Память

Макушка лета 2009 года. Лежу на теплой гальке Любимовского пляжа, что на северной стороне Севастополя. Утреннее, еще не жаркое, солнышко укрепляет загар на моем теле, с моря дует крепкий, соленый норд-вест. Море штормит, 1–2 балла.

Под рокот накатывающихся волн хочется подремать.

Накануне вечером приезжали родственники из Севастополя, посидели перед отъездом старшего сына и его семьи домой, а сегодня утром, час назад, я проводил их в аэропорт. Закончился их почти трехнедельный отпуск, и они возвращаются в Питер. С ними было шумно, а без них уже скучно. Смотрю на часы – десять утра, надо освежиться. Захожу в море, волны сбивают с ног. Отплываю немного от берега, здесь накат меньше. Качаюсь на волнах.

Напротив пляжа, милях в трех от берега, одиноко штормует заякоренный БДК (большой десантный корабль) типа «Азов» Черноморского флота России. Выхожу на берег и вспоминаю, что ровно восемь месяцев назад, в восемь часов утра по самарскому времени, 10 ноября, мою Анюту в больнице Пирогова увезли из палаты в реанимацию в бессознательном состоянии с инсультом. А ведь прошло всего десять месяцев, как в сентябре 2008 года она ходила по этому пляжу, купалась, играла с внуками – Аленой и Егоркой. После похорон я видел все это на видео, которое снял сын Вова в прошлом году. Хорошо, что до отъезда сюда я успел установить ей памятник. Анин уход – это первый скорбный процесс, который мне пришлось испытать полностью, от заболевания до установки памятника.

Думал, не выдержу, но устоял. Теперь в ноябре надо достойно отметить годовщину смерти.

В августе 1972 года, когда умерла бабушка, я вместе с беременной Аней уже сидел в Чапаевске на чемоданах. Готовился к отлету на Камчатку к первому месту службы после окончания училища. Бабушку привезли домой из морга за час до отъезда, мы постояли у гроба и уехали. На кладбище я попал только через год, будучи в очередном отпуске.

Дедушка умер в сентябре 1975 года, когда я находился в море, в автономке. О его смерти узнал только после возвращения, в ноябре.

В конце июля 1988 года я последний раз видел маму живой, чувствовала она себя относительно неплохо, и я с сыновьями спокойно уехал в отпуск в Севастополь, к теще. А через несколько дней, в начале августа, позвонила Аня и сказала, что мама в больнице. Теще она сказала больше… На следующий день, 7августа вечером, мы с ней и детьми уезжали к ее родственникам в Киев. По приезде в Киев, через несколько минут после того, как мы вошли в квартиру, раздался трагический звонок. С трудом достав билеты на самолет, мы вчетвером вечером следующего дня вылетели на похороны. Успели. Спасибо, помогли с организацией похорон Ане и сестре Лене близкие родственники в Чапаевске.

А вот обихаживать могилы и устанавливать памятники маме и бабушке с дедушкой пришлось уже мне. У последних на могиле стоял крест и обелиск, которого я не видел. А крест с 1972 года сгнил.

В силу служебных причин с 1973 года я на кладбище не был, и только в 1986 году отыскал могилы дедушки и бабушки по фотографии обелиска, сделанной на похоронах деда.

Привел могилу в порядок, заказал на заводе одну на двоих табличку и тем же летом с сыном Вовой закрепил ее на обелиске. А через три года, летом 1989 года, сам установил памятник на могиле мамы.

Бывая на кладбище, я видел, что людям, прожившим свои жизни по-разному, в основном устанавливают однообразные монументы с однообразными надписями, и мне это претило.

После смерти Ани я решил, и сыновья меня поддержали, что ее памятник будет отличаться во многом от других, как и она сама в жизни отличалась от других женщин. Думаю, у меня это получилось.

А память вновь напоминает мне, что в далекой курсантской юности у меня было что-то, что связывало меня с Любимовкой.

Сорок один год назад, в сентябре 1968 года, когда после первого летнего отпуска мы вернулись в училище и приступили к занятиям на втором курсе, кто-то из одноклассников предложил в ближайшие выходные организовать нашим классом турпоход по ЮБК (южному берегу Крыма). Мой земляк из Сызрани – Генка Акимов – красочно нарисовал и оформил схему турпохода, замкомвзвода Витька Федяков уговорил комроты Арчакова, а тот согласовал это мероприятие с начальником факультета Борисоглебским. Кроме того, наше начинание было поддержано Политотделом училища, который рекомендовал (считай, приказал) старшим похода одного из вновь назначенных преподавателей кафедры марксизма-ленинизма в звании капитана второго ранга. Нам выделили старый, потрепанный автобус Курганского автозавода, выдали сухой паек на одни сутки, посуду из столовой, несколько палаток, и, прихватив со своих кроватей одеяла, мы выехали из училища. Собрав с участников похода по несколько рублей (денежное содержание курсантов второго курса составляло 8 рублей 30 копеек в месяц) решили усилить свой паек колбасой, печеньем, сахаром и хлебом (в сухом пайке были только сухари). Это официально, а неофициально, в дополнение к этому, прибавкой была водка. Все это было приобретено по пути следования в одном из гастрономов города.

Через пару часов автобус, еле-еле одолев горный подъем, привез нас на перевал, к Байдарским воротам. Дальше, по серпантину Ялтинской трассы (сейчас этот участок закрыт), а затем по горным тропам мы спустились к морю в районе пионерлагеря «Южный». Уже в сумерках, не дойдя метров двести до воды, на склоне горы мы выбрали лесную полянку и разбили на ней свой лагерь. Действовали четко и быстро (обязанности отрепетировали еще в училище). Одни ставили палатки, другие разводили костер, третьи готовили закуски – благо, было чего закусывать. Кто-то отвлекал старшего по походу, а наши начальники – замкомвзвода Федяков, командиры отделений Леха Гулин, Клим Муравчик и Леха Васильев (все они поступили в училище со срочной службы и имели старшинские звания), осуществляя общее руководство всеми работами, втихаря делили водку, не забывая при этом про ее дегустацию. В результате к столу (что вызвало удивление и возражение старшего похода, которого быстро уговорили) официально было подано по пятьдесят граммов, неофициально, в палатке комсостава, добавлено еще по пятьдесят. А скидывались по два человека на бутылку!

Куда девалась остальная водка, знали только отцы-командиры, что по ним и было видно. Быстро «уничтожив» доппаек из гастронома (остались только сухари, чай и перловая каша из сухого пайка), курсантская братия разбрелась по побережью.

А там, невдалеке, у моря были заметны несколько палаток, костер и слышались молодые женские голоса… Оказалось, что это был девятый класс Любимовской средней школы, который с учителями тоже совершал турпоход.

Водки для меня уже было достаточно, и с одноклассниками я спустился из своего лагеря к костру, где школьники пели под гитару. Узнав, что мы курсанты из Севастополя, парни предложили выпить. Отказываться было несолидно, и нам с товарищем (с кем, уже не помню) вручили две полные солдатские кружки с водкой. Не моргнув, мы выпили до дна. А на закуску получили по крупному яблоку типа синап. Так как до этого, на гражданке, водку я почти не пил, «разобрало» меня быстро. Но в голове четко сидела мысль: «Надо добраться до своей палатки – будет проверка». Идти в гору в таком состоянии я не мог и поэтому пополз в темноте вверх по склону.

Сделав три попытки и поняв, что эту высоту мне не взять, вернулся обратно, к лагерю школьников. Пока я «штурмовал» высоту, учителя уже разогнали их по палаткам, и у костра никого не было. Друзья-курсанты тоже не встречались, а хотелось где-нибудь прилечь и отдохнуть. И я молча залез в ближайшую палатку. Кто-то подвинулся, мне освободили место и даже чем-то укрыли. Умиротворенный, я начал засыпать, как вдруг в лагере школьников поднялся страшный шум, в лицо мне уткнулся луч фонаря, и строгий учительский голос предложил немедленно покинуть палатку и их лагерь. Когда я выползал, ногами вперед из палатки, в свете фонаря увидел, что заполз я в палатку девчонок. Но ни визга, ни шума они не подняли, понимая, что в таком состоянии я не опасен. Смотрели на меня с сочувствием и с извечной русской женской жалостью, а кто-то робко попросил учителей оставить меня в палатке до утра.

Я же от злости, что меня с позором выгнали, с первой попытки одолел горку, влез в свою палатку и «вырубился» до утра. Проснувшись и попив чайку, благо, есть после вчерашнего не хотелось, я спустился к морю и задремал на прогретой солнцем гальке. В сторону школьного лагеря старался не смотреть – было стыдно! Потом наши кашевары разогрели консервы – перловку с мясом – и позвали всех на обед. Каша с дымком, даже перловая, пошла «на ура», и чай без сахара тоже (на «сахарные» деньги купили водку). Во время обеда мимо нас по горной тропе прошел, возвращаясь домой, любимовский девятый класс. Я на них старался не смотреть, зато меня, уже не в темноте, высмотрели два девичьих глаза. И этот турпоход для меня имел продолжение…

Через пару часов и мы свернули свой лагерь, поднялись вверх к Байдарским воротам, где нас должен был ждать училищный автобус. Но ждали мы его, потому что в пути он сломался и опоздал на час. Зато обратно, под горку, с ветерком он быстро доехал до училища, где нас, голодных, ждал горячий ужин.

Начальство, от комроты и выше, наш турпоход обсудило со всех сторон. Старший – капитан второго ранга – получил «втык» за «употребление». Нас, правда, не тронули, но объявили, что впредь в подобные турпоходы курсанты ходить не будут. Три класса нашей роты, которые знали о нашем турпоходе и планировали повторить подобное в последующие выходные, – пролетели!

Потом учеба захлестнула меня, и я стал понемногу забывать о своих походных приключениях, когда, недели через две-три, ко мне в столовой подошла девушка-официантка, родом из Любимовки, и спросила, ходил ли я в поход в сентябре через Байдарские ворота. Я напрягся (боялся, что направят «телегу» в училище за пьянку и ночевку в палатке девчонок), но она сказала, что одна из этих девушек хочет со мной переписываться. Моему удивлению не было предела! Как в темной палатке, а потом, хоть и днем, но на расстоянии пятидесяти метров, она смогла разглядеть и запомнить меня (наверное, по росту и родинке), описать меня официантке, и та среди четырехсот второкурсников меня «вычислила»? Но факт есть факт – нашла меня, особо не афишируя. Я ей дал свой почтовый адрес в училище, а вот фамилию и имя, для прикола, назвал другие. Точнее, мой псевдоним еще со школы – Иван Ласточкин. Иван от фамилии, а Ласточкин – по занятиям в баскетбольной спортивной секции (я единственный из членов секции мог из центра поля положить мяч в корзину и, как говорили ребята, при этом со стороны моя фигура напоминала полет ласточки).

Переписка – было три или четыре взаимных письма – длилась до Нового года, а потом как-то сама собой прекратилась.

За две недели до нового,1969 года, с диагнозом «катар верхних дыхательных путей» меня положили в санчасть, из которой я вышел в полдень 31 декабря, предварительно согласившись встречать Новый год в Бартеневке (тоже поселок на Северной стороне) с медсестричкой, которая меня лечила. Потом были экзамены, один из которых – сопромат – я завалил, затем пересдача и отпуск на родину, где у меня была девушка.

И сейчас, лежа на Любимовском пляже, я думаю: может, среди рядом лежащих женщин есть и та девчонка, которая пожалела меня, пьяного, уложила рядом, укрыла, попросила учителя не выгонять меня из палатки, нашла среди четырех сотен одинаково одетых парней, писала письма, а я не сказал ей даже своего настоящего имени. Я не видел ее лица, не знаю, какая у нее фигура, но помню спиной, что в течение тех пяти минут, что я лежал в палатке, я ощущал тепло ее тела и доброту маленького девичьего сердца. И мне опять стыдно, как тогда, сорок один год назад! Вот такая память…

г. Севастополь, пос. Любимовка

июль 2009 г.

ИВАНЕНКО Владимир Петрович, капитан 2 ранга в отставке, ветеран военной службы, член совета Самарского городского общественного фонда поддержки ветеранов ВМФ