Очередная порция стихов от московской поэтессы АЛЕКСАНДРЫ ИРБЕ
 |
Тебе помолиться?.. Тебе помолиться?.. Навряд ли тебе помолюсь!.. Кто верит в тебя, тот завистней бывает и злее, но я очень сильно за близкого друга боюсь, за сына боюсь, и того и другого жалея.
Но, если сама причиню им нечаянно боль, в сердцах причиню, ты спаси их от этого бреда. Ещё, мой Господь, я прошу, заступиться изволь за маму мою, и за дядю Валеру, соседа.
Он много грешил, но от крайности этой страдал, но всех полюбил, бестолковых, убогих и бренных. Как жаль, что ты лучше, ты искренней нас не создал, а сделал фальшивых, заносчивых, обыкновенных.
Прости, мой Господь... Я теперь проклинаю тебя! Вернее, прошу, успокой мою гордую душу: дай сил полюбить, лишь и вправду кого-то любя, а - вместо галдеть – научиться немножечко слушать.
Прости мне, Господь, я устала совсем в эти дни... Мне страшно сказать, но я сделала больно другому.
Но все же прошу - ты, как хочешь, меня обмани - дай радость ему, а покой – мне и нашему дому.
Подруге-филологине Звонит моя подруга из роддома (В ночь родила - как будто родилась!), в клокочущую трубку телефона лепечет, плачет и смеется всласть…
Почти что в сорок… Первенец из века «Прощай…» и «Нет…», «Подумай…» и «Прости…». Моя подруга любит человека, с которым ей всегда не по пути.
Но, как его, зовёт мальчишку Ванькой и хмурится почти как на него: «Что ты кричишь, мой милый Ванька, глянь-ка!» но тот пока ни видит ничего:
лиловый цвет тряпичной погремушки, цвет матери, закутанной в халат, как по халату белые избушки и беленькие зайчики летят.
Моя подруга - добрый мой учитель, моя сестра, соавторша и дочь, - умеющая думать на санскрите, теперь санскрит отбрасывает прочь.
Пушкиновед - и Пушкина подальше… Цветаевед - Цветаеву к чертям… Ей мама улыбается и машет в окно, как всем в дому лежащим
Родильницам, не важно, как родившим, уже не важно даже от кого, но истинное чудо совершившим по искреннему замыслу Его.
И что теперь ей свод морфемных правил?! Толстой – любимчик, ненавистник – Фет?! Ей в этот миг, наверно б, сам Державин вдруг сочинил восторженный сонет.
В руке ее - мальчишечья ручонка. В глазах ее – восторг, покой, тоска… И стала ей богиней распашонка, а миром - тихий отблеск ночника.
"Что делать: меня не обманешь..." Что делать: меня не обманешь, уже не оставишь меня, мой тайный и светлый товарищ - хранитель вчерашнего дня.
Глядишь в мои губы устало, пытаешься быть бодрячком!.. Что делать: такое настало, что хочется в землю ничком.
Что делать: устлали заботы тугие заточины лба… А ты мне опять про работы - про бренные наши дела.
А ты мне опять про измены… Кого, мне скажи, и кому?.. Измены – то мест перемены. то - радость больному уму.
То мелкая проба закрыться от мыслей, что время не спит, что жизни земной колесница по небу все жестче летит.
Не спрячешься, не остановишь… В любимых людей - не уйдешь… Ты взгляд мой отчаянно ловишь. Ты рядом, как Понтий, бредешь.
Прости мне!.. Отчаянно руку на руку твою положу. Пройдя по известному кругу, я больше с тобой не дружу.
Не верю я в тихое счастье и сплетен твоих хоровод!.. Родной, я разбилась на части. А части никто не найдет.
Троллейбус Забытый мир троллейбусного царства: весь вечер по Садовому кольцу, как по столетью прошлому кататься, с окна стирая белую пыльцу.
Смотреть, как в годы, детские, в окошки: дома, газоны и машины в ряд, - и чувствовать, как по твоей ладошке снежинок слёзы спелые летят. _____ Теперь мир детства болен и простужен. Пусть город прежний, но уже не тот, да и троллейбус больше мне не нужен: он не туда катает и везет.
С невольной грустью вытру я ладошки и в серый день нечаянно сойду, по гравию сырой, бульварной крошки среди машин и башен побреду
в тот мир, в тот чад, в то злостное «конечно», в тугую пасть столичного метро, а мой троллейбус будет ездить вечно и раскрывать безмолвное нутро.
Затем, что ни подростки и ни дети в него садиться больше не хотят. Лишь только люди лишние на свете в его объятьях в прошлое летят.
Марине Смеешься надо мной, Марина, из высоты, из синевы... Какие вычурные спины у новой, выцветшей Москвы.
Среди бетонных скул Арбата бреду в твой тихий уголок. Марина. Я не виновата, что так никчемно и не в срок
другим твои читаю строки и о поэзии твержу. Но знал бы кто, как давит ноги все то, чем нынче дорожу.
Мне холодно с тобой, Марина! Давай забудем обо всем. Какую светлую картину являет твой любимый дом.
Какое доброе начало, как будто старое кино. Прости, Марина, я устала: мне стало страшно и темно.
Давай забудем все, что было в семнадцатом и дальше там, а вспомним то, как ты любила бродить по крышам и ветрам,
по старым улочкам московским, по тонкой ниточке-судьбе, и как в ночи весенней звезды тянулись ручками к тебе.
Прости, прости меня, Марина: я больше думать не хочу, как тяжело, неотвратимо все к той же пропасти лечу.
Давай забудемся беспечно. Пусть будет твой чудесный дом тем неотъемлемым, тем вечным, что «счастьем» в мире назовем.
Пусть будет жизнь в ее начале (не в середине, не в конце), когда нет ниточек печали и капель боли на лице.
Когда все радостно и мило... Тревоги, вздоры - как вода. Все это было?.. Я забыла! Не знаю, было ли когда?
Одному другу Прощай, прощай все то, что прежде было! Мне очень жаль, когда уходят те, кого я больше вечности любила и больше строгих строчек на листе.
Прощай, мой друг!.. Мне страшно оставаться, мне хочется завыть и закричать, а я должна, как дура, улыбаться, на глупые вопросы отвечать.
Прости, мой друг… Зима, как вождь, лютует, и я, в твое уставившись лицо, как в прозу жизни, черную, густую, отлично знаю: не спасет никто.
Зима, зима… Ее я ненавижу: она опять явилась отнимать. Я ничего не чувствую, не вижу, мне больно даже веки поднимать.
Мой друг, прости… Глухая безысходность: тебя в тебе не видя, я шепчу: «О Господи,.. ведь это не возможно, что он уйдет, когда я не хочу…»
Зима-злодейка вырвала все письма, что так пыталась к Господу послать. Прости меня, родной, за эти мысли. Тебя молю: «Не надо умирать!» |
