Бывший шахтер

Владимир Макарович Малащенко

Жил Иван Захарович Пашуков со своею старушкой Яниной у самого Японского моря в уютной бухточке по имени Тавайза. Красивая бухточка: глубоким овалом она вклинивалась в сушу, выставив на своих кон­цах каменные мысы, волны лизали берег песчаными языками безлюдных пляжей, и живности разной в ней много водилось.

Раньше, в войну это было, после того, как с шахты уволили, работал он в рыболовецкой бригаде, потом бри­гада распалась, народ разъехался, а они с Янкой оста­лись. Рядом шахтерский город, где они родились и вы­росли, там же шахта, сделавшая его инвалидом. По этой причине пришлось с нее уволиться. В городе дети и внуки остались. А им с бабкой и здесь хорошо: вода, чистый воздух, звезды. Тишина по ночам — не орут блатных пе­сен городские пьянчуги. Шум прибоя перепонки не рвет. К нему надо привыкнуть, и тогда он — доктор: лечит не­рвы, склерозы и другие болезни.

Жили они в небольшом деревянном домике. Держали хозяйство: поросенок, куры с бойким петухом, кошка с собакой. Раз в две недели ходил дед в город — детей и внуков проведать, масла, сахару купить. Был он еще креп­кий, скорый на подъем, можно сказать удалой и шустрый дедок. Спиртного в рот не брал. Доброжелательностью и гостеприимством Бог его не обидел, всех встречных и поперечных приглашал в гости: порыбачить, посидеть у костра, послушать музыку накатов морского прибоя, по­говорить о жизни.

Дети в гости редко приходят, причиной тому — тро­па, что многокилометровой змейкой тянулась с сопки на сопку, да не по пологим склонам, а по крутякам хребта. По такой дороге с внуками не находишься. В прошлый выходной были сын Андрей со снохой Анной. Внука Леш­ку к бабке с дедом на лето привели. Принес Андрей пол­мешка муки, пару пачек дрожжей да прессованный чай, а умаялся — жалко смотреть было.

Внуку скоро шесть лет стукнет, страсть какой любо­пытный. Вопросы сыплются, что из мешка горох, поспе­вай отвечать. Больше он к деду льнул, а как же? У деда лодка, сети, донки. Он все знает, умеет корзины и лапти плесть, палтусов и сайру ловить, истории рассказывать. Для внука такой дед — клад. Будет о чем своим дворовым друзьям рассказать.

Вчера Лешка позвал его на берег копать червяков:

—   Дедуля, выкопаем червячка и на крючок, его камба­ла съест и поймается. Баба не заметит, мы быстро спроворимся. Рыбки ей принесем. Пойдем, а?

Не хотелось идти, потому протянул:

—    Не могу, брат. Рука болит.

—    Почему?

—   Шахта сломала, не глянулся ей. Иди лучше бабушке помоги, вечером, быть может, сходим на бережок. Сей­час я немного вздремну.

Внук крутанулся и к старушке с расспросами:

—   Баба, за что шахта деду руку сломала?

Янина увлеклась воспоминаниями и, забыв про воз­раст парнишки, водопадом изливала на его голову их се­мейное прошлое, всхлипывая и вытирая слезы:

— Родился твой дед в деревне Богуславец. Вырос. Настырный, красивый, сильный. Газеты и радио в то время писали: «Курс на индустриализацию. Даешь пятилетку в четыре года! Досрочно введем бог знает, какие заводы и фабрики! Слава передовикам!»

Наслушался дед про рекорды и решил ставить свои. Устроился на шахту в очистной забой. Это такое место, где уголь добывают. И сделал бы он рекорд, но началась война. Многих шахтеров забрали на фронт. Мужиков сов­сем мало осталось.

Власти призвали женщин шахтерских городов и по­селков на самые тяжелые подземные работы — в забои, на транспорт, под лозунгом «Родина-мать зовет!». Остав­шихся на шахте мужчин специалистов-подземщиков рас­пределили бригадирами в женские бригады. Мне повезло с работой, попала на участок обогащения угля, тяжело, но под солнцем.

Дед — в камеру. Что это такое — не помню уж, знаю, так назывались какие-то горные выработки. Женщины у него старательные были, но без опыта, а план-то надо давать. Спрос с бригадира. Он и старался, да так, что ни один из местных Стахановых за ним угнаться не мог.

Смены по двенадцать часов без выходных и отпусков. И все давай, давай, давай! В апреле сорок пятого года, в канун победы над фашистской Германией, отпалили забой. Не успели его проветрить от газов, как мастер включил транспортер. Чурку-рашпанку, что разделяет крепежные рамы, выбило взрывом, она попала на ниж­ний рештак транспортера. Заклинила натяжное устройс­тво. Разогнавшийся двигатель дернул скребковую цепь, которая натянулась струной, подскочила. Молодую шахтерочку, что рядом стояла, насмерть убило, у дедушки открытый перелом руки. Кости сложили как-то не так, руку стянуло. Ни согнуть, ни разогнуть. Поначалу ничего делать не мог, сейчас приспособился, приучил ее помо­гать себе.

—   Ее Шахтой звали, ту, что рядом стояла? Старушка очнулась:

—    Фу ты, такие страсти ребенку в уши дую, прости меня господи. Нет, нет, радость ты моя, — перекрес­тилась, поцеловала внука и выдохнула почти шепотом: — Шурой ее, Александрой звали, славная была женщина.

«Внук спросил, я ответила, он убежал играть в свои игры. Что в головушке светлой осталось? Никогда не уз­нать. Если запомнил он что из сказанного, только через долгие годы умом осознает. Не доживут, нет, не доживут они с дедом до той минуты», — продолжала размышлять про себя.

—      Вопросом своим застал бесенок врасплох. Про шахту хотел разузнать. Что делать? Не знал ведь маль­чишка, что память у бабки о шахте своя, — вслух бормо­тала она.

Разбередил парнишка зажившие раны, и память пош­ла выдавать пережитое. Дед разговору не мешал, но ска­занное бабкой встряхнуло и его.

—   Развела канитель, ек-мокарек. Ночь теперь не ус­нуть, — бухтел старик.

Внук спал. Старики толковали о прошлом. Говорили вполголоса. Эмоций уж не было, остались горечь, обида и  что-то неуловимо светлое, непонятное и приятное. Чер­ное время было для всех, не только им досталась горькая доля.

—   Ты, Янка, знаешь, с шахты я бы никогда не ушел. Прирос к ней душой, — говорил дед, — с одной сторо­ны — молодость, с другой — светлое будущее. Кто знал, каким оно будет? За хорошую работу — почет. На тебя равняются, как в армии на правофлангового. Уважают. От этого гордость распирала, старался всюду поспеть, как тот пострел из присказки, особенно в военные годы.

Опять же, на фронте ребята воюют, мы в шахте тоже рисковали жизнью. Экономили на всем. По паспорту ра­бот в очистном забое раму через полметра нужно ста­вить, мы — через семьдесят сантиметров, а то и метр. Повезло — гордимся, сэкономили для Родины десяток-другой рудничных стоек, не повезло — братская могила для всех. А жили-то как? Барак. Комнатушка с кухней, из праздничной одежды — чистая спецовка, из нее же ты шила рубашки и платьица детям.

Она вздохнула:

—   Время было такое. Мне баб и девок шахтовых жал­ко. Сколько их там осталось: Маня, Шура, Настя — всех и не перечислишь. Те, что дожили до пенсии, в свои сорок пять вместо ягодок старухами стали. Многие до пятиде­сяти не дотянули, а им бы жить еще и жить.

—   Я инвалидом стал — не обижаюсь, — скрипел Иван Захарович, — обидны мне подозрения, что, мол, нароч­но, сам подлез под цепь, чтобы искалечило, не знал, как по-другому с шахты уйти. Могли бы после несчастного случая дать доработать до льготного стажа, так нет, уво­лили. Всего ничего оставалось. Бог им судья. Спасибо Николаю Петровичу — рыбацкому бригадиру, приютил он нас здесь, иначе труба.

Он покрутился в постели, повздыхал и дальше:

—    Другое обидно, не хотел говорить, да уж ладно. Две недели назад уговорил я Романа Семенова показать мне новую шахту.

—    Ромку? Того, что в последний год практикантом в твоей смене работал? — спросила Янина Поликарповна.

—    Его, его. Он нынче на шахте Приморской в замах главного инженера ходит. Сперва упирался, а потом го­ворит, что в среду поведет в шахту большую группу гос­тей, бригадиров с угольных разрезов, дескать, если хо­чешь, пойдем с ними. Пошли. Целую смену по участкам ходили, смотрели. Вместе и на-гора поднялись. Сидят они в бане притихшие. Потом самый, видно, уважаемый из них прошептал: «Ад, каторга». Не видел, мать, он ка­торгу, она в войну была. Но в чем-то прав бригадир. Зятек наш, Антон, как-то показал мне газету, называется «За рубежом». Там про американских шахтеров статья и много снимков — они уголек добывают в костюмах, при галстуках. Да и наши бригадиры с разрезов работают на экскаваторах в домашних тапочках, а добывают по де­сять тысяч тонн черного золота в смену. За три дня наш месячный план делают.

Здесь новая шахта. Тридцать лет я под землю не спускался, а почувствовал себя так, будто вчера из шах­ты вылез. Никакой механизации, как и при мне: кирка, кувалда, топор, лопата. Как таскали на плечах семиде­сятикилограммовые сегменты и трехметровые стойки, так и таскают. Зарплата по сравнению с открытчиками вдвое ниже. Живут все в тех же бараках. На это горько смотреть.

Под утро уснули старики. Во сне все еще вскрики­вали, скороговоркой бормотали. Видимо, продолжали вспоминать.

2

Полдень наполнился шумом и гамом. Пришли гости. Супруги Лоншаковы — Володя и Надя. Он — шахтер, она — учитель. Молодые, кровь с молоком, счастливые и весе­лью люди. Пришли на два дня — проведать, поговорить, порыбачить. Притащили продуктов — на месяц старикам хватит. Володя пошарил в рюкзаке и извлек на свет бо­жий пару бутылок пива. Глянули с дедом друг на друга и расхохотались. Надя к Янине Поликарповне:

—     Что в пиве смешного?

—     Не обращай внимания. Это они вспомнили свое знакомство.

Вечером Владимир Васильевич рассказывал:

—     Было нас трое закадычных друзей. Я да бра­тья Таракановы — Николай и Виктор. Работали в шах­те после службы армейской. Холостяки, жили в обще­житии. Смены уже шестичасовые, при двух выходных. Скукотища. Работа да пиво. В ту пору, с непривычки, в шахте страшновато было: капает, трещит, падает, сыплет­ся. Каждая смена через страхи давалась. Чтобы их приглу­шить, после работы пивом пополам с водкой баловались. Напьемся, бывало, что твои хрюшки. Храбрости хоть отбав­ляй. Дебоширили, дрались с городскими парнями. Снова на смену — страх когтями душу рвет. Так вот и жили.

Как-то сидим у пивнушки на травке и видим, пожилой мужик с сопки спускается. Коля говорит:

—   Ребята, подпоим старика, то-то смеху будет. Сказано — сделано. Дед с удовольствием, но только пиво. Разговорчивый. Полчаса про бухту рассказывал и в гости приглашал.

—   Жалко вас стало: молодые, сопьетесь, а то нахулига­ните по хмельной удали, и упекут за решетку. В тюрьму дорога быстрая, оттуда — ухаб на ухабе. А здесь хмельно­го не надо — любуйся природой, дыши. Прибой, рыбалка, костер — если в плен душу возьмут, сам пить бросишь, — вставил свое слово Иван Захарович.

Когда Виктор незаметно в его пиво водки добавил, старик отхлебнул, сморщился:

—   Ну, касатики, спасибо за угощение, мне по делам надобно. В гости приходите.

И был таков. Мы разочарованы, не увидели орлиных крыльев захмелевшего деда и решили, что все еще впе­реди. Пойдем в гости — увидим. Вот дураки были, нашли забаву.

—   Как сейчас помню, — вклинилась бабушка, — при­шли они в субботу пополудни, с ночевкой. Веселые, мо­лодые, с гитарой. Пивка с устатку хлебнули, хотели было за стол, да дед говорит: «Пока трезвые, пошли к рыбалке червей накопаем». Мы взбунтовались — какая рыбалка, сегодня пируем городскими деликатесами, рыбалку пе­реносим на утро. Виктор заявил:

—   Сегодня уха из тушенки, сам сварю.

Дед на червях настоял. Помялись, но больше пере­чить не стали. Взяли пустую банку из-под тушенки «Вели­кая стена» и двинули на мелководье.

Вечером костер. Смели за милую душу Витькину уху, колбасу, бутерброды, напились до чертиков. Раз пять спели песню о курганах темных и поздненько завалились спать. Буянить не буянили — не перед кем было наводить кураж.

Утром братья собрались на рыбалку, но не могут най­ти наживку. Все перерыли — нет банки с червями. Нико­лай у Виктора спрашивает:

—     Уху из чего варил?

—     Из тушенки.

—     Сколько банок в ведро забросил? - Две.

—   Откуда эта, целехонькая, взялась, с собой-то брали две?

Братья к ведру, а на его боках кое-где присохшие мор­ские, длинные, с бахромой черви. Что тут началось! По­вара стошнило. Колька ведро ногами пинает, матюгается на чем свет стоит, я от мути в желудке в воду сиганул и сделал рекордный заплыв метров на сто туда и обратно.

А дед бабке подмаргивает и говорит:

—   Ну вы, глупыши. Я вчера обрадовался, думал, имею дело с поваром-докой, коль он сумел в уху добавить при­праву с индокитайских островов. Ан видишь, как дело-то обернулось? Нюни распустили. У всех азиатских народов, что при морях живут, эта приправа редкостным деликатесом считается, а вы тут тарарам устроили.

Виктор послал деда в такие места, что Янина Поликарповна, чтобы уши не завяли, быстренько в дом ушла. Дед про азиатскую кухню упорно толкует. Выловил в на­бежавшей волне креветку и в доказательство предыдущих речей тут же ее съел. Постепенно у братьев осмыслялись глаза, после креветки появился интерес к кулинарным знаниям приморского жителя, потом — смех.

Нет, каков дед Иван? Наспех придуманной байкой утихомирил парней. К слову сказать, Виктор-то нынче знаменитый повар, специалист по деликатесам.

— Так вот и познакомились, — вытирая слезы смеха, говорил Володя, обращаясь к жене, — с тех пор нас тя­нет сюда, к этим милым старикам. С выпивкой мы тогда покончили, поступили учиться — мы с Николаем в гор­ный техникум, Виктор в кулинарное училище. Женились, разъехались. Редко собираемся вместе, но когда улыба­ется удача, едем сюда, к Пашуковым.

3

Прошло время. Схоронил дед Иван Янину Поликарповну. Долго жил один. Бухту переименовали в Муравьиную. И теперь людей здесь, что термитов в термитнике. Целый город вырос — базы и дома отдыха, санатории, профи­лактории, пионерские лагеря. В самом красивом месте бухты город построил дом для престарелых людей.

В перестроечные времена все отошло в частные руки по принципу — кто успел, тот и съел. Старику объяви­ли, что землю он занимает не по закону, и дали время на выселение. Несколько лет жил, совсем уже старень­кий, в семье дочери. Потом оказался в престарелом, так он его называл, доме. Давно его никто не наведывал. Иногда заезжал внук Алешка, спасибо ему, помнит деда. Обидно, но понимал, что долго задержался в этом мире. Пора уж на покой, к жене поближе. Все его сверстники там.

В один из теплых сентябрьских дней в кабинет заве­дующей домом престарелых вошли четверо солидных мужчин. Представились. После чего Алексей Андреевич спросил, могут ли они увидеть Пашукова Ивана Захаро­вича.

Вечером отдыхающие в бухте Муравьиной наблюда­ли необычную процессию: крепкие, еще молодые муж­чины с шутками и смехом несли кресло-качалку. В нем, молодо блестя глазами и счастливо улыбаясь, сидел, как падишах под балдахином, ветхий старик. Странная процессия спустилась к берегу. Вскоре в том месте, где они расположились, вспыхнул костер, послышалась му­зыка, песня, знакомая всем жителям бывшего шахтерс­кого города:

— Спят курганы темные, сол... жизнью опаленные...