Спальное место

   Теперешнее спальное место мне нравится. Не слишком мягкое, но и бока не намнёт. А главное – довольно высокое: спускаешь ноги и спокойно встаёшь, не то, что с каких-нибудь современных лож на низких ножках.
    Подоткнув поудобнее подушку, под бок – одеяло, я пытаюсь заснуть, но – увы! Лет шесть-семь уже мучает меня бессонница. А раньше я так быстро засыпала, будто кто меня выключал.

    Не всегда у меня были такие удобные спальные места, как теперь. Спала я на металлической кровати с пружинной сеткой, на узком коротком диване, на раскладушке…

Наверное, самым противным спальным местом можно было бы назвать кресло-кровать. До него я спала на сундуке. А когда в коридоре освободилось место от вещей соседей, получивших квартиру, сундук поставили в коридор и купили два раскладных кресла, одно мне, другое бабушке.
    …Поперёк комнаты стояло пианино, с обратной стороны завешенное циновкой, на которую сверху крепились маленькие чеканные медальоны с видами городов. Бабушкино кресло стояло вдоль пианино со стороны циновки. Она его почти никогда не складывала, только если много гостей собиралось. И всегда ворчала, что неудобно вставать, мешают подлокотники. Они действительно мешали, потому что, когда кресло раскладывалось, подлокотники оказывались посередине. А я спала с лицевой стороны пианино. В разложенном виде кресло-кровать чуть наискосок задвигалось под пианино. С другой стороны кресла-кровати стоял книжный шкаф, а между ними, у изголовья я втискивала табуретку, на которую  складывала одежду. Под одежду я прятала фонарик и карандаш, чтобы записывать и зарисовывать на обоях разные мысли, приходящие в голову перед сном, или после пробуждения. Над изголовьем висел портрет Лёшки Краснопёрова – красивого весёлого парня (я была в него влюблена); напротив – натюрморт с огненными апельсинами на нежно бирюзовой драпировке и керамической вазой с отбитым краем – мамины творения. И пролетали над моим спальным местом время от времени музыка, литература и изобразительное искусство, роняя на меня пыльцу со своих венков. Во, как  красиво  придумала! Литература, наверное, больше всех на меня пыльцы насыпала, да и не мудрено – книжный шкаф был большим и книжки стояли в два ряда.
    Я должна была складывать и раскладывать кресло каждый день. И так – много лет. Я его возненавидела. Кроме того, раздражало, разумеется, идиотское расположение подлокотников. Но это – потом. А сначала-то я радовалась новомодному украшению нашего допотопного интерьера. И старалась равнодушно относиться к нападкам соседки Ленки, которая противным тоненьким голоском декламировала: «Спит Алёна под пианино, злая встаёт со зверскою миной». «Ни склад, ни лад, поцелуй коровий зад» – кривила я душой, потому что рифма «пианино – мина» представлялась мне достаточно складной, а утверждение, что я встаю злая со зверской миной, хоть и не соответствовало действительности, вполне могло быть допустимо для создания художественного образа. Ведь и моё предположение связи между складом, ладом и коровьим задом, тоже являлось художественной натяжкой. И когда Ленка ехидно ответствовала: «Ха! Ха! Ха!», крыть мне было нечем и я переводила разговор на другую тему.
    Перед переездом на новую квартиру (а было мне тогда уже сорок лет) я с упоением кресло-кровать разломала, чтобы удобнее было выкидывать, но тётя Шура (мамина сестра) его отбила, сказала, что оно пригодится для гостей, даже и разломанное. Было немножко жалко, что не удалось выбросить его на помойку. Я отнесла кресло в тётишурину комнату и пнула напоследок.
 
    Некоторое время моим спальным местом был диван. Но это давно, ещё до школы, может, даже до детского сада.
    Высокие спинки дивана я очень любила. На спинке у изголовья лежало свёрнутое одеяло, подушка и простынка. А спинка у ног была моим конём. Я скакала на ней верхом, пришпоривая пятками мягкие бока и, распустив волосы, мотала головой, чтобы они развевались на ветру. Однажды кто-то из гостей сказал, что девочки не должны скакать на спинках дивана. Не долго думая я заявила, что никакая я не девочка, а Серёжа (мне очень нравилось это имя). И с тех пор не садилась за стол, пока кто-нибудь из домашних не произносил придуманный мною текст:  «Кто это там едет вдалеке на коне? А! Это мой Серёжа! Проголодался, небось с дороги? А у нас уж и еда готова, садись скорей, Серёжа, за стол!» И я, счастливая, спрыгивала со своего коня и, не капризничая, поедала даже невкусную кашу.

    Однажды у нас был ремонт. Вот это точно, когда уже училась. Стали разбирать завалы, выбрасывать ненужный хлам из кладовки, и там, под корытом и тазами нашли две детские кроватки. Одна была металлическая, раскладная, с маленькими крючочками на спинках для крепления верёвочной сетки, предохраняющей младенца от выпадения. Мне сказали, что это – моя кроватка, но я не помнила – как в ней спала. А вот при виде другой кроватки, в голове вихрем пронеслись напрочь забытые события, и я аж ахнула, вцепившись в неё. Кроватка состояла из складных деревянных козлов на винтах. Поверх была натянута плотная холстина. И всё.
    …Года три мне тогда было. Тоже шёл ремонт. Да не простой – ремонтировали крышу. А мы жили на последнем этаже. Часть мебели из комнаты вынесли, часть – сгрудили в углу у двери. Взрослые спали на полу, постелив перины, а меня положили на эту холщёвую кроватку. Я долго не могла уснуть и смотрела на дырку в потолке. Если пойдёт дождь, долетит он до меня, или не долетит… Если подует ветер, сдует он меня с моей зыбкой кроватки, или не сдует… Был конец лета. Ветер не дул, дождь не шёл. А стало только совсем темно. Я уж было собиралась повернуться на бок, чтоб поскорей заснуть, но тут… Я увидела звёзды. Может быть, я и раньше их когда-нибудь видела, но не помнила. А эти – яркие-яркие, на чёрном-чёрном небе, подсматривают сквозь дырку в потолке, подмигивают… На картинках-то я их много раз видала. И стишок этот дурацкий: «С неба звёздочка упала, прямо на нос петушку! Петушку неловко стало, он запел: «Кукареку!» сколько раз слыхала… Но живые звёзды на настоящем небе… первые мои звёзды, которые я увидала, лёжа на этой кроватке… Никогда их не забуду! «Не выбрасывайте! – стала уговаривать я домашних, – она, может, ещё пригодится!»
    Не выбросили, но запихнули куда-то очень далеко. Я увидала эту кроватку ещё раз через тридцать с лишним лет, когда мы готовились к переезду на новую квартиру. Холстина прохудилась, винты потерялись… На этот раз выбросили.

    Одно время я спала с бабушкой на большой двуспальной кровати с никелированными шариками и загогулинами. На металлической раме размещался толстый пружинный матрас, а сверху – ещё и перина. В ту пору всё было устроено по бабушкиному разумению. Под кроватью пылились чемоданы с разным добром, закрытые от посторонних глаз кружевным подзором. На кровати громоздились подушки с кружевными накидками. Саму кровать застилало каньёвое одеяло, затканное нежным розоватым узором. А напротив кровати висела картина в потёртой раме. Это была настоящая картина на холсте, написанная масляными красками, но мама относилась к ней с пренебрежением: «Одной коричневой краской всё намазано, это – не живопись!» Меня огорчало такое категоричное осуждение, потому что я эту картину очень любила. И не просто любила. Я хотела в неё попасть.
    Картина была похожа на знаменитый «Воз сена» Камиля Коро. Справа – кусты и ветви деревьев, нависающие над дорогой, слева – поле, на бледном небе – желтоватые облака. Но самое главное – карета, (или, может, – коляска, или – повозка, не знаю, как правильно называется), она уезжала в глубь картины. Лошадей почти не было видно, на задке громоздились баулы, окошечко над баулами закрывала занавеска. И безумно хотелось догнать эту повозку, забраться на баулы, заглянуть в окошечко, узнать – кто, куда, откуда едет, и самой поехать по этой дороге с лужицами в глубокой колее… Вот сейчас завернёт повозка за этот лесок, а там… что там? Так хотелось узнать – что там…
    Как-то у меня была высокая температура. Я вылезла из-под душного одеяла, впрыгнула в картину и побежала по дороге за повозкой. Я уж почти догнала её, но вдруг передо мной возникла ложка с противной микстурой, которую непременно надо было проглотить, и повозка уехала.
    Думаю, это была копия картины художника барбизонской школы. Копиист не слишком тщательно передал тонкую игру валёров, нюансов и оттенков в пределах одного цвета, поэтому копия действительно получилась уж очень сдержанной и монохромной. Но что-то было в этой не живописи, а, скорее, гризайли завораживающее, она притягивала и манила, манила к себе…
    Уж сколько я на своём веку всего перевидала, а ту картину никогда не забуду. И среди категорий оценки художественных произведений, во мне и теперь живёт детский вопрос: хочется ли тебе в этом мире оказаться?

    Чтобы показать истинные достоинства настоящей живописи, мама повела меня на выставку импрессионистов, после долгого перерыва добытых из запасников пушкинского музея. В музей этот я попала тогда впервые. Мне были интересны не только импрессионисты, но мама быстро протащила меня мимо грандиозных конных статуй и прочих знаменитых творений в выставочные залы.
    Конечно, меня потрясли и зыбкая трепетность голубых танцовщиц Дега, и переливчато-тающие женщины Ренуара, и волшебное мерцание руанских соборов Моне, и разноцветные точки Сёра, чудесно превращающиеся в солнечный свет, и свежий воздух далёкого острова Гранд-Жатт, и красные рыбки Матисса, которые тоже были в этой экспозиции, хотя, как я узнала позже, Сёра и Матисс не относятся к числу классических импрессионистов. Мама больше всех импрессионистов любила Сезанна. Но меня его гениально цветные тени не впечатляли, я не находила в его картинах волшебства.
    Одна картина Моне меня весьма заинтересовала, в неё я было тоже захотела попасть, поманила изящная дуга сказочного мостика над прудом с кувшинками и лилиями… Но как туда попасть, на этот мостик? Я попроверила, ткнулась головой в стену. Строгая тётя тут же закричала: «Девочка! Отойди! Нельзя так близко подходить к картинам! Чья это девочка?! Уберите ребёнка!» Нет, сбоку в картину не вбежишь, врежешься в раму, да и всё. А если прямо бежать – плюхнешься в пруд. Красивый, конечно, пруд, прекрасны кувшинки и  водяные лилии… но ведь в нём наверняка водятся пиявки. Я смертельно боялась пиявок. В меня они никогда не впивались, но я знала: такое случается, и, представляя это, холодела от  ужаса. Нет, лучше в эту картину не влезать.
    Рядом с буйством цвета импрессионистов манящая прелесть нашего скромного домашнего пейзажа как будто бы должна была навсегда увянуть. Но нет. Я вглядывалась в монохромную гамму деревьев, неба, поля, дорожной колеи, и всё это по-прежнему манило и звало к себе.
    Через много лет, разбирая кладовочные завалы перед очередным ремонтом, я нашла мою любимую картину без рамы, смятую, продырявленную в двух местах… И так стало жалко, аж слёзы навернулись. Я было вякнула – нельзя ли поправить… «Совсем с ума сошла! Барахольщица! Выбрасываем всё это! Никакого житья нет, всю квартиру захламили!» В общем, выбросили.

    А вот большая двуспальная кровать осталась в квартире и после нашего отъезда. Её выбрасывали строители, выселявшие тётю Шуру из нашего уже полуразрушенного дома в отремонтированный корпус, расположенный рядом. Ни в какой другой дом тётя Шура выезжать не соглашалась. Мой сын и я собирали тётишурины вещи для переезда, а она строго следила, чтобы мы не оставили ничего нужного. Когда все вещи перетаскали, сын и его приятель перенесли тётю Шуру на руках в её новую резиденцию. Сама она почти уже не ходила по причине болезни и старости, но важно восседая на руках у ребят, смеялась и заявляла, что раз уж ей воздают такие почести, надо повнимательней изучить родословную – случаем, не королевских ли она кровей.
    Но! Вернусь к двуспальной кровати. Как я уже заметила, сначала кровать состояла из металлического каркаса и пружинного матраса. Потом мама распорядилась по-своему: пружинный матрас сняла, приделала к нему толстые деревянные ножки, застелила красивым, песочного цвета, покрывалом, привезённым из Таллинна, а металлический каркас выбросила. Получилась модная тахта. Но вскоре внутренность матраса пришла в негодность, пружины страшно шумели и впивались в бока даже через перину. Мама размышляла – как бы сэкономить деньги на покупку современного раскладного дивана, но вдруг, как по волшебству, в дверь позвонили и раздался скрипучий голос: «Матрасы починяем!» Мы обрадовались и пригласили в комнату починщиков матрасов: дядьку на деревянной ноге с фанерным ящиком на кожаной лямке через плечо и его помощника – белобрысого парнишку с облупленным чемоданчиком.
    Надо заметить, что в пятидесятые годы по дворам и квартирам ходили разные дядьки и кричали: «Точить ножи-ножницы!», «Старьё «бирьём!», «Стёкла! Кому стёкла вставить?!», «Паять, лудить!», «Матрасы починяем!», или так: «Перетяжка, обивка!». В малюсеньких пристроечках-закуточках сидели сапожники и без всяких очередей чинили обувь.
    Но в начале шестидесятых, Хрущёв, устроивший какую-то якобы «оттепель», объявил непримиримую борьбу кустарям, артельщикам и прочим тунеядцам, не ходящим стройными рядами на государственные предприятия, и все эти дядьки вмиг куда-то исчезли. По дворам и квартирам стали ходить пионеры, собирать металлолом и макулатуру. Я и сама бывала в их числе.

    «Оттепель» же хрущёвская заключалась в том, что в журнале «Новый мир» случайно напечатали «Один день Ивана Денисовича», пару раз разрешили выступить в политехническом музее Евтушенко и Вознесенскому и – самое главное! – показали некоторым москвичам и гостям столицы, как живут трудящиеся США. Об этой выставке ещё лет семь легенды сочиняли, а кругленький дешёвенький значок с выставки берегли, как фамильную драгоценность.
    Связь благоприятного времени советского периода с именем Хрущёва, мягко говоря, чрезвычайно поверхностное суждение, а лучше сказать – чудовищное заблуждение. Хрущёв по горло в крови! Сам Сталин удивлялся усердному рвению Хрущёва, когда тот хозяйничал на Украине. Ему разнарядку пришлют на пятьсот врагов народа, а он присылает список на полторы тысячи. А в 1956 году этот вепрь вдруг «раскаялся» и всех амнистировал. Какая чушь! Амнистии начались по инициативе Жукова. И вообще, такие вещи делаются из соображений политической конъюнктуры. Захотелось Хрущёву взойти пузом вперёд на мировую арену, вот он и придумал хитрый ход. Да и то – не сам. Подсказали. У самого-то ума на такие комбинации не хватало. Вот разорить чего – это всегда пожалуйста! Добил вслед за своим предшественником, который теперь назначен главным козлом отпущения, крестьянство, заклеймил ни в чём не повинных художников-пейзажистов и всяких других, не нужных советскому народу, деятелей искусства и литературы, уничтожил артели и кооперативы, к тому времени и так почти бездыханные. Земли, за которые русский народ веками кровь проливал, по милости конкретных «географов» – Ленина и Хрущёва – потеряны. Наследил – где только можно. А теперь, видите ли, – хрущёвская оттепель!
    Я была знакома с одним из тех художников, который непредусмотрительно выставил в Манеже обыкновенный маленький пейзаж. Заказов он после этой выставки больше не получал, на работу по художественной специальности устроиться не мог, рисовал афиши для поселкового кинотеатра Владимирской области, и то – по трудовой жены. А потом – обычный путь для опальной творческой интеллигенции – работа кочегаром да сторожем.
    «Один день Ивана Денисовича» вышел в ноябрьском  номере «Нового мира» за 1962 год. Публикация как нельзя более удачно вписывалась в планы очередной атаки Хрущёва на Сталина, потому и проскочила.
    С точки зрения партийных соратников, политика Хрущёва была прежде всего недальновидной. А кроме того, просто глупой. Любой здравомыслящий человек, ознакомившись с биографией Хрущёва, без труда мог понять, что всё то, в чём обвиняется Сталин, в той же мере было присуще самому Хрущёву, да и многим другим членам Политбюро. В октябре 1964 года Хрущёва сняли. Но ещё в 1962 году он почувствовал, что трон зашатался, потому и занялся подковёрными интригами в Кремле. Некогда стало указывать художникам – какие картины писать, композиторам – какую музыку сочинять, крестьянам – когда чего на полях сеять… Нет смысла продолжать этот длинный список. А деятели всякие обрадовались, конечно, что про них забыли, подсуетились, вот и открылся в апреле 1964 года «Театр на Таганке», вот и стали выскакивать крамольные публикации в журналах и остроумные намёки в фильмах, вот и… Опять – длинный список. Кому это интересно, может собрать сведения самостоятельно.
    Сколько монастырей и церквей разорил! Сколько монахов, попов и просто верующих пострадало за то, что не захотели «мракобесы» отказаться от своих «отсталых заблуждений». Это ведь он, Хрущёв, пообещал, что советский народ в 1980 году будет жить при коммунизме и что он, Хрущёв, в 1980 году покажет всему миру последнего попа. Предполагаю, что Хрущёв мечтал показывать этого последнего попа заключённым в клетку на Лобном месте Красной площади. Советский народ длинной вереницей должен был бы шествовать мимо, плевать в сторону дрожащего от стыда попа, тыкать пальцем и жизнерадостно ржать.
    Напомню, что в 1980 году проводилась московская Олимпиада. (Это – когда Мишка на шариках улетал и звучало «На трибунах становится тихо».) К открытию Олимпиады так расстарались! В Москве отремонтировали почти все храмы, как действующие, так и не действующие, позолотили купола, отреставрировали гниющие в подвалах иконы и выставили их на всенародное обозрение, в журналах к тому времени уже не раз печаталась репродукция «Троицы» Рублёва, уже столько альбомов об иконописи было выпущено! И набор абитуриентов в семинарии и духовные академии с конца шестидесятых потихонечку увеличивался. А уж про жизнь при коммунизме только анекдот можно сочинить, да и то не больно смешной.
    Посмотрите повнимательнее на его ха… (нет, своими словами лучше не писать), на его физиономию. Посмотрите и свяжите с ней все те хорошие произведения литературы и искусства, которые появились у нас в шестидесятых. Неужели связывается?! Ну, тогда остаётся только руками развести.

    Починщики матрасов, появившиеся у нас в шестьдесят третьем году, были «последние из могикан». А деревянная нога главного починщика – это уж совершенная экзотика. Когда я была совсем маленькой, приходилось мне видеть и деревянные ноги, и людей на деревянных подставках-тележках вместо ног, но потом они тоже вмиг куда-то исчезли. Вообще, в те времена многое происходило, как по мановению волшебной палочки. Напечатают в газетах директиву – и на другой день она уже исполнена.
    Наш матрас чинили три дня. Выволокли на лестничную клетку, весь его разодрали, а я вилась вокруг, пялилась на деревянную ногу, задавала многочисленные вопросы и очень надоела бедным починщикам. Потеряв терпение, дядька на деревянной ноге скорчил страшную рожу и пригрозил ремнём. Пришлось держаться подальше.
    После починки матрас верой и правдой служил нам около десяти лет. Но постепенно пружины снова завели скрипучую песню и принялись впиваться в бока.

    Мы получили ещё две комнаты «за выездом» в нашей квартире, стали жить повольготнее, и я, наконец, избавилась от необходимости каждый день складывать и раскладывать кресло-кровать.
    Не только эти изменения произошли в моей жизни. Я успела вырасти, выйти замуж, пожить пару лет у мужа и поспать на раскладном диване, который по утрам никогда не складывала, чем вызывала возмущение свекрови, любившей порядок в доме. А чего его было складывать? В нашей с мужем отдельной комнате разложенный диван абсолютно никому не мешал. Пока мы с ним бывали на работе, свекровь упорно складывала наш диван, а вечером мне приходилось его раскладывать и я, разумеется, злилась.
    Вскоре после рождения сына я вернулась домой. Через некоторое время моим спальным местом стал всё тот же двуспальный матрас на деревянных ножках, уже изрядно потрёпанный. Неровности матраса ощущались сквозь перину и тощую подстилку из старого ватного одеяла, а малейшее движение вызывало недовольный рокот в его пружинных недрах. Денег на покупку более достойного ложа никак не находилось.
    Но вот однажды мама каким-то чудом нашла починщика матрасов. Где он притаился, этот кустарь-одиночка? Каким образом подавал признаки жизни, чтобы его могли услышать жаждущие воспользоваться плодами ушедшего в прошлое ремесла? Не знаю.
    Матрас снова выволокли на лестничную клетку, снова распотрошили и снова привели в приличный вид. На сей раз ненадолго. Года через три он снова стал скрипеть, а пружины повылезали в самых неподходящих местах. Этот мастер сильно уступал тому дядьке на деревянной ноге.
    Потом я снова вышла замуж, некоторое время жила у мужа в Латвии и спала на прекрасном раскладном диване, который мы никогда не складывали. А при этом не имели никаких нареканий, потому что были сами себе хозяевами.
    Но старый пружинный матрас никак не хотел отпускать меня. Мы вернулись в Москву.
    В моменты исполнения супружеского долга мы стаскивали перину на пол, а непосредственно перед сном затаскивали обратно, потому что спать на пружинном матрасе всё-таки лучше, чем на полу. Иной раз матрас рокотал, скрипел и визжал весьма гармонично, а иной раз издавал совершенно неприличные звуки. Прежде чем заснуть, мы прислушивались к его музыкальным упражнениям и фантазировали на тему составления сборника пророчеств матраса-предсказателя.
    Уж не знаю – матрас ли тому виной, какие другие обстоятельства, или, что вероятнее, собственные качества, но со вторым моим супругом мы тоже разбежались. Правда, я успела родить ещё двух сыновей.

    Потом забрезжило скорое получение отдельной квартиры, и я заметалась в поисках новых спальных мест.
    Шёл восемьдесят девятый год, тот год, когда вся наша торговая и номинклатурная «элита» готовилась к большим переменам, создавая всевозможные дефициты и придерживая на складах всё, что могла придержать. Чтобы купить мебель, надо было рано утром встать в очередь, а после открытия магазина ждать завоза товара.
    Мой друг разузнал, что в мебельный магазин недалеко от его дома должны завести мебель, и предложил с утра записать меня в очередь, чтобы я потом приехала с деньгами и ждала завоза уже сама. После обеда мебель завезли, моя очередь подошла довольно быстро, и я, дорвавшись, накупила три софы, две кровати и три стола (один обеденный и два письменных).

     На софе я теперь и сплю. Я её модернизировала: боковые подушки и ненужный валик сразу забросила в кладовку, семь лет назад водрузила на неё толстый матрас от той, купленной в восемьдесят девятом году кровати, а сверху постелила новый ватный матрас. И вот, наконец, моё спальное место стало достаточно высоким и удобным.
    Когда мне предлагают поехать в санаторий, или ещё куда-нибудь, я думаю о новом спальном месте, которое наверняка будет хуже моего, и отказываюсь.
    И потом, что значит – ехать? В поезде? Там, где такие жёсткие узкие спальные места? Я вот видела в кино европейские вагоны, так в них спальные места были широкими и мягкими. Герои фильма ехали в Германию. Мне тоже ужасно захотелось поехать в Германию. Но герои фильма жили задолго до моего рождения. Тогда, как известно, и вода была мокрей. А один мой знакомый ездил в позапрошлом году на гастроли по Европе, (в Германию тоже заезжал), так он рассказывал, что в теперешних европейских вагонах спальные места Уже, чем в наших. Это даже не спальные места, а лавочки, на них сидеть-то не слишком удобно, не то что спать. Ну, и чего в неё ехать, в Германию эту, если в поездах такие узкие спальные места?

© Copyright: Ангелина Калинкина, 2012