А Гумилев уже тогда смотрел на мир через чистые линзы, видел зорче и вернее, чем многие его современники.
В Париже военкор Ахматов, видимо, предъявив свои особые полномочия, подвизался при русской военной миссии. (Кто бы стал слушать какого-то журналистика, хотя бы и с корреспондентским билетом от влиятельной петроградской газеты?) Он пытался хоть что-то сделать, чтобы спасти то, что  еще можно было вызволить из беды. На западном театре во Франции геройски дрались солдаты и офицеры Русского экспедиционного корпуса (около ста тысяч штыков, с артиллерией и пулеметами), переброшенные на помощь союзникам морским путем частью через Мурманск, частью через Владивосток. Их бросали затыкать самые опасные бреши, проламываемые тевтонами во французской обороне.

 Положение круто поменялось, когда до Парижа докатились вести о пагубных беспорядках, имевших место быть в российской столице. Об отречении государя-императора. О великом князе Кирилле: нацепил на грудь красный бант и привел своих матросов (флотский экипаж) под красными флагами охранять Думу в Таврическом дворце.  Об отречении царя и последующем аресте государя и его семьи в Царском Селе…  Дальше и хотелось бы ехать, да некуда! Гумилев еле сдерживал скрежет зубов.
 Русские солдаты во Франции, распропагандированные недоброй памяти Приказом номер один, умысленным Петроградским Советом, в котором первую скрипку играл  эсдеки-меньшевики,  отказались воевать. Забаррикадировались в лагерях и казармах. Требовали отправки на родину. Солдатский бунт неминуемо вызвал бы соответствующие меры французских властей. С массовыми расстрелами.
 Гумилев настоял на крутых мерах. Пары снарядов, выпущенных из наших же орудий, оказалось достаточным, дабы потушить пожар в самом зародыше. Обошлось малой кровью. Впоследствии большинство воинов, состоявших в корпусе, сумели вернуться в Россию. В их числе был и унтер-офицер  Р.Я. Малиновский, будущий маршал Советского Союза.
 А Гумилев, не внимая уговорам многих и многих россиян, оказавшихся вдали от Родины, на чужбине, принял решение вернуться в Питер, где власть к тому времени уже захватили большевики. Он смело шагнул в пасть льва, отлично сознавая:  разорвать её - не в его силах.
Через Лондон, Стокгольм, Финляндию прибыл в Петроград весною  1918-го года. Анна еще жила в его особняке в Царском Селе. Первые слова, которыми встретила мужа, были:

 - Дай мне развод!
-Выходишь замуж?
-Да…
-За кого?
-За Шилейко.   

 Гумилева передернуло. Чего, чего, но такого он, ну никак, не ждал от своей неблаговерной. Знал многое о её увлечениях, кратких и более или менее длящихся. Например, из свадебного «медового» путешествия в Париж Анна вернулась на месяц позже мужа и без своей роскошной гривы, которую, как корону, носила, обернув вокруг головы. Воротилась со знаменитою «ахматовской» челкой, как театральный занавес, ниспадающей на поэтическое чело. Эта челка даже вошла  в окололитературный фольклор.
 Спрашивается, куда подевались её роскошные, поистине красивые волосы?
Отвечаем:  в порыве страсти их отхватил портновскими ножницами «на память»  Амадео Модильяни, французский художник, с которым Анна завела шашни прямо в присутствии мужа, ничуть его не стесняясь. А тогда, во время гастролей «бродячего театра» по Бежецкому Верху, Анна ездила не только в Кашин, дабы поклониться мощам своей небесной покровительницы святой Анны Кашинской, но и в Коломенскую Слободу – на свидание с тогдашним  любовником влиятельным литературным критиком Георгием Чулковым, постоянным сотрудником журнала «Апполон».
Их много было – утешителей, умеющих с изяществом поднести даме, обуреваемой жаждой, вожделенный  «стакан воды». Кто такой Владимир Казимирович Шилейко? Русская историческая наука, наши культура, литература и искусство многим обязаны Владимиру Шилейко. Благодаря ему, знатоку древнесемитских языков и наречий, зазвучали по-русски и Законы царя Хаммурапи, и эпос о Гильгамеше, и сказания об Утнапиштиме, вавилоно-аккадском Ное, построившем свой ковчег за два тысячелетия до Ноя Библейского. «Ломай дом, строй корабль!»- такой голос послышался Утнапиштиму  в шуме речного тростника, колыхаемого утренним бризом. Заговорить по-русски заставил речной тростник все тот же Шилейко. 
Но, с другой стороны, «Шилейк» в глазах окружающих, всех, кто с ним знался и общался, выглядел полусумасшедшим чудаком. Вечно в затрапезе, вечно с висячей каплей на кончике носа, готовой вот - вот сорваться на замызганные штанины. «Шилейк» и Гумилев.  Доходяга рядом с Мореплавателем и Стрелком. Это ведь - реверс и аверс совсем не одной и той же медали. На кого променяла Анна своего  венчанного мужа! В голове не укладывается!

 Выскажем и от себя некоторые соображения относительно мотивов «лунатички» Анны, побудивших её расторгнуть первый брак – церковный и вступить во второй – гражданский по новым советским законам. Особняк в Царском, наверняка, конфискуют в духе пролетарского лозунга «Грабь награбленное!»  А у Шилейко в Питере - хоть и плохонькая, но все же  жилплощадь. Какая ни на есть. Намаловажное жизненное обстоятельство. На нем как-то не заостряют внимание биографы Великой Серебряной Звезды… Но со счетов сбрасывать сей аргумент, думается, не   стоит…
Гумилев холодно кивнул. Дескать,  развод  получишь, не беспокойся. Повернулся и, как командор, проследовал в свои апартаменты.
 Петроград восемнадцатого года – совсем другой  город, нежели год назад – столица Великой - императорской России. Тогда кухарки гремели кастрюлями, требуя хлеба. Получили – голодный «осьмушечный» паек. Тому, кто подзабыл старорусские меры веса, разъясняем: «восьмушка» - это восьмая часть фунта. То-есть, применительно к сегодняшним  категориям, чуть больше пяти десяти граммов. Мясо, жиры,  разные там углеводы выдавались только по пайкам и в мизерных порциях. И то не всякому положены были такие пайки. Кто не работал, тот и не должен был есть. «Вырезка» из стегна дохлой извозничьей лошади, павшей на мостовой, почиталась на вес золота. Все еще вызывали дрожь в коленках у обывателей отзвуки красного террора, колыхнувшего город после провокационного выстрела Каннигиссера в голову Моисея Урицкого, председателя Петроградской ЧК.
Некоторые представления о Петрограде той поры дают нам стихи Маяковского, который жил в Городе на Неве, покуда не перебрался в Москву.

 Гумилев вскоре потерял крышу над головой. Царскосельский особняк, действительно, национализировали. Анна Андреевна как в воду глядела.  Одно время он проживал в квартире Маковского, ненароком успевшего вовремя выбыть на отдых в Крым . Там он и остался, застигнутый начавшейся общероссийской смутой. Позднее смотался в эмиграцию. С его жилплощади пришлось съехать. Уплотнили. Вселили каких-то домработниц, пишбарышень (машинисток, то-есть), работающих в советских  учреждениях. Скитался по друзьям – приятелям, чтобы было где преклонить голову на ночь или две.
 Не умереть дабы с голоду,  стал сотрудничать с советской властью. Получал паек, положенный совслужащим. Просвещал и натаскивал молодые дарования пролетарского происхождения, выступая с беседами  перед рабочей, солдатской и матросской аудиторией в различных кружках пролеткульта и в творческих студиях Балтфлота. Никогда не халтурил на этой работе. Был доступен и доходчив, толкуя тонкости русского стихосложения каждому начинающему виршеплету из этой публики. Говорил им о значении рифмы в стихах. О русских ямбах и хореях, анапестах и амфибрахиях. Одним словом, излагал им в популярной, наглядной форме содержание своих «Писем о русской поэзии»

 По линии пролеткульта удалось получить комнату на Преображенской, дом номер 5. Горький пригласил Гумилева на работу в редакцию затеянного им издательства «Всемирная Литература» Работал над художественным переводом   «Исповеди сына века», принадлежащей перу французского классика  Теофиля Готье. Вокруг  Гумилева снова сгруппировались поэты, объединившиеся перед войной под знаменами акмеизма в «Цехе поэтов». Во втором «Цехе» Гумилева собралось вдвое больше молодых стихотворцев, нежели в первом. Среди них видим и Николая Тихонова… Поэт возобновил   издание своего журнала, который выходит под названием «Новый Гиперборей».
Жизнь, как говорят, мало помалу налаживалась. В давнем соперничестве с Блоком  Гумилев  набирает все больше и больше очков, отвоевывая все более значимые рубежи. Творческая молодежь безоговорочно признает его своим вождем и научителем. До своей насильственной кончины он успевает  издать четыре сборника стихов: «Фарфоровый павильон», «Шатер», «Костер», «Огненный столп».
 Однако нельзя забывать о том, в каких условиях, очень далеких от нормальных человеческих, ему пришлось работать. В душе Гумилева постоянно саднила зияющая рана. И не одна, а целых две. Они не давали и не могли дать поэту примирения с реалиями дня, составляющими его жизненный фон.
Сразу по приезду в Петроград, чуть ли не на Финдлянском вокзале (его встречали друзья), Гумилева наотмашь сразила ужасная новость:  по приказу  председателя Реввоенсовета Троцкого поголовно расстрелян именной ее величества государыни Александры Федоровны 5-ый лейб-гвардии гусарский полк. Вызвали с фронта и расстреляли. Всех до единого солдата и офицера. А ведь убиенные были его боевыми друзьями, товарищами по оружию!..
Вторую незаживающую рану

причинили Гумилеву напечатанные в газетах имена государя, его жены и детей, расстрелянных интернациональным сбродом в подвале Ипатьевского дома на Урале в Екатеринбурге. Вскоре докатились до Города на Неве и слухи о зверской расправе над великим князем Михаилом и великой княгиней   Елизаветой Федоровной в Алапаевске…
 «Никогда я им этого не прощу!» - не раз говаривал Николай Степанович, встречаясь со знакомыми, коллегами по «Цеху», по работе в редакции «Всемирки».  Предельно искренний, не умел скрывать своих чувствований… Он и, выступая перед творческой порослью в пролеткультовских и матросских студиях, то и дело проговаривался:  по  убеждениям своим придерживается он монархических взглядов. Вызывая в ответ веселый гогот аудитории. «Товарищ лектор, конечно, шутит…»
Но был ли Гумилев белогвардейцем в том понимании, какое господствует и сегодня?
 Нет, конечно. С Лавром Георгиевичем Корниловым, арестовавшего по приказу Керенского  императора и его семью в Царском Селе,  ему было не по пути. Он бы и руки ему не подал, ежели бы встретил… Белые в подавляющем большинстве оставались февралистами. Гумилев был монархистом. И этого не скрывал. «Нет, я не белый! Я – поэт!» 
В марте двадцать первого обстановка в Северной Коммуне, где самодержавно царствовал Григорий Зиновьев, закадычный друг и компаньон Ильича по знаменитому отшельничеству в шалаше на станции Разлив, накалилась до предела. Бастовали –итальянили питерские пролетарии, доведенные до ручки прелестями военного коммунизма. Восстали моряки Балтфлота в крепости Кронштадт.  Военморов во многом спровоцировал «красный лорд» большевистского адмиралтейства небезызвестный Федор Раскольников, потомок отважного лейтенанта Ильина, который поджег турецкий флот в Чесменской бухте. Он и его гражданская пассия  Лариса Рейснер вели в Кронштадте вызывающе роскошную жизнь. Лариса временами принимала молочные ванны. Федор предпочитал дорогие коньяки,  на закуску – красную и черную икру. А из деревень, откуда призывом было новое поколение балтийцев, просачивались вести о том, как бесчинствуют продотрядовцы, как пухнут с голоду  бабы и ребятишки.
 На Тамбовщине Тухачевский расправился с зелеными повстанцами Антонова, применив против крестьян отравляющие газы. С помощью газов совладал Красный Бонапарт и с мятежным Кронштадтом. В Питере отнюдь не падали в голодные обмороки иновьев и остальные вожди Северной Коммуны.

 А в городе плюс к итальянившим рабочим добавилось глухое, нехорошее брожение в умах питерской интеллигенции. Для полноты картины следует не забывать и том, что Антанта не упускала любого удобного случая, чтобы еще сильнее усугубить положение в Красной России. Детонаторным   сигналом к тому и послужило восстание в Кронштадте. Питер наводнили агенты западных спецслужб, рекрутируемых из рядов разгромленной и разбитой белогвардейской контрреволюции, скатившейся в эмиграцию.
 Зададимся вопросом: существовал ли в Петрограде весной и летом  21-го года антибольшевистский заговор?  Да! Существовал! И главную скрипку  в нем играли боевики-нелегалы, офицеры белых армий, потерпевших поражение в гражданской войне.  Но его активисты были почти начисто ликвидированы  питерскими чекистами в ходе оперативных  мероприятий по их поиску и задержанию.
 Петроградская боевая организация  так называемого Национального Центра, дислоцируещегося в Париже и старающегося дотянуться своими щупальцами до России,  понесла большие потери в ходе столкновений и перестрелок с сотрудниками губернского  ГПУ и прекратила свое существование. Живыми они не давались в руки чекистов, эти по-своему мужественные, отважные борцы за белую идею.
В начале лета 21-го года Гумилев  в штабном поезде начморси Республики  вице-адмирала А. В, Немитца принял участие в его инспекторской поездке на Черное Море. Он и подумать бы не сумел о том, что вскоре по возвращению будет арестован и водворен в камеры петроградской тюрьмы «Кресты». (В скобках заметим: с адмиралом Немитцом и чинами его штаба мы имеем уникальный случай в истории гражданской войны в России, когда царские адмирал и его офицеры верою и правдою служили революции и не подвергались преследованиям, сохраняя прежние свои воинские звания.)
 В Крыму Гумилев помирился со своим давним дуэльным оппонентом Максимилианом Волошиным, а также повидался с бывшей тещею Инной Эразмовной Горенко. С помощью моряков ему удалось  издать в Севастополе еще один сборник «Костер». На обратном пути в Москве Гумилев встречался с видным деятелем ОГПУ Яковом Блюмкиным, убившим германского посла графа Мирбаха и будущим убийцей Сергея Есенина в питерской гостинице «Англетер». Поговорили дружески. Блюмкин ведь сам баловался стихами, дружил с Есениным, благоговел к талантливым стихотворцам. Он наверняка знал о том, какая горькая участь ждет Гумилева в Северной Коммуне.

 25 августа 21-го года произошла трагедия на Ржевском артиллерийском полигоне, недалеко от Петрограда. За что расстреляли Гумилева и его товарищей по несчастью? Ни за что,- смеем ответить. Жестокие, бесчеловечные меры  по отношению к ним приняты по соображениям «революционной целесообразности». Ведь и «любимец партии» Бухарин утверждал когда-то, что, мол, расстрелы – это суть действенные рычаги построения коммунизма в России и на всем земном шаре.
Бухарин, однако, не  был причастен к преступлению на Финляндской ветке, неподалеку от разъезда Бернгардовка. Чтобы «обжечь пятки» питерской интеллектуальной элите, двумя ногами уже стоявшей в трясине контрреволюции,  в руководящих кругах республики, в «верхах», так сказать, вызрело решение – физически ликвидировать часть вышеназванных интеллектуалов. Во страх и назидание оставшимся  в живых. Такое вот мудрое поползновение руководящей мысли. Остается выяснить, в чьей высоколобой голове оно родилось. Много лет спустя, уже на заре горбачевской «перестройки», один из бывших секретных сотрудников ГПУ некто Лазарь Вульфович Берман  не без мужества признавался в том, что сии мотивы были главными.
 Давайте разберемся, кто вожжил, кто чеканил ЦУ в те далекие, тревожно захватывающие времена, овеянные бесшабашной революционной  романтикой?  Ульянов-Ленин В.И.? Отнюдь. Предсовнаркома заметно одряхлел и только согласно   поддакивал, кивая головою в ответ на те или иные рекомендации, исходящие из уст сановных персон, самых близких к вождю мирового пролетариата. Даже как-то письменно распорядился: дескать, то, что прикажет такой- то товарищ, имя рек ему, выполнять беспрекословно, точно и в срок – так, будто  приказал и распорядился я сам. Не знаете ли, как его зовут? Наверное, остаетесь в неведении. Мы знаем и скоро скажем…
 Тогда кто же? «Великолепный Грузин» - тот самый, пресловутый. Сталин, то-есть? На «серого», как известно, можно свалить все что угодно. Но только не Сталин рулил  страною в двадцать первом. Всего лишь генсек ЦК РКП(б). Канцелярская, чисто  техническая должность. Подшивать бумажки, вести учет их, фиксировать текущие дела, вести протоколы…
 Хватит, по-видимому, играть на нервах любопытствующих читателей. Они должны знать имена героев нашей революции (великой социалистической) и последующей - очередной русской смуты. Назовем главного из них. Лев Давидович Троцкий. Вообще-то он не Троцкий, а Бронштейн. Однако в историю вписан под своим псевдонимом, перенятым от реального Троцкого- надзирателя тюрьмы, в коей однажды великий революционер отбывал срок. 
Именно Троцкий двигал туда-сюда кормило государственного корабля  России, устраивая смуты, перевороты, провоцируя гражданские войны, иностранные интервенции. У нас есть, что сказать по сему поводу. Но сегодня не будем об этом. За неимением места и времени.

 Что касается Таганцевского заговора в Петрограде, участники коего будто бы  идейно-теоретически обеспечивали деятельность боевиков ПБО, снабжали их явками, нелегальными квартирами, вербовали для них связников и так далее, то сегодня  имеется более чем надо доказательств в пользу того, что преступный  сей умысел созрел и обрел вполне четкую структуру не в реалиях тогдашних дней, не в питерской действительности, а в виртуальном мире, кристаллизируемшеся в мыслях и побуждениях Троцкого.  Родился этот заговор, которого не было, из головы предреввоенсовета, конечно же, не сразу  и не вдруг. Не по подобию Афины Паллады, явившейся миру из головы Зевса сразу во всем  величьи и в полном вооружении. Родилась идея. А детали, подробности, привязка к местности – это уже дело техники, которое поручили верным соратникам –исполнителям. Они – то не брезговали самыми грязными, самыми отвратительными методами. Агранов. Блюмкин. Начинающий, но вполне созревший подлец и подонок Генрих Самуилович Ягода (Иегуда) и другие.
Первая проба подобного рода сорвалась По сигналу «источника» из  Себежа, информировавшего «органы» об якобы существовавшей там развернутой сети белогвардейских агентов, в город прибыла оперативно-следственная группа из центрального аппарата ОГПУ. Местным чекистам дела такого рода не доверяли. Следователи оказались слишком честными, слишком принципиальными. Ничего не обнаружили. Себежский замысел развалился, не успев развернуться.
 Досадно, конечно.  Так дело не пойдет. Исправили «ошибку». Разбираться с «заговором» Таганцева в Северную Коммуну прибыл не кто-нибудь иной, а сам Яков Савлович Агранов. Тонкий ценитель изящного. Эстет-интеллектуал. Знаток филологии. Натаскан  по части стихосложения. Владеющий техникой версификации… Вдобавок  Агранов не обладал  даже малым граном совестливости. Помесь свиньи с аллигатором,- по отзывам его же сослуживцев. Густопсовый циник – пробы ставить негде на нем. Именно такой «спец»  как нельзя лучше подходил  к тому, чтобы раскрутить на пустом месте таганцевскую заваруху.
Когда он прибыл в Петроград, профессор Таганцев, видный географ, учитель Гумилева в Александровском лицее, сын сенатора Таганцева, крупного специалиста в области уголовного права, уже отбывал два года принудительной исправилки в тех же «Крестах». Поймали на том, что хранил у себя крупные суммы, происхождения которых толком объяснить не умел. Предположительно -  принял деньги от одного из боевиков ПБО, имени которого не помнил и узнать в лицо не сумеет. Взял и не донес, куда следует.

 Гумилев же в это время и вовсе отсутствовал в городе. По приглашению лейтенанта В. А. Павлова, флаг-секретаря адмирала Немитца, он принимал участие в его поездке в Крым. С умыслом или без оного черному делу Якова Савловича помог  заместитель Дзержинского Р.В. Менжинский. Посетив Таганцева в камере, убедил его рассказать, не таясь, о всех, с кем встречался, с кем  беседовал,  особенно - по поводу неприятия, осуждения порядков, возобладавших в стране и в Питере после победы, одержанной над белогвардейщиной.  Понимаю, мол, хорошего мало. Но это – трудности преходящие. Дай срок – все наладится.  А вам и вашим друзьям рекомендую осознать свои ошибки и попросить прощения у советской власти. Простят – к стенке не поставят.

(Действительно  не к стенке поставили - на край могильного рва.)
И раскололся простодушный Таганцев. Начал «сдавать» Агранову всех подряд. Назвал и Гумилева, правда, спустя два дня, после того как поэта уже замели, упрятали в камеру в «Крестах». Поэта выдал кто-то другой. Скорее всего Лазарь Вульфович, нам уже знакомый. Или, может, Павел Лукницкий. Тоже давний сексот ГПУ. Он прожил долгие годы и был первым биографом Николая Гумилева. Такие вот зигзаги судьбы. Бывает.

 Бессудный приговор Таганцеву и всех, кто проходил по его делу, был предрешен еще в Москве, на Лубянке, когда Агранов  только собирался в питерскую командировку. Если таганцевцы еще как-то компрометировали себя крамольной болтовней, неосторожными разговорами наподобие тех, что вели энтузиасты старгородского  «Союза Меча и Орала», завербованные в сию «боевую» организацию Остапом Бендером, то Гумилев ведь не склонен был толковать насчет философии выеденного яйца. В его  досье не обнаруживается никаких улик против него, достойных расстрельного приговора. Ну встречался с одним человеком, назвавшимся офицером гвардии и тоже оставившим на хранение двести тысяч советскими деньзнаками. Денег ведь не нашли ни на Преображенской 5, ни в общежитии Дома Поэтов, где у Гумилева тоже была комнатенка. Обнаружили только расписку, оставленную Мариэттой Шагинян, –  получила от Гумилева 50 000     рублей. Ну и что такого? Дал взаймы – взял расписку. Где здесь криминал? Не назвал ни одного имени, ни одного адреса? Недонесение? Так называется эта статья по новым пролетарским кодексам. Но надо еще доказать, что знал кого-либо из участников «заговора». Доказательств нет.В общем на расстрел он не тянул никоим образом, как не тянули и остальные таганцевцы, оговоренные «шефом заговора».
 Нужно  было обжечь пятки - обожгли! Местных  чекистов не привлекал себе в помощь Агранов. А расстрельное «дело» почему-то подписал он  своим псевдонимом: «Якобсон» Боялся грядущего суда Истории что – ли? Под таким именем он слыл среди московских литераторов: Р. Якобсон. Тот самый Ромка, про которого в дипкупе «напролет болтал» товарищ Теодор Нетте «и смешно потел, стихи уча…»

 За Гумилева пытались заступиться. Великий пролетарский писатель Горький. Анатолий Васильевич Луначарский. Мария Андреева, артистка МХАТа. И даже сам  Иван Павлович Баканов, председатель Петроградской ЧК, сменивший на этом посту Моисея Урицкого, которого убил Каннигиссер. Все тщетно! Ленин ни в чем не перечил Троцкому, которого полагал своей второй ипостасью. Некоего М. К. Названова, мелкого служащего Госплана (о нем случайно обмолвился Таганцев), спасли – «отмазали», как принято говорить сегодня. А вот Гумилева не сумели избавить от пули Агранова-палача. (Хотя лично сам он никого не расстреливал во Ржевке.  В другие разы – бывало такое. Приходилось)
Гумилева расстреляли за то, что был самым ярким, самым талантливым выразителем русской национальной идеи. Этого ему не могли простить революционеры-интернационалисты, захватившие власть в России.

 Александр Иванович Куприн, эмигрировавший в Париж, узнав о гибели Гумилева, писал в статье, посвященной  памяти поэта: «Да, надо признать, ему не чужды были старые, смешные ныне предрассудки: любовь к Родине, сознание живого долга перед ней и чувство личной чести… И еще старомоднее было то, что он по этим трем пунктам всегда готов был заплатить собственной жизнью…»
«Мы меняем души не тела».
«Н.Гумилёв)

Чаще других на допросы Агранов вызывал Таганцева и Гумилева. Почему такие предпочтения? Ну, что касается первого, то резоны московского следователя по особо важным делам будут вполне  понятными.  Наивный Таганцев поставлял Якову Савловичу все новую и новую, исключительно ценную информацию. Называл имена и фамилии. Адреса проживания. И даже раскрывал в деталях соображения, коими делились «борцы за свободу» на предмет того, кто какую должность будет замещать в случае, если в Питере и стране переменится власть.

 У вас не возникают какие-либо аллюзивные ассоциации на сей счет?  Нет? Ничего не приходит на ум? А вот  нам невольно вспоминаются сцены из «Двенадцати стульев» Ильфа и Петрова. Это – когда  новобранцы   «Союза Меча и Орала» делили между собой шкуру неубитого медведя, то-бишь, прикидывали,  какую вакансию кто из них заполнит, когда уйдут большевики. Но впопыхах, по забывчивости оставили без портфеля  слесаря-интеллигента Виктора Михайловича Потесова. А ведь он-то и слыл в Старгороде главным идейным застрельщиком будущих меченосцев и оратаев.
 Чистосердечно каясь перед лицом  хитрой и хищной лисы, каким был  Яков Савлович, Таганцев подписывал смертный приговор самому себе и тем, кого простодушно «сдавал», слепо поверив «честному слову», которое дал Менжинский, выпускник Пажеского корпуса, человек его круга и воспитания.
 Допросы Гумилева – совсем другая статья. Он никого не выдавал. Не знаю, мол, или не помню. Зато  во многокрасии раскрывал весь спектр своего мировоззрения, всю палитру  взглядов своих, эстетических предпочтений, политических убеждений. Не допросы арестованного, а содержательные диспуты-беседы с ним. Агранов никогда не оставлял за собою последнего слова в этих спорах. Не хватало аргументов. Зато все более крепла злодейская в нем задумка: такого человека в живых оставлять нельзя. Ни в коем разе…

 Более ста человек и среди них лектор Петроградского университета Лазаревский, ведущий нефтяник России профессор Тихвинский, известный скульптор князь Ухтомский, профессор доктор философии князь Шаховской и другие столичные светила российской культуры и искусства встали под расстрельный залп по делу о так называемом «заговоре» профессора Таганцева. 
Обреченный на смерть, Гумилев шагнул в легенду еще в застенках  «Крестов». Второй такой шаг он сделал на краю могильного рва во Ржевке, на артполигоне возле станции Бернгардовка… Мужественный образ поведения Гумилева, умеющего делать что надо, когда на тонущем корабле уже трещат переборки, прорвался сквозь заслоны секретности и тюремные стены. Даже палачи восхищались: «Ну – этот ваш Гумилев! Не валял бы дурака! Дружил бы с чекой! Нам такие нужны!»

Так начиналась жизнь   Гумилева после смерти. Из списка живых вычеркнули. Из памяти людей – нет… Творческое наследие Гумилева, можно сказать, по инерции все еще давало отзвук даже в России. В Петрограде в 23-ем году вышел посмертный гумилевский  сборник «Стихи». Тогда же и там же опубликованы собранные  под единой обложкой «Письма о русской поэзии» А в эмиграции память о Гумилеве не угасала никогда. Особенно чтили поэта в дальневосточной русской диаспоре. Поэты–изгнанники,  нашедшие приют в Харбине и в Шанхае, чтили Гумилева, как своего Кумира и Учителя. Выходили гумилевские сборники, его именем нарекались творческие  кружки и объединения. Эстафету мужества, геройства, беззаветной  отваги перенял от Учителя очень талантливый харбинский поэт Арсений Несмелов, в недавнем прошлом – офицер-каппелевец, проделавший с Сибирской армией Колчака беспримерный Ледовый поход, хотя и откатный, но – героический…
 Не выветривалась аура Гумилева и из памяти друзей, сподвижников, единомышленников поэта, оставшихся в Красной России. Николай Тихонов, автор «Баллады о гвоздях» («Гвозди бы делать из этих людей, в мире бы не было  крепче гвоздей»), Осип Мандельштам, не позволивший «красному графу» Алексею Толстому отозваться об Учителе оскорбительным, бранным словом и «наградивший» его пощечиной  (за что и получил  каторгу в дальневосточных лагерях ГУЛАГа, за это, а не за пасквильный стишок о Сталине), Сергей Городецкий, Николай Заболотский. Патриотическую, мужественную традицию, культивируемую Гумилевым, подхватили эстафетой  Костантин Симонов, Петр Комаров, Михаил Светлов. Да и Анну Ахматову не за так ведь  Верховный наградил медалью «За оборону Ленинграда». Её стихотворения, такие, как «Молитва», «Клятва», «Мужество» и другие, навеянные творчеством Гумилева,   доставленные в грамзаписи из далекого Ташкента, звучали  между интервалами знаменитого ленинградского метронома в осажденном Городе на Неве. Дело Н.С. Гумилева продолжили его друзья и соратники теоретики культуры, литературоведы Ю. Тынянов, Б. Эйхенбаум, В. Шкловский…
 В 1923-ем году в Шереметьевский Флигелек на Фонтанке, где в этакой шведской секскоммуне  (один муж – две жены плюс дочка от первой супруги) проживала у искусствоведа Пунина Анна Андреевна, стал наведываться некий исследователь литературы Павел Лукницкий, тогда еще очень молодой человек. Круг интересов юного литературоведа представлял великую опасность в те времена. Всё пытал да расспрашивал. О чем? Да о том же Гумилеве, о контре, пущенной в распыл. Мол, как дошел до жизни преступной, «органам» известно и без меня. Хочу знать как можно больше об его жизненном пути, о военной и поэтической карьере, о семейных отношениях Гумилева. Он ведь состоял и во втором браке с Анной Энгельгарт. Имеют дочку Лену. Ну и так далее, и тому подобное…
 Зачем ему это? «Хочу написать книгу – о вас, Анна Андреевна. Вы, ведь первая жена Гумилева, в одном Цехе поэтов подвизались. Его и ваше творчество во многом ведь перекликаются. Не так ли?»  В общем,  влез без мыла в податливую душу Гумильвицы. Визитировал часто на Фонтанку. Через день, через два. А то и на второй день заявлялся. Потом исчез. Книги не написал.  А вот с Левушкой, уже ставшим возмужалым юношей, студентом университета, интересующимся историческими и географическими науками (и почему-то тяготел к Золотой Орде, какую роль она сыграла в истории Московского государства) случилась неприятность. Загремел в лагеря. За что, про что – неведомо. (Лев Николаевич Гумилев вышел на свободу по категории ДО - досрочное освобождение - в дни, когда танки вермахта рвались к Москве. Как отец, воевал достойно. Имеет награды. Дошел до Берлина. Во второй раз попал в лагеря после визитов к Анне Андреевне Исайи Берлинга.)
 Такие вот параллели, чередующиеся совпадения наблюдаются в земной  жизни Анны Андреевны и в посмертной жизни Николая Гумилева. В поэме «Без героя», которую сочиняла по следам гумилевской «Памяти», не без горестей вздыхает  поэтесса Ахматова: «Муж в могиле, сын в тюрьме… Помолитесь обо мне». Лукницкий написал-таки книгу о Гумилеве и Анне Ахматовой. Материалов, наговоренных и выпытанных на Фонтанке, - хватило. В годы перестройки написал и издал. Тогда за доброе слово о поэте уже не отправляли на каторгу. Наоборот…
 Наследие Гумилева вернулось к нам. Издаются его сборники. Воспоминания современников о поэте. Собраны и изданы отдельным томом вещи, составляющие театр Гумилева. Он, как и Пушкин, не только талантливый поэт. Он – талантливый драматург. И прозаик – тоже. Теоретик литературы.
Сын его стал великим ученым: историком и этнографом, географом, основателем науки о пассионарности этносов, их рождении на исторической арене, расцвете и угасании. Гумилев-Младший развивает учение выдающихся русских космистов Чижевского, Морозова, Тихомирова, Циолковского и других о влиянии сил ближнего и дальнего Космоса на события и явления, происходящие на планете Земля – во всех сферах. И в социально- политической тоже…
 Гумилев-Отец оставил великий след на Руси. И в своих учениках. И в своих потомках.
 Исчезло с лица земли родовое – «неперспективное» гнездо Гумилевых Слепнево. Остался только вековой дуб, где во время оно стояла барская усадьба. Дом Гумилевых, слава Богу, не сгорел, как подобное случилось с Шахматово, имением Блока. Обитель Гумилевых разобрана и перевезена в Бежецк. Некоторое время в нем размещался народный, самодеятельный музей поэта и воина. Сегодня в доме  проживают обыкновенные коммунальные обыватели. В секциях и с подселениями. Как и везде. Осталась лишь мемориальная табличка на фасаде. Зато в центре города видим сегодня великолепный семейный монумент в честь Гумилевых. Тройная композиция: худущая Гумильвица на стуле – такая, как в ярой молодости, бюст Николая Гумилева, вознесенный на огненном столпе и их бронзовый сын, великий ученый. Трое великих – в провинциальном, негромком Бежецке. (Памятник работы скульптора А. Ковальчука.)

 Гумилева-Младшего очень уважают в тюркотитульных республиках. Весьма и весьма. Например, памятник Льву Гумилеву воздвигнут в Казани, а также в Астане – столице независимогоКазахстана.  Казахстанский госуниверситет в столице страны назван именем Льва Николаевича Гумилева.
Что еще? Да! В Тверской губернии учреждена областная литературная премия, которую присуждает губернатор, отмечая талантливые произведения в области поэзии, прозы, критики, литературоведения, публицистики, принадлежащие перу тверичан  и других авторов.
 Несколько слов об участи ближайших сподвижников и родных Гумилева, шагавших рядом с ним по жизни. Его брат Дмитрий в морские офицеры не вышел. По здоровью. Был юнкером в Павловском пехотном. Произведен в подпоручики. Воевал на Германской. Потом – в армии Юденича, штурмовавшей Петроград. Интернирован в Эстонии. Вернулся в Даугавспилс в имение своей жены. Умер в полной нищете под надзором незаложных латышей. Они ведь на заработки ходили в Россию – в латышские стрелки. Им платили, не в пример коренным красноармейцам,  золотыми царскими червонцами.
 Коля –Маленький стал морским офицером. Служил на Черном море. И, наверное, ушел бы в Бизерту на кораблях эскадры генерала Врангеля, не спустивших Андреевского Флага. Погиб где-то под Екатеринодаром.

 А теперь – обещанные Унины. Помните заупокойную молитву, которую сотворили два брата Униных  Яков(полковой священник) и Василий (унтер офицер) в местечке Унин, юго-западнее Варшавы, названном так в  честь погибшего на этом месте военного священника отца Василия. Это – их прадед. Служил, окормляя воинов, в корпусе генерала-лейтенанта Дохтурова. Погиб при освобождении Варшавы от наполеоновских войск.
Его сын Иван тоже был военным священнослужителем. В армии генерала Гурко участвовал в освобождении Болгарии от турецкого ига. Погиб при штурме Плевны. Похоронен на Дуклинском перевале.
 Дьякон Матвей Унин, его сын, служил в приходе Введенского храма в крепости Кронштадт, ходил на кораблях эскадры Рождественского на Цусиму в Русско-Японскую, дважды ранен. Его сыновья  Яков и Василий воевали в Германскую. Участвовали, как и Гумилев, в Брусиловском прорыве. Унтер-офицер Василий Унин в Галиции попал под облако ядовитых газов, выпущенных австровенграми, и в последующем полностью ослеп.  Отец Яков, полковой священник, после революции попал в репрессивные жернова системы и сгинул в лагерях.

 А  вот ослепший унтер-офицер Василий Унин, дважды георгиевский кавалер, друг детства и боевой товарищ прапорщика Гумилева, тоже дважды георгиевского кавалера, -это  ведь родной дед полковника запаса пограничных войск Унина Виктора Ивановича. Боевая династия Униных продолжилась в годы Великой Отечественной. Его отец Иван  Унин, сын Василия Унина, младший лейтенант, командир взвода войсковой разведки, воевал под знаменами маршала Рокоссовского, принимая участие  в операции «Богратион», освобождал Прибалтику, брал Кенигсберг, в освободительную кампанию сорок пятого года в корпусе генерала Олешева совершил прорыв через пустыню Гоби и хребты Большого Хингана, на Солунь и далее воздушным десантом – в Харбин.

 Выпускник суворовского училища полковник Унин служил в ГСВГ (группа советских войск в Германии), на Кавказе и на Памире. Службу закончил у нас, на Дальнем Востоке.  И, как дальний свойственник Николая Степановича, многое знает о нем по семейным преданиям, по рассказам отца и деда. Он очень помог нам, делясь своими воспоминаниями, связанными с воином и поэтом  Гумилевым. Выражаем ему искреннюю и глубокую благодарность.
                                     

                           Евгений КОРЯКИН, член СВГБ

                           Виктор Унин, полковник в отставке