|
|
Ж-жих, ж-жих!
Снег сухой, скрипучий, как рассохшаяся лестница.
И-и-жж, и-и-жж!
Машины, слепя фарами, шуршат по накатанной, скользкой дороге. Тёмная, былинная синева над городом. Холодно. Пар от дыхания сворачивается крендельками и растворяется в воздухе. От мороза невольно щуришь глаза, и тогда звёзды, беспорядочно и щедро рассыпанные по небу, начинают отбрасывать длинные трёхгранные лучи – как на картинах фантастов.
Тополя, съёжившись и дрожа, безжизненной вереницей стоят вдоль улицы, напоминая очередь к дантисту. Редкие прохожие, пряча носы в шарфах, а руки в карманах, семенят мимо, торопясь к уюту и теплу. Это вчера, сперва робко, а потом, все нарастая и смелея, повалил мелкий, но довольно густой снег, торопливо покрывая город белой сыпью. Почти сутки он падал без устали и вдруг резко перестал сегодня днём, будто в один миг опустели небесные кладовые – иссякли. А может, снег и сам понял, что порядком всем надоел. Колючий ветер еще до сумерек успел разогнать облака, и при ясном небе быстро начал крепчать мороз, как будто хотел загнать упрямые спиртовые столбики термометров обратно в колбочки.
Сухой, рассыпчатый снег излишне громко и жалобно скрипел под ногами: ж-жих, ж-жих!
* * *
Итак, в морозный декабрьский вечер по скрипящему снегу я шёл на День рождения.
Сейчас, когда я вспоминаю эти события, мне и в голову не приходит говорить о том, что моя тетка – одинокий человек. В том смысле, что на протяжении многих лет она живет без мужа. Сколько себя помню – столько и живет. Но у нее есть дочь, Танька, она на год старше меня. Еще есть родственники – впрочем, это совсем другое. И всегда было много друзей.
Наверное, состояние одиночества я понимаю как-то неправильно. Может быть, потому, что сам его никогда не испытывал… Пока…
Тогда мне, семнадцатилетнему, казалось, что моя тетя – самый весёлый и общительный человек в мире. Мне порой некуда было ходить, да и не хотелось, если честно. И я, целыми днями пропадая у Таньки, часто видел свою тётю в кругу друзей. У них вообще дверь никогда не закрывалась. Мне, если честно, не нравился весь этот проходной двор. Но это было не мое дело, и я старался не обращать внимания.
Тетя прекрасно пела и танцевала, умела играть во все карточные игры и даже ездила на мотоцикле. А как она рассказывала анекдоты! Ей было сорок лет, но выглядела она гораздо моложе.
Наверное, тогда я тайно завидовал Таньке, потому что любил свою тётю беззаветной любовью. Её Дни рождения я не пропускал с детства. И мои родители всегда делали так, что подарок обязательно вручал именно я. Так уж повелось – и продолжалось многие годы. Вот и сейчас на руках у меня, как запеленатый ребёнок, лежала хрустальная ваза. Она была завёрнута в какую-то ужасную синюю бумагу, которая так отвратительно громко шелестела, что даже заглушала порой мои шаги. Где мама ее взяла – ума не приложу. Теперь приходилось целых шесть кварталов тащить подмышкой этот свёрток, от которого – не скрою – я мечтал поскорее избавиться.
Родители мои как-то в один день простудились, не решились идти, чтобы не заразить кого-то, поэтому поздравили именинницу по телефону, и я шёл на День рождения один.
* * *
Я шёл и думал о том, в какой компании мне предстоит провести вечер. Конечно, на правах близкого родственника я мог вести себя свободно и раскованно. Но, увы, до сих пор – то ли в силу своего характера, то ли ещё почему, – неизменно чувствую себя неловко в чужой компании, тем более, старших, чем я, людей.
“Хоть бы песенка какая привязалась, и то легче”, – думал я мимоходом. Нет, я не избирал никакой тактики, никакой линии поведения, поскольку в кругу сотрудников моей тёти не мог играть равную с ними роль. Просто я решил быть маленьким островком, независимым и свободным – по мере сил, конечно. В конце концов, мне уже семнадцать лет, и кое-что в этой жизни я понимаю…
Когда я вошёл в дом, меня встретила именинница, мы традиционно расцеловались, и я с облегчением расстался со своей ношей. Как всегда, я пришёл первым и помог расставить стулья и табуреты, подсчитывая в уме, какой процент от двенадцати гостей будет составлять моя единица. Чисто математический результат, естественно, не обнадёжил.
– Кто будет? – как бы невзначай спросил я у Тани.
– Все с работы и Люба.
Имя женщины было для меня новым, и я насторожился. Ещё бы, ведь в ответе Тани один человек, эта неизвестная мне Люба, был явно противопоставлен всем остальным. Ещё одна единица? Тогда менялась моя арифметика. Тогда один из одиннадцати? И вдруг озарила и тут же улетела шальная мысль: а может быть, два из двенадцати? Это уже означало кое-что!
Комната была достаточно просторной, и я, никому не мешая, достал из книжного шкафа, что попадётся, и устроился в углу, листая книжицу наугад. Я даже не посмотрел имя автора, просто раскрыл и читал: “На что годится ночной автобус? На то, чтоб ехать в ночные дали...”
Тут в прихожей раздались голоса: начали сходиться гости. Мне показалось, что они пришли все разом, оптом, что ли. Шум, гам, смех, звуки поцелуев заполнили всю квартиру, и я быстро, чтобы остаться незамеченным, ретировался в соседнюю комнату. Света я зажигать не стал и сел у окна, разукрашенного морозом. На улице ничего нельзя было разобрать, только слезящийся свет фонаря медленно плавал из стороны в сторону, и кристаллики льда на стекле, как в детском калейдоскопе, вспыхивали неповторимым фейерверком.
Там, за моей спиной, стоял весёлый галдёж, кто-то рассказывал о своей командировке, все искушённо хохотали, и по их нестройным голосам мне почему-то казалось, что гости уже пьяны. В тёмную комнату никто не входил, и с каждой следующей минутой, когда приближалось время застолья и моего “выхода в свет”, я чувствовал себя всё более оторванным и одиноким. Я вдруг поймал себя на том, что глупо стесняюсь, что чуть ли не краснею от смущения. Вот тебе на! Был так спокоен, и вдруг... Подумаешь, малознакомые взрослые люди! Что они, съедят, что ли?
Вдруг вошла Таня, зажгла свет и вздрогнула, увидев меня.
– Фу, а я испугалась! Чего сидишь в темноте?
– Так...
– Идём, идём, – сказала она, ловя меня за руку. – Сейчас за стол сядем.
– Я приду, – сказал я упавшим голосом и почувствовал, как что-то тонкое и ненадёжное оборвалось у меня внутри.
* * *
Туда, в комнату, где был накрыт стол, я вошёл последним. Все уже сидели на местах, оживлённо переговариваясь и деловито изучая меню. К счастью, на меня никто не обратил внимания. Я увидел свободное место и, опустив глаза, стал пробираться к нему, но тут именинница концертным голосом объявила:
– Мой племянник Леша! Прошу любить и жаловать.
Все головы, как по команде, повернулись в мою сторону, и цвет моего лица приобрёл помидорный оттенок. На миг воцарилось молчание.
– Водку пьёшь? – вдруг спросил один из гостей. Ему на вид было лет тридцать с небольшим. И мне показалось, что он спрашивал вполне серьезно, без иронии.
– Уже нет, – попытался пошутить я, слабо улыбнувшись.
– Ну, тогда давай ко мне, здесь наливочка под рукой.
Я протиснулся к нему и сел рядом. От стола исходил призывный аромат, но никто не приступал к священному обряду: ждали именинницу. Вскрикнув, что забыла поставить маринованные грибы, она метнулась из комнаты.
На конце стола о чём-то заспорили, все повернулись туда и, осмелясь поднять глаза, я получил возможность разглядеть гостей. Некоторых я знал в лицо, потому что иногда приходил в бассейн, где тренером работала тётя. Других видел впервые. Но почему-то никто из гостей – ни мужчины, ни женщины – не заронил в моё сердце даже зёрнышка симпатии. Наверное, я заранее был так настроен, что ли. Ну да ладно, никто же не догадывался об этом.
И вдруг, когда мои глаза описывали овал по периметру стола, я почувствовал на себе чей-то взгляд. Я повернул голову, и наши глаза встретились. Люба сидела напротив и чуть левее меня. Я сразу понял, что это именно она, и в ту же секунду вспомнил свою недавнюю арифметику. Два из двенадцати – именно так, а не иначе!
Какие-то несколько мгновений мы смотрели друг на друга. Или минут? Или часов? Нет, всего несколько мгновений. А мне показалось, что я уже где-то видел эту женщину. Это лучезарное лицо с большими, даже огромными, удивительно добрыми глазами. Эту неуловимую, мягкую улыбку. И даже эти руки, устало лежащие на скатерти. И тёплый материнский голос. Но откуда голос, она же молчала? И всё-таки он был, непременно был – этот голос, был таким, каким я хотел его слышать! Но где же, где я мог видеть эту женщину? Кто навеял в моём сознании этот реальный образ? Может быть, он приходил ко мне в сны? Я не помнил. Я просто смотрел на неё.
Вокруг нас разгоралось шумное застолье, а я молча смотрел в глаза женщине, и она отвечала мне благодарным, тёплым взглядом. Всего несколько мгновений. Или минут? Или часов?
* * *
Первый тост, как водится, подняли за виновницу торжества. Все дружно встали, зазвенел хрусталь над столом. Потом так же дружно принялись за еду. Несколько минут в комнате царило напряжённое затишье, когда только вилки да ножи бряцали по тарелкам. Тем не менее кто-то объявил второй тост, появились пустые бутылки, и пошла, завертелась весёлая карусель. После третьей рюмки компания распалась на островки, где двое или трое говоривших уже почти не замечали остальных.
Танька включила магнитофон. Там какая-то болгарская певица, надрываясь, пела про любовь, но её никто не слушал. Я налил себе лимонада и, когда пил, заметил, что сосед Любы слева повернулся к ней.
– Девушка, простите, – сказал он.– Я вас впервые вижу, и поэтому позвольте, та-скать, представиться: Бывыкин Олег Петрович. Прошу любить и так далее...
– О, Бавыкин начинает! – услышал я чей-то женский голос.
– Прошу ваши имя и фамилию, – настаивал тот.
Люба застенчиво улыбнулась и назвала своё имя.
– А фамилию пожалте, – не унимался Бавыкин.
– Какое это имеет значение? – с некоторым раздражением спросила Люба.
– О, большое! Можно сказать, огромное значение. Если бы у меня была фамилия Пушкин или, скажем, Кобзон, ха-ха, я бы пришил свой паспорт в развёрнутом виде к лацкану пиджака! А что у меня за фамилия? Бавыкин. Ну, что такое Бавыкин?! Надеюсь, вы не правнучка Толстого?
– Могу вас успокоить – не правнучка, – парировала Люба. – Правда, один из моих предков был декабристом.
– Что вы говорите! Рылеев? Бесстыжев-Рюмкин? Ха-ха-ха! Вот это фамилия! А?
– Нет, он был Курасов.
– Почти то же, что и Бавыкин! Ха-ха-ха!
С этими словами он поднялся над столом.
– Браво! Браво! Товарищи, тихо, дайте сказать!
Компания нехотя успокоилась.
– Предлагаю тост! – сказал Бавыкин. – Прошу наполнить... Товарищи, среди нас есть правнучка декабриста! Ура! Вот эта милая симпатичная женщина...
Тут вдруг все зааплодировали, а Бавыкин наклонился к Любе.
– Кстати, какого вы года? Извините, конечно, если…
– Тридцать четвёртого, – встряхнув головой, с удивительным хладнокровием ответила Люба.
– О, в тридцать четвёртом году рождались красивые женщины! – самодовольно выпалил он приготовленную фразу.
– Это расценивать как комплимент, или восхититься вашим знанием женщин? – холодно спросила Люба.
– Как хотите расценивайте, но вы мне нравитесь, положительно нравитесь! Давайте выпьем за наше знакомство.
Он уже сел на своё место, забыв о предложенном тосте, взял бутылку водки, но Люба перехватила его руку.
– Ну, тогда вино, – сказал Бавыкин, проворно поменяв бутылки.
– Я совсем не пью.
– Как это не пьёте? Пятнадцать капель за дружбу никогда не повредят! – настаивал Бавыкин, отталкивая её руку.
С самого начала я заметил, что Любе противен этот человек и весь их разговор. Я хотел было вмешаться, отвлечь Бавыкина, но никак не находил повода вклиниться в их диалог. Но когда тот начал отталкивать руку женщины, злоба закипела во мне, я вскочил и, должно быть, излишне громко произнёс:
– Позвольте, сэр, но хамству есть предел. Извольте драться, вот моя перчатка!
Я действительно громко сказал эту фразу, невесть откуда возникшую у меня в голове, потому что компания за столом быстро затихла. Не знаю, как выглядело в тот момент моё лицо, но Бавыкин, глядя на меня, почему-то поднял руки вверх и тихо сказал:
– Сдаюсь, сдаюсь.
Все рассмеялись, посчитав инцидент исчерпанным, а одна гостья даже спросила:
– Кто это?
– Брайан О'Келли, шотландский драматург восемнадцатого века! – выпалил я первое попавшееся имя.
– Ах да, я, кажется, читала что-то его! – воскликнула дама. – Не помню, правда, как называется...
Меня уже понесло и, не думая о последствиях, я не смог удержаться.
–“Тринадцатая ночь”, – напомнил я гостье.
– А это не Байрона? Вы шутите, молодой человек! – воскликнула она после некоторого раздумья.
Мне стало стыдно.
Я сел, налил себе вина, выпил из фужера залпом и обомлел: я увидел глаза Любы.
* * *
Через некоторое время гости, почувствовав усталость, начали угасать в желании есть и пить. Одни, откинувшись на спинки стульев, просто оглядывали комнату, другие начали вставать из-за стола. Несколько мужчин, не надевая пальто и шапок, вышли на балкон покурить. Оттуда потянуло ледяной бездной зимнего вечера.
Я не могу похвастать здоровьем, поэтому, тихонько приоткрыв дверь, выскользнул на лестничную площадку. Руки мои ещё подрагивали от волнения, и я нервно, частыми затяжками курил свою “Приму”. Дверь, которую я придерживал, чтобы не захлопнулась, кто-то потянул изнутри, и на площадку вышла именинница.
– Что это за шутки? – серьёзно спросила она.
– Пусть ведёт себя прилично! Зачем ты его пригласила?
– Ты мне ещё указывать будешь! – вспылила она и тут же смягчилась. – Мне самой неприятно, что он к Любаше приставал.
– Вот видишь...
– Но он старший тренер, понял?
Я промолчал. Мне показалось, что в существующем положении вещей царит какая-то жуткая несправедливость.
– Кончай курить, пойдём. Почитаешь что-нибудь?
От этих слов у меня в области сердца возникла непонятная пустота. Читать им? С какой стати?
– Не до того, – ответил я.
– Ну, ради меня.
Что же я буду читать? Стихов-то было много, но не мог же я предать девушку, с которой дружил, читая чужим людям посвященное ей...
– Ладно, только не объявляй меня членом Союза писателей.
Мы вернулись к столу, за который снова расселись гости. Пробрался на своё место и я. В конце-концов, мне плевать, как отнесутся к стихам все эти, лишь бы один человек всё понял, прочувствовал и оценил. Читать можно и для одного человека. Так думал я в тот момент, когда краем глаза видел Любу, сидящую наискосок от меня. Бавыкин пересел.
– Товарищи, внимание! – сказала тётя. – Леша любезно согласился что-нибудь нам почитать из своих стихов. Попросим.
Раздались нестройные, насмешливые хлопки.
Я поднялся, ослабляя галстук, и, дождавшись тишины, глядя куда-то в сторону, начал читать.
Застывшую ветку, упавшую с дерева ветку
я гладил руками, пытаясь очистить от снега.
Похожее часто случается и с человеком,
уставшим от жизни, сошедшим с дистанции бега.
Я ветку принёс и поставил к себе на окошко –
в литровую банку с водой: вдруг сумеет ожить.
Ей влаги немножко, терпенья и солнца немножко...
Ах, как мне хотелось кому-то тепло подарить!..
Но ветка тревожно глядела на улицу мёрзлую,
во всём её тоненьком теле ужился трагизм.
Она беспокойно сжималась, вздыхала и ёрзала, –
наверно, боялась в воде получить ревматизм.
Я ожидал всего: каких-то пьяных восторгов, насмешливых аплодисментов, неискренних пожеланий. Но люди почему-то молчали. Кто-то смотрел в свою тарелку, кто-то в сторону или на меня, но никто не проронил ни слова. Может быть, этот сплочённый коллектив, как мина замедленного действия, выжидал, когда сработает детонатор в виде первой реплики? И тогда бы все набросились на меня.
Может быть, они ждали, что я прочту ещё? Но в мои планы вовсе не входило развлекать их так долго, и я, выбравшись из-за стола, ушёл на кухню.
* * *
После стихов гостям захотелось танцевать. Таня поставила на магнитофон другую бобину, все встали, отодвинули стол к стене, и в комнате образовался довольно обширный пятачок.
Музыку я бы ещё послушал в одиночестве, но видеть перед собой вульгаризованное подобие современного танца мне не очень-то хотелось. Всё, что происходило вокруг, раздражало меня и, стараясь быть незамеченным, я снова проскользнул в тёмную комнату и снял с гвоздя гитару. Играть я, к сожалению, не умел, но, пощипывая струны, странным образом успокаивался.
Не помню, о чём я тогда думал. Может, просто напевал какую-то песню. Или представлял себя самого в возрасте танцующих гостей. А вдруг и мне предстоит быть таким, и какой-нибудь юноша будет смотреть на меня с неприязнью. Или я думал о Любе? Наверное, так и было...
Захотелось курить. Я положил гитару и собрался выйти, но тут дверь открылась, и в светлом проёме я увидел Её. Она вошла, а у меня ком подкатил к горлу.
– Ты здесь, Алеша?
– Да, на гитаре баловался.
Она привыкла к темноте, прошла и села рядом со мной.
– А там все веселятся, пляшут. Я уже забыла, когда танцевала последний раз. Да и не умею по-современному. А тут гляжу – тебя нет. Дай, думаю, поищу. Может, тебе плохо? Я ведь всё-таки медсестра.
При этих словах мне снова захотелось увидеть её удивительные руки. Она медсестра! С детства я боялся уколов, но разве эти руки могли делать кому-то больно?
– Ну что вы, не стоит беспокоиться, – сказал я. – Да и от чего мне может быть плохо? Водку я не пил, а вишнёвка – как компот.
– Ты смешной… А Марина мне о тебе никогда не рассказывала.
– А вы с тетей…
– Учились в одном классе, – подсказала Люба. – Потом у каждого была своя жизнь. Не виделись мы, страшно подумать, сколько лет. Вот, недавно встретились случайно.
– Понятно, – сказал я, успокаиваясь.
– Спасибо тебе, – вдруг сказала она.
– За что?
– За Брайана О'Келли.
Мне вдруг стало очень хорошо на душе, как-то уютно. Я не знал, как ответить на эту неожиданную благодарность и просто сказал:
– Хотите, я спою песню?
– Пожалуйста, спой. Я с удовольствием послушаю.
Я снова взял гитару и сквозь неумелые аккорды скорее проговорил, чем спел.
Я видел птицу в руках мальчишки: она была белее снега,
она летала выше крыши, теряясь в бездне синего неба.
Я видел радость в глазах мальчишки: когда она, подчиняясь ветру,
стремилась к солнцу – выше, выше, как будто у солнца ища ответа
на тот вопрос, что мальчишка задал: смогу ли я летать, как птица?
С улыбкой в глазах мальчишка замер – не часто увидишь такие лица...
Но, как и всё проходит быстро, – бумажная птица пошла на убыль,
как будто по ней кто-то выстрелил. И сжались в испуге детские губы.
Бумажка падала жалкой крохой, казалось – секунде не будет конца...
Я быстро пошёл своею дорогой, чтоб не увидеть мальчишки лица.
Положив гитару, я не знал, что делать дальше. Темнота помогала мне прятать глаза. Что думала обо мне эта сорокалетняя женщина? Какие тайники её души мне удалось всколыхнуть в этот вечер? Кем я стал для неё? Неожиданным другом или просто смешным “спасителем”? И вообще, правильно ли я сделал тогда, за столом, вступившись за неё? Может быть, эта взрослая игра была необходима им: ей и Бавыкину?.. Но почему, почему именно так, а не иначе?
Тогда я еще не понимал, что однажды наступает момент, когда юношеские романтические конструкции безжалостно разрушаются жизненным опытом...
* * *
Неожиданно дверь с шумом распахнулась, и на пороге комнаты возникла именинница. Нашарив выключатель, она зажгла свет и прикрыла дверь.
– Вот вы где, голуби! – с пошловатой улыбкой сказала она. – Леша, не совращай девушку!
Она коротко хохотнула, глядя то на Любу, то на меня. Мне стало нестерпимо стыдно, и до сих пор я не могу простить тётке этой выходки. Пусть она была пьяна, возбуждена или ещё что, но сказать такую гадость!.. Однако, тогда я смолчал, совершенно растерявшись. Молчала и Люба. Чувствуя, что брякнула лишнее, тётка примирительным тоном добавила:
– Ну ладно, ребята! Что вы, в самом деле, уединились? На что это похоже? И вообще, я хочу видеть всех гостей вместе!
– Мы не можем вместе, – буркнул я.
– Что? Ты опять за своё? Ну ладно, идёмте. Сейчас будет сладкий стол. Танька сама “наполеон” испекла – объедение! Любаша! Леша!
– Нет, ты знаешь, Мариша, я, пожалуй, домой пойду, – ответила Люба. – Что-то нехорошо себя чувствую, да и поздно уже, а мне добираться – сама знаешь.
– Ну, как же, Любочка, а сладкое? Перестань, пошли. А потом кто-нибудь тебя проводит.
– Ага, Бавыкин! – вставил я, и тетка сверкнула глазами в мою сторону.
– Нет-нет. Что-то голова разболелась.
– Может, простудилась? Тогда чайку на дорожку?
– Спасибо, не нужно. Иди к гостям. Иди, вон тебя зовут!
– Ну, как хочешь. Леша, поухаживаешь?
Мы с Любой прошмыгнули в коридор, и, кажется, никто не обратил на нас внимания. Я помог ей надеть пальто, подержал шапку и варежки. Когда она смотрелась в зеркало, наши глаза встретились. Её взгляд пронзил меня насквозь, и я обнаружил в нём одиноко тлеющую свечу. Похоже, это был тот самый багаж, с которым она и пришла сюда. Значит, этот вечер, бурный и шумный, не дал ей ничего, и даже наше необычное знакомство не оставило следа в этом коротком отрезке её жизни.
Как же так! Ведь это несправедливо! Почему же у меня всё переворачивается внутри? Почему эта женщина оставляет разорённым моё сердце?
Вошла тётя со свёртком в руках.
– Это тебе, Любочка, наш торт. Ну, поцелуй меня и иди.
Люба поблагодарила за торт.
– До свидания, Алеша, – повернулась она ко мне. И потом добавила: – Хорошая песня – про птицу.Только очень грустная.
Как будто укор, неуловимый, но болезненный, мелькнул в её глазах... Почему? За что?
Я молча кивнул, и она ушла.
* * *
“В конце концов, кто она такая? И какое имеет ко мне отношение? И вообще, стОит ли думать о ней, если наше знакомство было таким мимолётным и ни к чему не обязывающим обе стороны? Наша встреча и разговор – чистая случайность. Ведь не пришёл бы на этот вечер один из нас – и не было бы ничего. Ведь я даже не знал о её существовании. Так же, как она – о моем. Мало ли разных людей встречаются в жизни, растворяясь и исчезая потом в глубинах памяти. Так к чему мне теперь эта неустойчивость? Чем я обязан этой женщине? Абсолютно ничем. А я – нужен ли я ей? Может, я всё только вообразил. А она посмеётся в душе и забудет. Но её глаза, её руки – они не могли лгать. Что же теперь делать? Бежать за ней, что ли? Стоп! Бежать?..”
Я взял в куртке сигарету и вышел на лестничную площадку. Пар от дыхания был виден даже здесь.
“Холодно. А она пошла. Она только что спускалась по этим ступенькам. Одна. Сейчас она, наверное, повернула за угол. И остались на снегу следы – как нить Ариадны, которая укажет мне путь... Куда?”
Я тихо вернулся в квартиру, взял куртку и шапку, так же тихо вышел и, надевая всё на ходу, прыгая через четыре ступеньки, полетел вниз. Дверь подъезда, стянутая ржавой пружиной, громыхнула за моей спиной, и мне вдруг показалось, что я навсегда остался по ту сторону света и тепла. Резкий ветер захлестнул на шее ледяную петлю, и я ещё секунду стоял в нерешительности, но обратной дороги уже не было.
* * *
Опять вовсю сыпал мелкий, пронзительный снег. Метель, завывая, раскручивала какие-то немыслимые спирали, и языки вихревых потоков, сталкиваясь между собой, создавали в воздухе невообразимую кутерьму.
В свете фонаря, обречённо стоящего посреди двора, были видны маленькие, частые следы. Такие аккуратные, одинаково коротенькие шажки, которым бы позавидовала Саламбо... Вдруг какое-то непонятное чувство радости охватило меня, будто я только для того и вышел, чтобы убедиться в существовании этих следов. Ну, убедился, вот они – вдоль дома и за угол, как я себе и представлял. Что дальше?
Резкий порыв ветра пробрался глубоко под одежду, до самой кожи, и отрезвил меня. Глядя под ноги, я внезапно понял, что ещё несколько секунд промедления, – и единственная ниточка, так необходимая мне, порвётся. Следы быстро заносило и я, швырнув сигарету в сторону, завязал шарф узлом, глубже надвинул шапку и побежал.
На улице кроме этих – никаких следов не было. И я успел подумать о том, сколько людей сейчас находятся в тёплых, надёжных домах, пьют чай, почитывают газеты, смотрят телевизор. Им нет дела до каких-то невезучих прохожих, спешащих по морозу домой.
Подумать только: большая, всегда людная улица и ещё не так поздно, а на снегу – следы только одного человека. Или это судьба всё подстроила таким образом, чтобы я не сбился с дороги?
Я дошёл до угла квартала и, повернув налево, в свете далёких фонарей увидел маленькую, хрупкую фигуру. Мужественно борясь с ветром, она упорно двигалась вперёд. Я немного догнал её и, оставаясь шагах в двадцати, пошёл следом. Внезапно она оглянулась. Услышать мои шаги Люба не могла. Значит, почувствовала, что кто-то идёт за ней? Но узнала ли она меня? Должно быть нет, потому что пошла быстрее. Я поотстал, не упуская её из виду. Когда она свернула, я понял, куда мы шли, – к автобусной остановке. Люба подошла туда и спряталась от ветра за стенку навеса. Я остался снаружи, и теперь нас разделяло только три миллиметра промёрзшего насквозь железа.
Стоя на ледяном ветру, я думал о том, чтО мне делать, когда подойдёт автобус. Выйти и, как ни в чём не бывало, помочь Любе подняться на подножку? Или объявиться сейчас? Я достал сигарету. Пальцы коченели от мороза, а перчатки, как назло, остались в прихожей у тёти. Я слышал, как гулко стучит кровь в висках, но руки всё равно не согревались. “Где же этот чёртов автобус?! – думал я. – Скорей бы это всё кончилось!” Кажется, я начинал уставать от испытаний…
Да, холод брал своё. Высокие, светлые порывы, пригнавшие меня сюда, постепенно угасали. Но уйти я был уже не в силах. Это представлялось мне предательством. И я оставался на месте, продолжая искать ответ на вопрос, чтО же, в конце концов, делать.
“Ну, зачем я вообще погнался за ней? Кому это нужно – ей, мне? Ведь вот она стоит рядом, за тонкой перегородкой. Стоит, ни о чём не подозревая и ни о чём не думая. Нет, скорее, она думает, но уж во всяком случае, не обо мне. На кой я ей нужен? Мальчишка, сопляк с юношескими потугами на романтическую любовь. Книжек начитался. Докажу своё ничтожество и поставлю её в неловкое положение. Ведь она прогонит меня, как только я доведу её до подъезда. И как ей потом объясняться с моей тёткой? Уйти, что ли?”
И вдруг из белой мглы ударил свет фар, и автобус, тяжело пыхтя, привалился к остановке. Я увидел, как Люба вышла из-под навеса и направилась к подножке. Всё, о чём мне только что думалось, мигом выдуло из головы, и я вскочил в автобус через заднюю дверь.
* * *
Я встал лицом к стеклу и надвинул шапку на глаза. В тёмном, полузаиндевелом окне, как в зеркале, мне виделся почти весь салон. Пассажиров было всего человек пять, и то ли от того, что все, в том числе и я, были на виду, то ли ещё почему, но моё присутствие в автобусе не осталось незамеченным. Я увидел, что Люба медленно направилась ко мне. И чем ближе она подходила, тем яснее я ощущал, что какая-то опора безнадёжно уходит из-под ног, что дальнейшие события, так и не предугаданные мной, могут всё перевернуть в моём сознании.
Она остановилась сзади. Я даже как будто почувствовал затылком её дыхание, но какая-то непонятная сила заставляла меня не поворачивать головы. Затаившись я ждал, что будет дальше. И тогда я услышал её голос:
На что годится ночной автобус?
На то, чтоб ехать в ночные дали
и музицировать новый опус,
который люди ещё не издали.
В каком-то полу-
свете и полутиши,
полу-шуме, от потолка до пола,
мы, пассажиры обоего пола...
Боже мой, совсем недавно я где-то слышал эти стихи! Или читал... Или они всегда жили в моём сердце...
Она говорила, а мне становилось страшно от её мягкого голоса, страшно от той неведомой силы, которая притягивала меня к ней. Она читала, и это был для меня настоящий урок поэзии, которого я никак не ждал именно в эту минуту, но который воспринимал с благоговением.
Но как, каким невероятным образом могло произойти это совпадение?! Как она угадала с этим “автобусом”, как сумела попасть в самую точку? Как могли сойтись в этот момент и забиться в унисон два совершенно разных сердца, как могли соединиться в духовном родстве два “Я”, совместиться два полюса? Этого я не знал.
Люба закончила читать, и вдруг какая-то волна неуместной вежливости – других слов не подберу – хлынула на меня. Я повернулся к женщине, улыбнулся не своей улыбкой и чужим, потерянным голосом сказал:
– Извините, что я слушал спиной.
Слова вылетели как бы сами по себе, и я растерялся, ведь это были совсем не те слова, которые сейчас нужно говорить. Впрочем, откуда я знал, чтО нужно говорить?
– Я знала, что это ты шёл за мной, – вдруг сказала Люба.
Это был ещё один урок, точнее, даже удар, именно удар по моей наивной школьной глупости, которая погнала меня за ней. Как было бы легко, если бы она этого не сказала! Как было бы просто думать, что моё внезапное появление в автобусе – сюрприз для неё! Но теперь она совершенно ясно дала мне понять, какое расстояние лежит между нами, какая разделяет пропасть. Не почувствовать и не понять этого мог только глупец. А глупцом считать себя не хотелось. К тому же наше знакомство и наш контакт перешёл уже ту черту, после которой невозможно было попрощаться и выйти из автобуса.
– А почему же вы не остановились? – спросил я, глядя куда-то в сторону.
– Я не знала, что тобой движет.
– А теперь?..
– Теперь знаю.
Она сказала это, и я не пожалел, что на автобусной остановке оставался за тонкой перегородкой.
* * *
Мы вышли на конечной.
С трёх сторон было дикое заснеженное поле, и лишь вдоль дороги стояли два длинных девятиэтажных дома. На пустыре вовсю гулял пронзительный ветер, со всех сторон меча в лицо ледяные крошки. Разыгрывалась настоящая метель.
Держась за руки, мы шли почти вслепую. Возле самого дома на нашем пути возникла канава, через которую была переброшена узкая доска. Хорошо ещё, что она намертво примёрзла к грудам выброшенной земли, однако, это обстоятельство всё же не внушало доверия. Кое-как, помогая друг другу, мы перебрались на другую сторону.
– Это у нас трубы прорвало! – повернувшись ко мне, прокричала Люба. – Новый дом, представляешь! Теперь у нас не топят, холод собачий! Приходится включать газ и таким образом греться.
– Ничего себе!
В подъезде было не лучше, чем на улице, однако, отсутствие ветра создавало иллюзию тепла и уюта. Мы постояли немного внизу, отряхивая с себя налипшую корку.
– Пойдём, – сказала Люба, взяв меня за руку.
От этого короткого, тихого слова всё замерло у меня внутри. Казалось, что и сердце остановилось, прислушиваясь.
– Нет-нет, что вы! – спохватился я. – Неудобно. Мне ведь ещё домой...
– Послушай, Алеша, ты весь промёрз. Пойдём ко мне, хоть немного отогреешься.
В её глазах в эту минуту не было ничего, кроме материнской заботы, и это подкупало больше, чем что-либо иное. Но я медлил, не решаясь соглашаться и в то же время не в силах отказываться.
– Попьёшь чайку... – продолжала она, глядя мне прямо в глаза.
Я не выдержал этого взгляда и, сложив руки ковшиком, стал горячо дышать на них. Наверное, в этом движении было моё немое согласие, но тогда я ещё этого не осознавал. А Люба? О, она видела меня насквозь...
– Господи, ты ведь руки отморозил! – воскликнула она.– Давай!
С этими словами она расстегнула пальто и спрятала мои окоченевшие, безжизненные ледяшки у себя на груди. Я даже ничего не успел сообразить. Наверное, в моих округлившихся глазах была ужасная растерянность, но именно в тот момент я понял, что сдался, уступил... Какая-то сумятица мелькала в голове, доселе неосознанные токи бродили по всему телу: то, наверное, просыпался во мне ещё незнакомый человек.
Я сделал нетвёрдый шаг вперёд и холодным носом зарылся в меховую шапку. Потом был сон: долгий ли, короткий – не знаю... Мы не говорили друг другу ни слова. Есть такие мгновения, когда даже голос близкого человека может спугнуть. И тогда я это понимал.
Наконец, мы оба опомнились, и когда отстранились друг от друга на полшага, – нам некуда стало девать глаза. Я достал сигарету и закурил, скашивая взгляд на тлеющий огонёк. Люба молча поправила шапку, потом мельком взглянула на меня.
– Теперь я никуда тебя не отпущу, – сказала она шёпотом. Голос её слегка дрожал.
Мягкими, горячими пальцами она погладила меня по щеке.
– Что ты со мной делаешь? – спросил я тоже шёпотом, наклоняясь к её уху и не замечая, что перешёл на “ты”.
– Не отпущу... – повторила она.
– Нужно позвонить, – сказал я, отстраняясь и глядя ей прямо в глаза.
К счастью, в подъезде висел телефон-автомат. Я попросил тётю, чтобы она перезвонила моим, будто я пьян и остался у неё ночевать.
– Ты что, у Любы?!
– Да! – ответил я, наверное, вызывающе резко, потому что тётя после этого предположила, что я сошёл с ума, и потребовала передать трубку Любе. Вместо этого она услышала короткие гудки.
* * *
У Любы оказалась маленькая, уютная квартира. Оставив одежду в коридоре, мы прошли в комнату.
На что может быть похоже жилище одинокой сорокалетней женщины? До сих пор я не задумывался над этим. Но увидев неброскую, рационально подобранную мебель, да к тому же стерильную чистоту, – я ощутил во всём этом замкнутую и ранимую, чуждую любому вторжению душу хозяйки, в которую я сам проник, быть может, вовсе не по праву. Это было уютно обжитое гнездо, в котором каждая вещь имела, должно быть, не только своё прямое, но и косвенное, символическое назначение. Здесь хотелось ходить на цыпочках и молчать.
Люба включила торшер у изголовья тахты, предложила располагаться, а сама ушла на кухню готовить чай. Я тихо уселся под лампой, которая приятно грела сверху, осмотрел комнату. На противоположной стене возле книжного шкафа висел портрет Нефертити. Я хотел было получше его рассмотреть, но тут моё внимание привлекла раскрытая книга на журнальном столике. Мне стало интересно, что читает хозяйка этого дома. Я взглянул на обложку и обомлел. Там было вытиснено имя, которое я в те годы произносил ещё шёпотом. Наверное, в тот момент брови мои поползли вверх, а рот открылся от удивления. Люба читала Аристотеля!
Нет, мой круг чтения, основанный на школьной программе, не ограничивался только ею. К тому времени мне удалось прочитать ещё несколько замечательных книг. Но Аристотель! Это не укладывалось в голове.
Я начал наугад листать толстый, тяжёлый фолиант и, насколько успевал ухватить смысл прочитанного, пытался понять, что искала в этой книге Люба. Я долго листал и вдруг остановился. “Нельзя объяснить понятие “женское” без живого существа”, – писал философ. Должно быть, это был намёк мудреца, вкраплённый в сложившуюся ситуацию. Да, вот рядом со мною в этот час находится это самое “живое существо”. Но могу ли я, хотя бы для самого себя объяснить эту женщину? Увы, это было не под силу.
Я положил книгу и тихо сел на место. Сердце замирало от ожидания того, что вот сейчас, через несколько минут Люба войдёт в эту комнату, позовёт пить чай – позовёт так приземлённо и по-домашнему. И мне вдруг стало казаться, что я нахожусь в каком-то несбыточном сне: я позабыл всё, что было до этого, и никак не мог сообразить, каким необыкновенным образом очутился в этой квартире в поздний зимний вечер, почти ночь, когда за окном кружится и завывает какая-то фантасмагория.
На кухне фарфорово застучала посуда, и нечто реальное и совсем недавнее начало проясняться в памяти. Я вспомнил холодный подъезд и солоноватые губы женщины...
Боже мой, как всё это случилось?! Как произошло, как вышло, что я физически уже ощущаю её близость? Как окунулся я в этот омут, из которого вырваться нет уже ни сил, ни желания?.. Только одно: видеть её, быть с ней! Только одно, сполна заплатить за то, что она для меня сделала. А чтО она для меня сделала? О, она дала мне понять, чтО есть истинно ценного вокруг и, может быть, чтО есть истинно святого. Она подтолкнула меня к рубежу, за которым для меня могла так неожиданно начаться совсем другая, полнокровная жизнь. Ведь я читал Уитмена, и я знал, чтО это за рубеж, и я чувствовал, что сегодня смогу его преодолеть...
…Чай пили на кухне. Люба настойчиво кормила меня мёдом, вареньем, и Танькиным “наполеоном”. А я благоговейно поглощал все это в огромном количестве. Мои глаза, наверное, вожделённо блестели и улыбались, и Люба не могла этого не заметить.
Она сидела рядом, совсем как будто другая – домашняя и непостижимо близкая, в одночасье ставшая мне дорогой. Я чувствовал: она догадывается о том, что творится в моей душе, но сама ещё не решается ни бороться, ни уступить. Наверное, взрослый мужчина на моём месте вёл бы себя по-другому, не усложняя отношения поисками того, что было в прошлом. Но меня в те минуты разбирало жгучее любопытство, и я, наконец, отважился задать Любе этот глупый вопрос.
– Почему ты одна?
Вместо ответа она ушла в комнату и вскоре вернулась с фотографией в руке.
– Этот человек был почти моим мужем, – тихо сказала она.
Я ждал, о чём она расскажет ещё, но Люба молчала. Я смотрел на фото мужчины и ловил себя на том, что завидую ему. Что было в этом “почти”? А может быть, это ревность? Хотя имею ли я на неё право? И вдруг я подумал о том, что если бы он всё-таки стал её мужем, – не было бы у меня Любы, и прошедшего вечера, и предстоящего – не было бы...
– Он обманул меня, – сказала Люба после паузы.– Случайно я узнала, что у него есть другая. Он долго делал выбор между нами, и я помогла ему...
– Но как же так, Люба! – воскликнул я, хватая её лёгкие руки. – Ведь ты же замечательная, необыкновенная!
Она мягко освободила руки и посмотрела мне прямо в глаза.
– Я ненавижу ложь! И не прощаю лжи.
– Люба, ты знаешь... Ты... Я...
– Пошли спать, – сказала она поднимаясь.
Горячая волна ударила мне в голову, я вскочил, обхватил женщину обеими руками, прижал к себе.
– Успокойся, глупенький. – Она легонько толкнула меня. – Пусти.
Я отступил, испугавшись неуёмности вспыхнувшей страсти, которая уже перехлёстывала через край. В торопливом порыве, наверное, глупо выглядевшем со стороны, я разметал свою одежду по комнате и, наконец, нырнул в ледяную постель, с головой накрывшись одеялом. Постепенно этот скафандр нагревался от моего тепла, и здесь, в душнеющей темноте, закрыв глаза, я с трепетом ожидал той счастливой и желанной минуты, когда женщина, с которой я уже почти сроднился в этот вечер, ляжет, наконец, рядом со мной…
А Люба выключила свет, погремела на кухне посудой, и когда в квартире всё затихло, – я и не заметил, как окунулся в некую иллюзорную область сознания, где тайное, порой, становится явным, а желаемое совершается с подкупающей лёгкостью, даже как бы вовсе независимо от тебя. Да, я спал и, может быть, страстно метался во сне, а Люба, как ласковая и заботливая мать, – поправляла на мне одеяло.
* * *
Проснулся я около девяти, когда солнечные лучи настойчиво пробивались в комнату сквозь шторы.
Несколько секунд я соображал, где нахожусь, и вдруг всё вчерашнее разом проступило в памяти, и холодный пот, мгновенно отрезвляя, прошиб меня с ног до головы. Я соскочил с постели, мигом оделся, не замечая, что и костюм, и рубашка, и носки были аккуратно сложены на одном стуле. Одеваясь, я вдруг замер на мгновение, прислушиваясь, и понял, что Любы уже нет дома.
Я прошёлся по квартире, нашёл на кухне ещё тёплую сковороду с яичницей, и, вернувшись в комнату, только теперь заметил рядом с Аристотелем записку.
“Милый Алеша, – писала Люба. – К сожалению, не дождалась твоего пробуждения и ухожу на работу. Постель можешь не убирать, а завтрак найдёшь на кухне. Я знаю, что тебе вчера было тяжело со мной. Но разве было лучше, если бы я стала для тебя другой? Ведь у тебя есть девочка, я знаю. А если бы ты обманул её (даже со мной), – я не простила бы тебе этого. Понимаешь?
Рядом с запиской лежит второй ключ от квартиры. Возьми его себе. Если когда-нибудь тебе будет не хватать совета или тепла, – воспользуйся этим ключом. Я всегда буду рада тебя видеть. Люба”.
Я читал записку и не замечал, как нервно кусаю губы. Боже мой, каким мальчишкой, каким дураком я был вчера! Сопляк, выскочка, тряпка! Я не жалел слов для самобичевания и, ругаясь вслух, расхаживал по комнате. Дикий стыд, самый, что ни есть натуральный, грыз меня изнутри.
Я убрал постель, прошёл на кухню и выпил чаю. Вернувшись в комнату, ещё раз прочитал записку, повертел в руке ключ и взял карандаш.
“Люба, простите мне вчерашнее мальчишество. Я бесконечно виноват перед вами. Простите, если можете”.
Я ещё раз, последний, оглядел эту комнату, в которой совсем недавно мы были вдвоём с женщиной, и в которой как будто до сих пор звучал её голос. Заперев дверь, я ещё постоял на лестнице, взвешивая на ладони ключ, потом сунул его в карман и пошёл вниз
Вместо эпилога
С тех пор прошло двенадцать лет.
За это время я, наверное, во многом стал другим. У меня появилась своя семья, связи и знакомства, свои амбиции. Я осилил Аристотеля и, увы, несколько раз побывал в больницах. Я пытался говорить с медперсоналом о философе, но меня никто не понимал.
Но не это суть важно. Важно то – и одновременно очень грустно – что, сохраняя, наверное, уже на всю жизнь уважение и сострадание к женскому одиночеству, я встречался порой с несколько иными формами его проявления, и это неизменно отталкивало и настораживало меня.
С Любой же я больше никогда не виделся. Я не пропускал Дни рождения тёти, но она там не появлялась. Три года назад я случайно узнал, что она поменяла квартиру, и это совсем оборвало нить, ещё как будто натянутую между нами.
И только в последнее время я, кажется, начал догадываться, почему эта женщина избегала меня. Ведь мне сейчас всего двадцать девять, а ей... Наверное, несмотря на постоянную разницу в возрасте, пропасть между нами увеличивалась с каждым годом.
И всё равно ключ от её старой квартиры, в которой остались мои самые светлые воспоминания, – он как ключ от загадочного женского сердца, которое так и не раскрыло мне всех своих тайн. И я храню его в своём столе – как талисман, помогающий жить, любить и верить людям.
Юрий Гельман
Николаев 1997г.
© Copyright: Юрий Гельман, 2011
|
