Сап
 |
В сущности, смерть ярчайшим образом высвечивает смысл жизни. Говорить о смерти - это один из наиболее разумных способов говорить о смысле жизни”. Андре Мальро.
“Я видел, как зло стало всеобщим”. В. Шульгин, “1920”г. Отмахав по просёлкам вёрст шестьдесят и растеряв в пути и перестрелках обоз, полуразбитая сотня белых вышла на лесную просеку, уходившую в глубь тайги. Палило солнце. Слабонаезженная колея, едва заметная среди пожухлой травы, то пряталась за густыми зарослями боярышника, то смело пробегала по поляне, покрытой редкой, чахлой растительностью. Люди двигались осторожно, бросая тревожные взгляды по сторонам и вскидывая наизготовку винтовки и карабины при любом подозрительном движении веток. Гнус - враг всего живого в тайге, не щадил ни людей, ни лошадей, но страх смерти оказался сильнее укусов таёжной погани, и казаки лишь изредка давили на лице мошку, оставляя на коже широкие кровавые полосы. Впереди ехала тройка разведчиков, боязливо выставив перед собой короткие дула заграничных винтовок. Они, всегда готовые при малейшей опасности нажать на курок, даже не отмахивались от гнуса, и тот залеплял им глаза, нос, уши. Коричневый слой пыли, жирный и рыхлый, подрагивал в складках одежды всадников в такт движению лошадей, скопившись на фуражках, струился дымными ручейками по жестким, хрустящим в изломах гимнастёркам, марая солёные загривки бородачей рыжей мучицей. Слева от дороги, в глубокой лощине, опутанной засохшими водорослями, блеснула вода. Ломкие камыши, словно пряча от посторонних влагу, сиротливо разбрелись по высохшему дну водоёма, причудливо распушив облетающие головки и угрожающе заострив поломанные ветром прошлогодние стебли. Разведка, сделавши своё дело, возвращалась назад, кидая жадные взгляды на сверкающую под солнцем лужу. Лошади нервно дёргали ушами, втягивая спёкшимися ноздрями горячий воздух, тянули к болотцу. - Стой! - прохрипел сотник и поднял руку. - Всем спешиться. Мешком выпав из седла, он первый, сплёвывая камышиный пух, побрёл к воде. Воды было много, и вся она, подёрнутая ржавой, радужной плёнкой, отдавала тиной и прелью, но казаки и ей были рады. Разогнав в стороны жуков и козявок, они по очереди падали на колени и, стараясь не замутить неосторожным движением отстоявшуюся лужу, пили и довольно утирались большими носовыми платками или просто рукавом. Лошади, сдерживаемые коноводами, напоминающе ржали, вытягивая искусанные оводами шеи к воде. Казаки грубовато успокаивали их, наполняли стеклянные баклажки про запас и только после того, как последний казак напился, подвели лошадей. Брезгливо процеживая болотную гниль сквозь сильные зубы, лошади фыркали, мотали головами и, до конца не напившись, отходили в сторону, грустно позвякивая обжигающими удилами. Кто-то отвязал от седла потрёпанное брезентовое ведро и попытался зачерпнуть им воду, но только измазался в грязи и, матюгнувшись, стал вытирать брезент о жёсткий камыш. После короткого привала, сотня прошла ещё версты две и втянулась в огромный кедрач. Здесь решили сделать днёвку и отдохнуть, выставив усиленные караулы, Вчерашнее ротозейство обошлось сотне почти взводом потерь, и люди, напуганные внезапным боем, ещё не пришли в себя и требовали передышки. Слава богу, раненых было мало, их просто забыли подобрать после боя, и сотня, благодаря этой “забывчивости”, приобрела неоспоримое преимущество - маневренность. Это понимали все и косо поглядывали на кровоточащие бинты ускользнувших из западни легкораненых: выдержат ли, не станут ли обузой? Весь прошлый месяц казаки провели в карательных экспедициях по северным деревням, устали, потроша крестьянские избы, и мечтали об отдыхе в городе, не зная, что в городе уже красные. Красные ждали их у пригородной деревеньки за выгоном и положили бы всех у той деревушки, неказистой и крошечной, если бы раньше времени не подняли шум новобранцы-“чоновцы” Сотник скрипнул зубами и закашлялся: - Ничё, поквитаемся ишо! Подискутируем на досуге о том, о сём... - пробурчал он, сплёвывая кровью. - Будет и у нас Христов праздничек! Сотник нервно ходил под высоким кедром, и его изящные офицерские сапоги по щиколотку тонули в мягких желтых иголках, облетевших с деревьев, и неприятно пружинили, не нащупывая твёрдой почвы. “Вот так и мы, - подумалось молодому сотнику, - летим по жисти, не доставая до чего-то самого главного, Летим, а куда - не знаем”. Болезнь лёгких, полученная молодым офицером на войне, сделала его эгоистом, нервным и вспыльчивым, философствующим по пустякам. Он с вниманием приглядывался к окружающим его людям и происходящим событиям, но ничего хорошего их своих наблюдений не вынес: Бога нет, люди - сволочи, и жить среди них не самое большое удовольствие. Где-то здесь жили его родители, богатые низовские казаки, где-то рядом воевали братья, но ни видеть их, ни тем более жить рядом с ними ему не хотелось. На душе у него было постоянно муторно и скверно. Сейчас же он понимал только одно: надо уходить в тайгу, и чем быстрее, тем лучше. Позади красные, вокруг ненавистное с детства чалдонистое мужичьё, фронт неизвестно где. Сегодня спасают лошади, их сильные мускулистые ноги, завтра не спасут и они. А тайга... тайга примет всех. Ей всё равно кто ты: красный, белый, зелёный... Сотник уводил людей в глухомань, надеясь отсидеться в урманах, переждать до лучших времён, хотя и не знал, когда они настанут. Он просто хотел жить, очень хотел и, сотрясаясь в чахоточном кашле, мечтал о том времени, когда закончится эта бойня и он, ещё молодой и красивый, отправится лечиться за границу. Заграница!.. Сколько же потребуется денег на лечение? Он не знал, но доставал золото, где только мог. И мечтал, мечтал... Он даже в тайне от всех писал стихи о будущем и виртуозно зарисовывал из в разрубленную пополам конторскую книгу, марая аккуратными завитушками синие линованные страницы. Он хотел жить, несмотря ни на что. Жить! Жить!.. И люто возненавидел своего бывшего командира сотни есаула Ковалёва, убившего красавицу жену и застрелившегося в припадке ревности несколько недель назад. Смерть есаула настолько потрясла больного молодого человека, что его даже не обрадовало новое назначение - командир сотни - и ходатайство полковника о предоставлении его, хорунжего, к званию есаула, которое, как обещал полковник, хорунжий получит по возвращении с операции, согласованной с сами Верховным. - Скотина! - сказал хорунжий на похоронах. - Нашёл время! И больше старался не вспоминать о покойнике, которому некогда безумно завидовал. “Жена миллионерша, сам помещик!.. Чёрт, что ему ещё нужно было?” В аду гражданской войны смерть от собственной руки возмущала и оскорбляла новоиспечённого командира сотни с погонами хорунжего. Нет, пусть стреляется слабый, а он, прошедший огонь и воду, видевший тысячи смертей, будет жить. Жить! Жить! Жить! И только жить! Жить всегда, жить вечно, вот чего бы хотел хорунжий и понимал, что умирает, что жить осталось немного. И от этого страдал невыносимо. Как ненавидел он здоровых и весёлых, беспечных и молодых! С каким удовольствием посылал в них пулю за пулей, если это были пленные, как изводил мелочными придирками, если это были подчинённые. Поэтому казаки в сотне большей частью были неразговорчивыми, молчаливыми. К вечеру, когда стала спадать жара, двинулись дальше. Угрюмые, обросшие недельной щетиной, лица не выражали ничего, кроме злобы. Злобы на жаркий день, на дорожную пыль, на начальство, пославшее их в тьмутаракань и удравшее неизвестно куда, не оставив никаких приказов. Ехали молча, лишь изредка кто-нибудь понукал усталого коня да гулко кашлял сотник. Вечером на взгорье показалась деревня. Казаки заметно повеселели, радуясь долгожданному отдыху, но в ворота за поскотиной въехали с той же затаённой молчаливой злобой. Небольшие крестьянские избы, стоящие за высокими плетнями, насторожённо встретили нежданных гостей. Лишь ветерок катил по деревенской улице пучок соломы, да жалобно блеяла за огородами напуганная кем-то овца. Деревня обезлюдела. Неожиданно из проулка, прямо под копыта лошади сотника, выскочила юркая старушонка с берёзовым веником под мышкой и, испуганно перекрестившись, торопливо прижалась спиной к плетню. Сотник остановился, за ним остановились остальные. - Чё, старуха, - спросил он, поглаживая рукой небритый подбородок. - Чай, суббота сёдни? - Суббота, милый, суббота, - затараторила та. - Чай, в баню пошла, - допытывался сотник. - В баню, милый, в баню. Сотник молодецки выпрямился в седле, окинул мутным взглядом усталый, пропылённый отряд и весело гаркнул: - Ну, чтоб тебе, старуха, от бани до бани таскать ..... зубами! Дружный хохот повис в воздухе. От неожиданности старуха присела, разинув рот, да так и замерла. Сотник закашлялся, но, быстро оправившись, хмыкнул и весьма довольный собой пришпорил лошадь. - Чтоб тебе, окаянному, шею сломать! - вдруг заверещала старуха. - Чтоб тебе костью, поганцу, подавиться! Чтоб тебе ... Бабка не успела договорить, как тяжёлая плеть, со свистом рассекая воздух, опустилась на её худые плечи. Не ойкнув, она упала. -У-у, старая сука! - над ней склонился бородач в папахе. - Лаяться лайся, да знай меру! И лихо опустив нагайку на тощий старушечий зад. Поскакал вдогон за повеселевшим сотником. Налетевший ветер принёс крупный слепой дождь. Дождь весело забарабанил по спинам всадников, по тесовым крышам изб. Охая, старуха полезла в проулок, забытый ею берёзовый веник, шелестя сухими листьями, валялся в дорожной пыли. Через полчаса уже остывшие было бани вновь зачадили по всей деревне, расстилая над домами приятный горьковатый дымок. У двух глубоких колодцев выстроились молодайки, чертыхаясь, а кто побойчее так и матерясь вполголоса, таскали на коромыслах волу в бочки и чаны. После дороги казаки приводили себя и лошадей в порядок, намётанным глазом недобро выглядывая всяк себе на вечер бабёнку. Кто помоложе, так и вовсе ходили перед женщинами гоголем, нарочно задирая у колодцев редких прохожих мужиков, и без того напуганных до смерти. Забылась вчерашняя кровавая рубка и больше не вспоминалась. Раны и те, кажется, меньше болели. Каждый занимался своим делом. Со всех сторон слышались грубые солдатские шуточки и смешки, иногда жуткий разбойничий посвист догонял молодок в тихих переулках, и те шарахались в разные стороны, мелко-мелко крестясь. Бородатый урядник, тот самый казак, что “приласкал” нагайкой старуху, деловито прохаживался по деревне в сопровождении целой своры злобно лающих псов. В одной руке у него был карабин, в другой нагайка. Возле каждой избы урядник сильно бил прикладом по ветхим плетням, окружавшим крестьянские дворы, и к чему-то прислушивался, внимательно вглядываясь в хозяйственные постройки. Те деревенские собаки, что сидели на цепи по своей лютости, рвались к бородачу с диким лаем, готовые разорвать недоброго пришельца в считанные минуты, их яростный хрип сливался с общим злобным воем осатаневшей стаи. Бородач любовался произведённым шумом и с наслаждением дразнил их. - Куси-куси! - неслось по деревне. Остервенело напирали псы, звонко щёлкала нагайка, и трусливые собаки боязливо отступали на безопасное расстояние. - Куси-куси! ... Наконец, он нашёл то, что искал. Хлопнул выстрел, и молоденькая сучка, с большим мягким животом до самой земли, подпрыгнув в воздухе, рухнула на ветхое крыльцо покосившейся избушки. Оставшись одни, зашевелились, заскулили щенки, тыкаясь слепыми мордочками в зелёную траву у завалинки. Бородач ласково потрепал их по пушистым загривкам, посмотрел пасти, довольный поцокал языком и огляделся по сторонам, ища собеседника, чтобы похвастаться перед ним своей удачей. Но никого во дворе не было. Не было ни души и на улице. Даже собаки, минуту назад преследовавшие его, куда-то исчезли. - Эй, - крикнул бородач. - Эй, есть тут кто? Во дворе стояла тишина, только гнулась под ветром черёмуха в палисаднике, да продолжали скулить осиротевшие щенки. - Эй, мать вашу так! - крикнул бородач. - Выдь кто-нибудь, а то хату спалю! В сенях зашевелилось что-то, кто-то охнул, отворяя двери, и на крыльцо вышла красивая молодуха лет тридцати с небольшим. Удивлённый казак крякнул от неожиданности. - Чё не откликаешься-то? Плетей захотела, што ли? Баба отчаянно завыла, увидев мёртвую собаку. - Цыц! - прикрикнул на неё казак. - Поварить умеешь? - Могу-у ... - захлюпала та в платок. - “Могу-у!” - передразнил её бородач. - Тьфу! Господам никода не стряпала? - Не-а ... - Ну так будешь. - Бородач заторопился. - Наш сотник любит, чтоб всё по-городскому было, в аккурат скусно. Поняла? - Поняла. - А раз поняла, на вот живность. - Бородач как бы случайно стукнул самого упитанного щенка головкой о приклад и уже мёртвого подал бабе, та, заорав, будто её режут, кинулась в избу. - Куда, ячмёна мать? - заорал бородач вслед. - А ну выдь сюда! Баба ни жива ни мертва вернулась на крыльцо. - Возьмёшь и сваришь с картохой. В чистом сваришь. Поняла? А то знаю вас. Сволочей!.. Чуешь? Баба согласно кивала головой. - Муж-то у красных поди? - Что ты, побойся Бога! - совсем перепугалась молодуха. - В мировой погиб, в мировой. В поминанье уже третий год записан. Спроси у батюшки. - Лады, - усмехнулся бородач. - Лады! И оглядев бесстыдно бабу, прищёлкнул языком. - Кода солнышко сядет, приду. Смотри, штоб всё как следоват было. Осведомился: - Одна вдовствуешь? - Зачем же одна? Дети есть. - Баба заволновалась. - Лады, лады. - Повторил ещё раз бородач, покручивая усы. - Ты не пужайся, я к тем, кто ко мне ласков, сам добрый. А кутёнок што? Кутёнок сотнику для лекарству нужон. Чахотка, вишь ли, у него. - Бородач развёл руками. - Не жилец он на свете, ох, не жилец!.. Ну, да я пошёл… Так вечером, стало быть, жди. И зашагал вон со двора, по-хозяйски прикрыв за собой жердёвые воротца. *** В это время “чоновский” отряд, преследовавший карателей, остановился верстах в двадцати от казачьей ночёвки, измученный и больной. Много дней гонялся он за белыми, громил их и сам нёс потери, пополняясь добровольцами и мобилизованными из молодёжи. Медленно продвигался с боями отряд вслед за фронтом, кочуя по заброшенным уездам, оставляя тяжело раненных по деревням, хоронил убитых на лучших деревенских улицах под звуки растерзанной гармошки, пока не убили самого гармониста, и некому стало играть последний “интернационал” у братских могил. Измотались ребята страшно, измучились. Нос да глаза только из-под фуражек виднеются, но держатся бойцы на революционной сознательности да на ненависти к мировому капиталу. Всё им кажется, что вот-вот накроют они последнюю банду, шлёпнут последних мерзавцев и тогда... Что будет тогда, точно не знал никто, однако слова “мир”, “социализм”, “интернационал” склонялись ими по любому поводу. В каждый бой они шли, как в последний и решительный, не труся и не жалея себя. И вырвавшиеся из засады каратели казались им, уставшим и больным, самым великим злом на земле, после уничтожения которого человечество ждало необыкновенное и прекрасное царство всеобщего братства. За карателями они шли по пятам давно, а достать не могли, сил было мало. Ещё месяц назад почувствовал командир - неладное творится в отряде. Будто дурман какой на людей и лошадей напал. Кони ведут себя странно, не то кашляют, не то фыркают. Жар у них появился, из носа жидкость потекла, и гнойнички по телу рассыпались. Срочно лечить коней надо, иначе бандитов не словить, да за ветеринаром аж в волость ехать. И послать-то некого, каждый человек на счету, а тут ещё напасть к самому прицепилась: жар командира вдруг на несколько дней злил, а потом большой озноб с липким потом. Прошло немного, да опять началось. И ординарец его тоже какой-то квёлый, и многие бойцы не лучше. “Что с вами”? - спросил командир. “Жар”. Вот он и подумал: “Может, тиф”? Надо к фельдшеру срочно. А какое там срочно, когда к вечеру на банду напоролись. Да и не банду, а так, пять-шесть разбойников с большой дороги. Рассыпались бандиты, кто куда, сыщи их! А впереди каратели. Снова вдогон кинулись ... Дней через пять совсем плохи дела: лошади на ноги слабы стали, на носу у них пупырышки с конопляное семя вскочили и в язвы превратились. Сопят лошади. Гноем отфыркиваются. Несколько коней вовсе пало. Жар да озноб почти весь эскадрон бьёт. После неудачной засады командир свернул недолгую погоню, вошёл с отрядом в первое же село и в одном месте всех бойцов поселил, приказав никуда не отлучаться. Ординарца за фельдшером послал ... Нехорошо, правда, с расселением получилось ... Разведка сходу, не таясь, вылетела на большой сельский луг. У самых домов какой-то старик пас двух тощих коров, но увидев вооружённых всадников, испугался и быстро погнал своё небольшое стадо в ближайший двор. Естественно, бойцы кинулись за ним ... Пока разбирались, кто да что, подошли соседи и тут же рассказали, что здесь, во дворе у старика, белые с месяц назад, зарубили двух пришлых, вроде бы большевиков ... Когда подъехал командир, страсти накалились до предела. Чтобы не распалять и без того разгорячённые головы, решил он выслушать обе стороны. Правда, картина была ясна ему с самого начала и сколько не объяснял тщедушный старик, что какие-то мужики, задержанные накануне колчаковцами, пытались бежать ночью из деревни через его двор, и что их за это зарубили шашками на его глазах прямо во дворе, у плетня, он в эту брехню не поверил. “Не чист старик перед советской властью, иначе бы не прятался от бойцов Красной Армии.” - подумал командир. Но, решив так, вида не подал, сказал: “Хорошо... Иди, отец, своей дорогой”. А когда обрадованный крестьянин повернулся и пошёл к своим бурёнкам, командир подал знак начштаба и тот всадил в его затылок две пули из нагана... Старик жил с малолетним внуком и пацана, чтобы село не бузило, трогать не стали. Неизвестно, сколько стоять в карантине среди лесов. А лес, он не только кормилец ... Штаб, а по сути лазарет, расположили тут же, в избе расстрелянного. Мальчишка сам не захотел ночевать в своей избе и куда-то ушёл к знакомым. Оно было и к лучшему. *** К той поре, когда солнышко закатилось за большую глиняную гору, что в верстах десяти от поскотины, сивушный смрад заполонил всю деревню. Тут и там слышались пьяные песни, трещали под нахальными руками бабьи одёжки, скрипели, ломаясь, плетни и ухали разбитые черепушки... Деревенские постояльцы веселились на славу. Надвинув папаху до самых глаз, бородач шёл по деревне уже навеселе и пытался подпевать в такт движению походную песню. Вдруг за пожарищем, посредине деревни, почудилась возня и сдавленные крики. Бородач выхватил их кобуры наган, взвёл курок и крикнул в темноту: - Кто там?.. Выходи, стрелять буду! - Свои, свои, Гнат! - откликнулся голос. - Спужал только, чёрт старый! Послышался смешок. - Ну ты, кобель хрипатый! Места себе штоль лучше не нашёл? - Дак она родителев стесняется, - откликнулся другой голос. - А девка ничё, ядрёна. С ней и здеся не скушно. Гы-ы ... Ну ты, лежи, стерва! - Тьфу, поганцы! - сплюнул бородач и пошёл дальше, отплёвываясь на ходу. У знакомого плетня послышался поросячий визг и шум. - Чё здесь такое? - ещё издали взревел он, размахивая нагайкой. Двое пьяных казаков при свете жёлто-лимонной луны бегали, спотыкаясь, по двору за малым поросёнком, третий казак, отрубив голову гусаку, спускал кровь из вздрагивающей тушки на землю. - Ко-онтрибу-цию берём, - едва пролепетал он. -Я те покажу “контрибуцию”! - прошипел бородач. - Марш отседова! И ткнул его рукояткой плети в шею. Казак, поскользнулся, шлёпнулся прямо лицом в лужу с кровью. Лёжа на животе и растирая грязными руками по щекам чёрное в темноте месиво, пробормотал: - Ты б колышек вбил, што, мол, застолбил энто место. А рукам волю не давай ... Не давай! Я ить и обрубить их могу. Бородач вытащил наган. - Ну лады, лады! - примиряюще залепетал пьяный и пополз за плетень к сво-им давно потихоньку ушедшим товарищам. - Лады ... - Спужалась? - участливо спросил бородач бабу, стоящую, как и в прошлый раз, в проёме дверей. - Спужаешься, однако, - истово перекрестилась она. - Не боись, - бородач спрятал наган. - Теперь не тронут. Ну, зови в гости, хозяюшка. - Входи, - пролепетала баба побелевшими губами и отступила в темноту. Согнувшись, бородач протиснулся в дверь и, пройдя сени, очутился в маленькой горенке, освещённой небольшой чадящей плошкой с маслицем. Под маленькими оконцами, начиная от печи, валялись на полу овчины, подушки и лоскутное одеяло, на котором, прижавшись друг к другу, стояли трое испуганных девочек-погодок. Четвёртый ребёнок качался в люльке. Бородач помрачнел, разом оценив обстановку. - Все твои? Хм!.. Однако, не скучаешь во вдовстве-то, - и кивнул на люльку. - Не куковать же одной, - осмелела баба. - Когда мужики с ума посходили и петуху будешь рада. Бородач шагнул к ней, баба отпрянула к печке, нечаянно задев рукой цветную тряпку, скрывавшую за собой лежанку. И то, что она так усердно прятала от ненавистного гостя, внезапно открылось ему просто и бесхитростно. Крепкая мужская нога в подштанниках обнажилась из-под занавески едва ли не до колена. Широкая мозолистая пятка резко дёрнулась, прячась за качнувшейся тряпкой и больше не появлялась, только белая завязка от кальсон предательски медленно ползла по чёрной овчине полушубка. - Хык! - будто подавился бородач, рука привычно легла на кобуру. - Что же ты? - засуетилась баба. - Сядь, откушай! Я и выпить что приготовила. Детки, ложитесь спать! Не бойтесь, дядя вас не тронет. Лицо казака покраснело, поперёк лба вздулась синяя жилка Он медлил. - Не тронь тятьку! - заплакала старшая девчонка. - Не трону, - сказал после паузы бородач и рассмеялся. - Хитра ты, баба, ой хитра!.. Детишкам спасибо скажи, а то бы... Давай варево! Уже во дворе зло процедил сквозь зубы: - Скажи свому петуху, чтоб с насеста не слезал. Поймаю на воле - живьём сварю! ... Марья Поливанова, по прозвищу Железкина, была замужем за местным кузнецом Ильёй Петровичем с семнадцати лет. Странная это была семья, во многом непонятная для строгих деревенских кумушек. Илья Петрович Потапов пришёл в Сибирь из России пешком в начале века. За плечами у него была котомка с кузнечным инструментом, за поясом топор, в карманах гулял ветер. Пришёл он в глухую таёжную деревеньку и, в отличие от других пришлых, остался здесь навсегда. Мужики его полюбили за золотые руки, но побаивались за лютый характер. Чуть что не по нём, сейчас же в драку. И дрался на смерть. Бог силой его не обидел, с ним и втроём сладить было непросто, за это его шибко уважали. Уважали его и за рассудительность, столь несвойственную при его дрянном характере. Но когда что-либо решалось на сходе серьёзное, то всегда ждали, что скажет Илья Петрович Потапов. И уж как он скажет, так тому и бывать. Одно ещё было нехорошо у Потапова: в Бога не верил и в церковь не ходил. Сколько раз пенял ему за это батюшка, а он только усмехался и страшно лицом кривил... А лицо у него было, прямо сказать, не очень красивое, разбойное лицо. Всё большое: и нос, и рот, и глаза, и уши... Брови широкие, чёрные цыганские волосы... По отдельности брать, всё как у людей, а вместе... Что-то неприятное было не только в его лице, но и во всей коренастой фигуре, словно затаённая на кого-то обида прорывалась наружу и колола неосторожных, а на кого обида - поди, гадай! Когда Илья Петрович смотрел своими голубыми глазами кому-нибудь в лицо, у того мурашки по спине бегали, и человек старательно отводил взгляд в сторону. В своей деревне Илья Петрович ни с кем дружбу не водил, жил особняком, и никто ничего не знал о нём точно. Считали, что это и к лучшему. Пришёл человек и пришёл, живёт хороший мастер в деревне, и пусть себе живёт. Есть-пить чужого не просит, а земли в Сибири всем хватит. Тем более, что в тот же год сложил он самостоятельно махонькую кузню на краю деревни, в которую потянулся народ со всей округи, и зажил небольшим, но хозяином. Правда, злые языки говорили, что, будто кто-то где-то видел кузнеца на большой дороге с кистенём в руке, да мало ли что болтают злые языки. Как бы то ни было, но в деревне Илья Петрович прижился быстро, а через год высватал из соседней деревни красивую молодуху. И опять деревня судачила, “пошто, да почему отдали родители такую красавицу за такого арестанта”. А “арестант” и после женитьбы не успокоился. За каждый проступок бил жену смертным боем. Не выдержала она и через год с небольшим сбежала от него в родительский дом, что было для Ильи Петровича уже вселенским срамом, который самостоятельному мужику стерпеть было нельзя. Но кузнец стерпел. И смирив гордыню, не раз приезжал в дом тестя просить жену о возвращении домой. У всей деревни на виду просил, подарков ей навёз... И упросил. Выехали они из родительского дома что жених и невеста, в телеге, украшенной цветами, в которую был запряжён купленный весной мерин. Выехали весёлые, радостные. Кузнец у всех на глазах ласкал жену, гладил её большие косы, смеялся... И дивились на его смех мужики и бабы. За деревней выпряг Илья Петрович мерина, привязал молодую жену за косы к оглоблям и погонял её кнутом до самого дома. Пальцем, как и обещал, не тронул. И вот что удивительно, не ушла от него Марья. Народила ему детей и все эти годы была тиха и послушна, будто решила нести свой земной крест безропотно. Кузнец же её с той поры не бил. Когда дети пошли, сердцем подобрел немного, но суровость в нём осталась. На войну его не взяли. Говорили, что врачи болезнь какую-то нашли, но деревенские кумушки рассудили по-своему: золотишком откупился кузнец, золотишком... И снова про кистень на большой дороге вспомнили. *** Ординарец привёз старичка фельдшера довольно скоро. Он осмотрел людей и лошадей и пожелал с командиром один на один поговорить. Вошли он в избу, старик бледный к стенке прижался, руки трясутся: - Сап у вас. Сап! Константин в горячке хвать его за грудки: - Врёшь, гад белоглазый! Фельдшер спокойно просит: - Руки, сынок, уберите от меня... Я ещё жить хочу. Отпустил его Константин, в сторону отошёл. А фельдшер пиджак, за который командир хватался, снял и скорёхонько в печку бросил. Заразы испугался. В глазах у командира потемнело, чуть было не порешил старика как контру, да одумался. Брату своему старшему, Дмитрию, в волость написал (брат был волостным комиссаром), отдал письмо фельдшеру и ответ велел привезти. А чтоб почтальон не сбежал по дороге, в охрану двух бойцов выделил, что поздоровее. Послал Константин фельдшера к брату, а сам отряд из деревни в поле вывел, охрану вокруг поставил, чтоб никто из посторонних близко не подходил. Знал Константин, что такое сап. Жену вспомнил, детей, и плохо ему стало, но взял себя в руки. Провёл смотр своему войску и приободрил людей, как мог. Сообщил, что из города к ним врачи едут. Хорошие врачи. Наши врачи. *** Разложив на столе карту, сотник нервно кусал кончик карандаша. - Не пойму, что происходит. Хоть убей, не пойму! Откуда здесь регулярные части красных, откуда? - Может, фронт прорвали? - высказал предположение молодой подхорунжий с заячьей губой. - Фронт?.. Где ты видел фронт, подхорунжий? Ты понимаешь, что это для нас с тобой тогда значит? - Догадываюсь, любезнейший. Догадываюсь. - А я знаю наверняка... И тебя, и меня, и всех нас... Эх, да что говорить! Живым попадать к ним не советую. В горницу тихо вошёл казак. - Ваше благородие, там лазутчика поймали. - Что? - оторопел сотник. - Я говорю, разведчик ихний попался, - пояснил казак. - Разведчик? - сотник посмотрел на подхорунжего. - Значит, пронюхали, сволочи, где мы. Ташши его сюда! Казак молча кивнул и вышел. - Сейчас мы всё узнаем, всё выпытаем. Подхорунжий поморщился: - Только не здесь, уважаемый. Всю ночь кровью вонять будет. Противно! - Тебе противно чужую нюхать, а когда твою по сусалам размажут, что скажешь? Два казака втолкнули связанного по рукам мужика в военной форме без погон. Увидев сотника, мужик улыбнулся разбитыми губами. - Привет, Маркелыч! Хорошо гостей встречаешь. Сотник вздрогнул: - Смотря каких... Петька, ты? Мужик ухмыльнулся: - Я, а то кто же!.. Вели развязать, руки затекли. Сотник сделал знак, и казаки распутали арестованного. Помяв ладони одна о другую, поломав руки в затёкших местах, мужик сказал: - Ты уж извини, Маркелыч, в долгу не люблю оставаться. - И, развернувшись, ударил коротким ударом одного из конвойных в челюсть. Конвойный упал, ударившись головой о стенку, и затих на полу под лавкой. Второй казак моментально схватил мужика за горло и повалил рядом с упавшим. Сотник схватился за наган. - Отпусти эту паскуду! - приказал он казаку. - Отпусти, я сам его шлёпну. Казак отпустил мужика, а тот сел на пол, вытянул вперёд ноги и сказал хорунжему, массируя одной рукой шею: - Охолонись, не больно боюсь. Пуганные уже. - Не мной пуганный! - скрипнул зубами хорунжий. - И пострашней тебя видывали. Да ты не кипятись, земляк, должок у меня за ним небольшой был. - И мужик показал на разбитое лицо. - Я же вас, кошкины дети, уже сутки по тайге ишшу. Хорошо прячетесь! - Зачем ищешь? - прищурил глаз хорунжий. - Больно по тебе соскучился. Чай, не один годок не виделись! Здрасте вам, Никифор Маркелович! - Не стоило сапоги топтать, - зло буркнул хорунжий. - А я на лошадке ехал, на красноармейской. У твово отца, кстати, леквизированной. Подхорунжий усмехнулся. Он один из всех сохранял спокойствие в этой заварушке, и ему доставляло истинное удовольствие наблюдать за перепалкой бывших соседей. В это время зашевелился под лавкой конвойный. - Ничё, отойдёт! - усмехнулся арестованный. - Я ему вполсилы должок отдал. Сроду не было привычки всё сразу отдавать. - Красный? -спросил сотник, и лицо его нехорошо дёрнулось. - По мобилизации. Не успел домой от Колчака вернуться, неделю назад взяли. Винтовку дали, будто я своей не мог принести. Лошадь... А третёвдня вас, в засадке стерёг. - Так... Значит, это твои дружки - товарищи нас приласкали? - вскипел сотник. - Мои, мои... - усмехнулся мужик. - Только ты им спасибо должон сказать, Маркелыч, что раньше времени стрельбу начали. Молодые ишо, необстрелянные. Со стороны поглядеть многие совсем пацанва... Будь там десятка два-три таких как я лежать бы вам под теми берёзовыми кусточками всем до единого. - О себе подумай! - А я и подумал. Чего, думаю, мне с голодранцами в казаки-разбойники играться, чего старый мир рушить, когда мне и раньше весело жилось?.. Чай не забыл наших посиделок, Маркелыч? - засмеялся мужик. - Некоторые молодки до сих пор тебя поминают! - Дальше! - угрюмо приказал хорунжий. - А чё дальше? - усмехнулся мужик. - Сижу в засадке, вдруг, батюшки светы, тебя увидел!.. Лихо ты офицерской задницей перед красными мелькаешь, думаю, чем я тебя хуже! Дай, думаю, за тобой пойду. И пошёл! - Так я тебе и поверил! - Выхода у тебя, Маркелыч, нету. - посерьёзнел мужик. - Я же сейчас один из всех вас разведку знаю: где красные, где белые, где вообще никого нет. Ну шшолкни меня, ежели хочешь, а дале чё? Куда пойдёшь? В какую сторону двинешь? Сотник молчал. - Вот то-то и оно! Я, один я правильную дорогу знаю. Запомни это паря. Понял я вчера, куда ты вознамерился. На старые охотничьи зимовья потянуло? Сурьёзный человек в сурьёзное место и прячется. Только зря. Не ты один такой умный в нашей тайге. - Чего ты хочешь? - насупился сотник. - Остаться у тебя хочу, Маркелыч. Какая-никакая, а всё родственная душа. Меня ты знаешь. И моих до седьмого колена. Мне, вроде, ни к чему с товарищами. Скушно у них. Одной политграмотой замучили. - Скушно? У нас веселья тоже нет. - Так мы сами люди весёлые. Скучать не любим и другим не дадим. Сотник всё больше мрачнел, глядя на земляка. - Как красные очутились в Потаповке? - спросил он, спрятав наган. - К себе берёшь? - дерзко спросил мужик. - Посмотрим. Мужик вздохнул. - Ну, и на том спасибо. Значит, так ... Как я понял, фронт прорвали выше по реке. Регулярные части соединились с партизанами с месяц назад. Наши, кто уцелел, отошли на низ, ну, а вам, видать, не сообщили. Не до того было. - Сволочи! - выругался сотник. - А тебя красные давно на примете держат, - мужик встал, отряхнул брюки. - Всё мужичьё против настроили. - Плевать я на них хотел. - Плюй не плюй, а у Вертикоса мужики вас на мякине провели. - Как так? - А вот так. - Мужик сел за стол. - Узнали о партизан, что ты в их сторону двинул, сход собрали. Ночь посидели, поговорили, а утром сели на коней почти всем селом, лопаты к спинам привязали, у кого ружья не было, и прогарцевали на глазах твоих разведчиков. Издалека-то они и полком со страха показаться могли. - Сожгу! - закашлялся сотник. - Не сможешь. Там теперь целая рота с пулемётами квартирует. Враз порешат. - Что посоветуешь? - А что советовать? Подумать надо. И выход, я думаю, есть... Вели стаканчик поднести. И закуски не пожалей. Что-то озноб меня бьёт, - мужик поёжился. - Харчатся красные хреново, совсем отошшал. Сотник приказал принести самогон и закуски. В это время окончательно пришёл в себя побитый казак и теперь сидел на лавке, тупо уставившись на пьющего “красного” лазутчика. Он ничего не понимал. - Красные вас ловить будут на низу, - продолжал мужик. - А ты иди в верховье. Так лучше будет. - Там нам и крышка. - Слушай сюда, - мужик порозовел от выпитого и явно пришёл в хорошее расположение духа. - У товарищей силов пока нет, чтобы на два фронта разом работать. Им бы сейчас самый раз отдышаться да раны зализать. Потрёпаны тоже, не приведи господь! Пережди шум и давани в неожиданном месте. - А сейчас куда идти прикажешь? - Ну, зачем мне приказывать? - мужик усмехнулся. - Я в чинах тебя пониже буду. Вели в Татьяновку лыжи вострить. - Сто вёрст от большака? - присвистнул подхорунжий. - А вам что, хочется на базаре лагерем стоять? - съязвил мужик. Подхорунжий промолчал. - Хорошо, - сказал сотник. - Иди к Ерофееву, он тебя определит. - Винтовку-то пусть вернут. И лошадёнку тоже. - Иди, иди!.. Всё отдадут, что положено. И лошадь тоже. Мужик ушёл, за ним потянулись конвойные. - Отставить! - приказал сотник. - К себе его беру. Скажи Ерофееву, чтоб всё в аккурат с ним было. Ступай! - приказал он одному казаку. Второго, битого, придержал. - Выйдем к своим, ты его при случае... Понял? - Понял, - кивнул казак. - Но не раньше. И тихо. - Сделаю. Возьму грех на душу. Когда казак ушёл, сотник спросил подхорунжего: - Когда тебя к нам направляли, что за обстановка на картах была? - Не знаю! Честно говоря, мне тогда не до того было. - А до чего тебе вообще дело есть? Эх ты, студент! ... За ужином сотник шалости ради потчевал собачинкой местного батюшку, в доме которого остановился, спаивая его самогоном и брагой. - Вот вы, батюшка, человек учёный, - говорил он, подливая попу в стакан жёлтой браги. - В семинариях учились... А ответьте мне на вопрос, всегда ли человек смертным будет? - Вы, наверное, хотели сказать, господин офицер, обретёт ли человек бессмертие души? - не понял батюшка. - В святом писании ... - Вы мне не про душу, а про обыкновенное человеческое тело в костях и с мясом скажите, - грубо прервал его сотник. - Эх, господин офицер, господин офицер! - вздохнул поп и приналёг на капустку. - Где же это видано, чтобы бренное тело вечно жило? В сказках только. Да и ваша шашка, прости меня Господи, не одну грешную душу, наверное, на волю. Выпустила. Вам ли этого не знать? - Верно, верно! - усмехнулся сотник. - Зачать жизнь легко, порешить и того легче, а я вот всё-таки интересуюсь, как её сохранить вечно? - А собственно, зачем вам, господин офицер, жить вечно? Ведь так и со скуки околеть можно! - Ну, не вечно, а лет сто я бы не отказался. - Сто лет! Адам и Ева жили намного больше. А всё почему? Потому что не знали вражды. Потому что не шёл брат на брата. Каинов не было. А ныне все заветы Божьи забыли. Прощать друг другу грехи разучились. Сказано в писании? Брат брату прощать должен грехи не до семи, но до семижды семидесяти раз” ... Чтоб жить сто лет, не нужно брать в руки оружия, “Не убий!” - вот заповедь от Бога. - Не убий? - скрипнул зубами сотник. - А что ты будешь делать, когда красные безбожники повесят тебя за бороду на первой осине, а из рясы комиссарше юбку сошьют? - Всё в руце Божьей, - развёл руками священник и осенил себя крестным знамением. - Не по вере живёте, господин поп. Зря и нас обижаете, - насел на батюшку подхорунжий. - Ибо сказано в Евангелии от Матфея, что не нужно боятся убивающих тело - то бишь нас, христовых белых воинов, - души не могущих убить, а бояться нужно тех, кто может и тело погубить в геене огненной, и душу. “Не мир я вам принёс, но меч”. Так Христос говорил, батюшка? - Не совсем так, но... Все мы рабы его и живём, и думаем и дела наши делаем по его неисповедимому предначертанию. Ведь сказал же Христос о нашем смутном времени, что “предаст брат брата на смерть, и отец сына; и восстанут дети на родителей, и умертвят их; и будете ненавидимы всеми за имя моё, претерпевший же до конца спасётся. Когда же будут гнать Вас в одном городе, бегите в другой”. - Это что, намёк? - грозно спросил сотник. - Ну что вы, это же святое Евангелие. Я хотел сказать, что Бог терпел и нам велел. Ваше здоровье, господа! Поп выпил и снова полез ручищами в капусту. Это был крепкий на вид мужчина с красным угреватым носом на пол-лица, с широкой густой бородой, лохматой гривой и густым басом. На мир поп смотрел просто и принимал его как зло неизбежное. Если бы его спросили, верит ли он в Бога, он и сам себе не смог ответить на этот вопрос достаточно правдиво. Во что-то верить надо ... - Культурный священник, а едите руками, - заметил подхорунжий, ещё не успевший забыть подзатыльников гимназического священника. - Христос, вьюноша, вообще ел, не омывая оных. Книжники и фарисеи порицали его за это, - усмехнулся поп, - но он отвечал им, что не та грязь грязью зовётся, которая входит в человека и выходит, а та, что душу пачкает. И уже не обращая внимания на слишком брезгливого подхорунжего, обратился к сотнику. - Так вы, господин офицер, спрашивали о вечности? В христианском мире ни один из людей не был взят в рай живым. Такого не припомню. - На нет и суда нет. - Сотник выпил и тоже потянулся к капустке, засоленной целым вилком. - Хороша у тебя попадья, батюшка, рукодельница! - Не жалуюсь! - Поп налил сотнику в стакан. - А вот у варваров, у греков, там было всякое. Всякое! - Умирать не хочется! - признался разомлевший сотник. - Смерть перехитрить, побороть... Вот чего хочу! - У древних греков, - продолжал поп ровным голосом, словно и не слышал признания сотника, - был полусвятой по имени Геракл. Содеял он великое множество подвигов при жизни и один из них таков: попал однажды Геракл к царю ... - Не к Миколаю Лександровичу? - пошутил сотник. - Нет, не к нему, царствие небесное царю великомученику! - перекрестился поп, задрав очи в передний угол. - Попал он к одному царю, имени не припомню, к которому, оный сотворил в честь великого гостя пир зело велик. - Увлекаясь, батюшка стал говорить так, будто он стоял перед паствой. Голос его звучал всё сильнее, завораживая слушателей красотой и силой звуков, вылетающих из огромной глотки. - Стали они трапезничать, и увидел Геракл, что грустен царь. И спросил он его, что с тобой? Отнекивался царь, а потом сказал: “Смерть пришла за мной, и не смог я откупиться от неё великими дарами. И сказала она, что уступит мне лишь тогда, когда кто-то сам, своей охотой, вместо меня на смерть пойдёт”. - Поп замолчал и грустно склонил голову над пустой тарелкой. - Ну и что? - спросил заинтересованно сотник. Собравшиеся за столом внимательно слушали поповский рассказ, даже Игнат, молчаливо сидевший на самом краю стола, и тот не отрывал глаз от потного и красного лица хозяина дома. - Услышав эту весть, - продолжал поп, - любимая жена царя замуровала себя в фамильном склепе и с часу на час ждала прихода смерти. Только чтя закон гостеприимства, царь не захотел огорчать гостя и сел с ним за праздничный стол. Хитрый поп, видя, что его рассказ вызвал неподдельный интерес, решил потянуть удовольствие. Ковырнул вилкой солёный гриб, с хрустом прожевал и, не спеша, запил самогоном. Сотник жадно наблюдал за попом, а поп пьянел на глазах, но продолжал говорить связно и громко. - Так вот, значит, оный Геракл, зная, что смерть ещё не приходила к царю, вызвался помочь горю гостеприимного и щедрого хозяина дома. И пошёл Геракл в склеп к царице. И там дождался прихода Смерти и вступил с ней в битву и поборол ея. Смерть отступила от царя и вернула к жизни Алкестиду. - Поп произнёс имя царицы и сам удивился этому: вот память! - Да, именно Алкестиду! Да!.. Вот так было у варваров, господа. У варваров, но не у христиан. - Враки всё это! - сказал сотник. - Враки! Никакая баба на такое не пойдёт. Нет! - Согласен, - сказал поп. - Потому что у греков этих было самое настоящее варварство, дикость! Игнат просто смачно сплюнул. Подхорунжий, перебиравший на чугунной этажерке каслинского литья коллекцию цветных открыток под заглавием: “Священное писание. Картины из Ветхого завета по оригиналам известного художника профессора Лейвенсберга”, усмехнулся. - А ещё у них одного отрока Зевс на небо живым взял, - вспомнил поп. - Враки всё это, враки! - начал сердиться сотник. - Нет, не враки, господин хорунжий, - сказал любитель живописи. - На сей раз батюшка правильно глаголет. Я эти истории ещё в гимназии во втором классе читал. Предмет у нас такой по древним мифам был. Учебник назывался, как сейчас помню, “Восток и мифы”. Этакая красненькая книжица, а буквы золотые. - Совершенно верно, молодой человек! - подтвердил поп и победно посмотрел на сотника. - Помню, ещё стихи были любопытные... Кажется, Джона Мильтона. “О моей покойной маме” назывались. Поп несколько раз кашлянул, прочищая горло, и продекламировал: Казалось мне: умершая жена Явилась мне - мой нежный, кроткий друг! Так встарь Алкеста сыном Зевса вдруг К супругу в дом была приведена... - Поэзией интересуетесь, батюшка? - подхорунжий прищурился. - Пустое! - отмахнулся батюшка. - Кто в юности стишков не читал? Сколько лет уж не притрагивался. С годами о словах меньше думаешь, чем о животе, о брюхе ненасытном. - Греховное городите, батюшка. Сказано ведь в Библии: сначала бе слово ... Грешно материальное во главу ставить. - Так и жизнь наша полна греха. Рождается человек во грехе и в нём же умирает - А английских революционеров, почему наизусть цитируете? - Где? Когда? Каких революционеров? - изумился поп. - Только что, батюшка, только что. Джон Мильтон - активный деятель английской революции. - Побойтесь Бога, молодой человек! - испугался поп. - Какой же Мильтон революционер? - Но, вспомнив, видно, кто был поэт на самом деле, поп сник. - Э, когда это было? Его и косточки давно мохом поросли! - Однако читаете вы его сейчас, - наседал подхорунжий, - в наше неспокойное время! - Отставить! - пресёк назревающий скандал сотник. - Пусть англичане сами в своём дерьме разбираются, нам бы со своим бы справиться. Вы-то, подхорунжий, откуда знаете, что этот англичанин революционер? - Кое-какое образование имеем, - ехидно усмехнулся подхорунжий. - Ну и помалкивайте, коли имеете. Сотник замолчал, и, казалось, уже не обращал внимания ни на попа, ни на слишком учёного взводного, ни на урядника, по-звериному, с урчанием, поедающего мясо. И о чём он думал, угадать было трудно. - Где гимназию кончать изволили? - робко поинтересовался батюшка у подхорунжего. - В Харбине. - Как ни в чём не бывало ответил тот с улыбкой. - Заслушал полный курс в гимназии имени генерал - лейтенанта Хорвата Дмитрия Леонидовича, ныне верховного уполномоченного администрации Колчака по Дальнему Востоку... Хорошая гимназия была, чистенькая... Зайдёшь в неё, всё блестит... А на втором этаже, на лестничной площадке у самого окна, огромный белый бюст самого генерал-лейтенанта. Вспомню - сердце щемит. Так всё было тихо, спокойно... - Как же вас туда занесло? - искренне удивился поп. - По торговым делам, - охотно вступил в разговор взводный. - Батюшка мой, царствие ему небесное, в магазине господина Чурина работал приказчиком. - “Чурин и К ” фирма известная! - Да, известная ... Почти до самой революции там прожили. Теперь вот здесь, с казаками, за веру и отечество. - Сами, охотником? - Охотником! Усмехнулся подхорунжий. - По приказу его высокопревосходительства и его личному желанию. А то бы вы видели меня здесь, батюшка! - Алкестида!.. В красненькой книжице... - неожиданно произнёс сотник. - Слушай, поп! - он встряхнул попа за плечи. - Так говоришь, у христиан такого не было? - Какого такого? - не понял поп. - Геракла не было? - Нет, у христиан не было. Георгий-Победоносец был, Александр Невский был, а Геракла не было. Точно помню! - Красные - безбожники, значит, они варвары? - Варвары, самые настоящие варвары! - согласился поп. - И значит, у них может быть Геракл? Свой, красный Геракл? - Может. У них всё может. - Игнат! - позвал сотник. - Слушаю, вашбродие! - Далече отсюда красные нас попотчевали? - Верстах в сорока. Далековато, однако. Но, может, успеет красный Геракл помочь красной Алкестиде, а?.. Слушай приказ. Остаёмся здесь ещё на одни сутки. Ты понял? Ровно на сутки. Надо и нам напоследок зело велик пир устроить. Выслать дозоры вёрст на пять, на семь по дороге. В бой не вступать. Если чё, сразу ко мне! Да, из деревни днём выпускать всех. Пушшай идут, пушшай доносят, а мы сделаем вот чё... Нас заманили в засаду, и мы потешимся. На живца красных ловить будем, на живца! Той же ночью в деревне взяли трёх мужиков. ... С утра не проспавшийся поп затянул в горнице густым басом: “Спаси, Господи, люди твоя и благослови достояние твое... Победы благоверному императору нашему Миколаю Александровичу... На супротивление даруя-я...”. От его хриплого голоса потянуло чем-то родным и знакомым, засевшим в душу с самого детства. Как всё было хорошо раньше, Господи!.. Будет ли когда так хорошо ещё в жизни? Будет ли?.. Первый раз ранило сотника, а тогда подхорунжего, в начале 1916. Ранило не в бою, а при охране работающих на рытье окопов. Ранило глупо и тяжело. Щеголеватый молодой офицерик, видимо, оказался удобной мишенью для каких-то способных немецких или австрийских стрелков, которые с колокольни монастырской церкви попали в него двумя пулями в живот и одной пулей выше, в лёгкие. От пули в сердце спасла ладанка с Богом Саваофом, пришитая на внутренней стороне шинели, на уровне груди. Пуля от иконки ушла рикошетом, оставив на память о себе глубокую вмятину и порванную шинель. Согнанные на окопные работы крестьяне положили раненого на носилки, сооружённые из двух жердей, связанных, чем попало, наспех перевязали полосками разорванного белья, тут же свернувшегося кровавыми верёвочками, и по ходам сообщения понесли до перевязочного пункта, удалённого от передовой на пять километров. Кажется, закрой глаза сотник, и тотчас же вспомнит те узкие проходы в сырых окопах... Те подъёмы и спуски самодельных носилок при неудобных поворотах в траншее... На перевязочном пункте врачи определили слишком большую потерю крови, сказали: “Не выживет”. После этого очнулся сотник уже в тыловом госпитале. Как добрался до него, что с ним было - ничего не помнит, ничего не знает. Да и в госпитале первое время почти ничего не соображал. Не кормили долго, это запомнил хорошо, пищеварительный тракт был перебит, не поили. Как страшно хотелось пить!.. Голод почти не мучил, а вот жажда!.. Казалось, пил бы даже конскую мочу... А ухаживала за ним прехорошенькая “сестра милосердия”, самая разнастоящая графиня. Молодая, красивая... Или ему просто тогда она казалась красивой?.. Муж у неё был на фронте, как узнал потом подхорунжий, детей не было. Вот она и попала в госпиталь, нашла себе занятие от скуки. Правда, ничего между ними не было, да и быть не могло: кто он и кто она? Она видела в нём всего лишь маленький винтик, выпавший на время из жерла огромной машины войны, и не видела в нём человека. Жертву - видела, видела и восхищалась: надо же, ранен был казачок почти смертельно и выжил! Человека - нет! По выходе из госпиталя прочитал он в справке, что потеря крови была “свыше 40%”. “Взвешивали они меня, што ли? - терялся подхорунжий в догадках, читая об этих сорока процентах. - Врут, поди”! - В рубашке родился, юноша! - сказал ему на прощание врач и направил домой в отпуск на поправку. А тут... Тут вон какой отпуск третий год полыхает! Выписался-то подхорунжий в январе 1917 ... Батюшка всё ещё выводил своё привычное: “И Тебя восхваляя своим жительство...”, а сотник был уже на ногах и одет, обут по всей форме. Когда ему доложили, что трое мужиков арестованы, только четвёртый куда-то скрылся, сотник рассвирепел. - Вы мне весь план срываете! - гремел он по подворью, почему-то сразу уверившись в том, что именно этого сбежавшего мужика ему и не хватает до осуществления его замысла, хотя ещё вчера сотнику было безразлично число крестьян, которых он прикажет арестовать сегодня. - Где хотите, а найдите его. Он не должен был никуда уйти. - Да куда же ему уходить от детей? - поддакнул батюшка. - Здесь он, в деревне. Где-нибудь зарылся в погреб и сидит, паскуда! Прости меня, Господи! - перекрестился поп. - Где живёт? Веди меня туда, - приказал сотенный уряднику. Урядник молча повёл сотника по деревне к уже знакомому ему дому. Вчерашняя баба стояла у жердёвых ворот и словно ждала их. - Где муж? - спросил сотник. - Уехал вчера ещё... Куда - не знаю. - Дети здесь? - Здесь, - пролепетала баба. - Давай сюда! - приказал сотник. - Нет. Не дам!.. Не дам!.. - запричитала баба. - Не бойся, дура, не тронем твой выводок! - рассмеялся сотник. Он порылся в кармане, нашёл чудом уцелевшую замусоленную конфетку и как только Игнат вытащил из избы детей, сказал: - Девочки!.. Кто-нибудь из вас пробовал конфекты? Дети молчали. - Неужели никто ни разу не ел конфект? - Да они, ваше благородие, не знают что это такое. - А мы вот сейчас им покажем, - сотник развернул конфету и вплотную подошёл к девочкам. - А ну, лизни!.. Теперь ты... Ты... Ну, вкусно? - Вкусно, - откликнулась девочка лет трёх. - А ещё хочешь? Девочка кивнула головой. - Я тебе дам конфекту, если ты скажешь, где твой тятька. Мы привезли конфект для всех вас, а он, дурачок, прячется... Ну, где он? - сотник взял девочку на руки и дал ещё раз лизнуть конфету. - Вон там, - показала девочка на копну сена во дворе. К копне тотчас же бросились казаки, расшвыряли её по двору и обнаружили под копной яму, в которой сидел мужик ... - Вот спасибо, девочка, вот спасибо! Держи конфекту, ты её заслужила, - сказал довольный сотник и слегка шлёпнул девочку. *** Врач, усталый, с красными воспалёнными от бессонницы глазами, прибыл из города с небольшим отрядом красноармейцев под утро. С ними приехали и оба бойца с фельдшером. Спешившись неподалёку от стоянки “чоновцев”, врач провёл тщательный осмотр каждого красноармейца, каждой лошади. Командиру же из волости чёрную весть от брата привёз: подранили его в недавнем бою и лежал он пластом в лазарете уже вторые сутки. Совсем тошно стало командиру. Снова пошёл жар по телу... Врач к тому времени осмотр закончил, дал бойцам микстуры, порошки, в знак благодарности от командования новое обмундирование выдал, отобрал несколько человек, более здоровых на вид, и с собой в город взял, снял посты ограждения, прощаться стал. Перед уходом долго о чём-то с командиром говорил, спорил, кажется, хотел его к брату отвезти, в лазарет... Не уговорил. Напоследок передал командиру приказ из штаба и вместе со своим отрядом уехал восвояси. Командир мола прочитал приказ, осмотрел ещё раз бойцов и приказал им отдыхать. Всем отдыхать. Отдыхать и готовиться к выступлению. Бойцы после этого разбрелись, кто куда, осматривая полученное обмундирование, обсуждая приезд врача и строя догадки о содержании приказа из штаба... Командир же пошёл на реку. Неширокая и тёмная, как большинство сибирских рек, она тянула его к себе как живое существо, с которым только и мог поделиться своей тяжкой думою командир... Незаметно двигалась вода, унося слабым течением чей-то пух, щепочки, листья... У самого берега на солнышке резвились стайки мальков, бросаясь в разные стороны то ли от избытка сил, то ли от опасности, подстерегающей их где-то в глубине... В кустах стрекотали кузнечики, посвистывали какие-то птахи, но и птицы смолкали, лишь только рядом проходил человек, или появлялся в небе жестокий коршун. Всюду на реке была жизнь, каждая козявочка хотела жить и, кажется, кричала об этом всем своим видом. Почему же он, командир, отвечающий за жизнь многих людей, доверившихся ему, не избегает... опасности, а сам ищет её? Часа через два построил он отряд, объяснил обстановку на фронтах, рассказал, что положение волости критическое - ожидается крупное наступление белых по всему фронту, что в самом волостном городе раскрыт заговор колчаковского подполья, что борьба с врагом ещё не кончена... После зажигательной речи о неизбежной гибели мирового капитала, поставил боевую задачу. Мол, в пятнадцати верстах от этого места, в глухом урочище затаилась банда. Необходимо скрытно подойти к ней и внезапным ударом разбить. Скомандовал: “По коням!”, и отряд двинулся. *** С рассветом деревня, занятая белыми, была на ногах. Все со страхом смотре-ли в сторону амбара, где сидели арестованные. Днём, верстах в десяти от деревни, разведка белых неожиданно наткнулась на обоз переселенцев-погорельцев. Шли они от большой беды поближе к людям в город. Двадцать лошадёнок, тридцать пять-сорок стариков с бабами и детишками, вот и весь обоз. Нищета, короче. Дозорным из вещичек поживиться было нечем, всё сожрал огонь, но и просто так отпустить обоз к красным не хотелось. Зло распирало казачков и искало выхода. Дозорные перетряхнули все сундуки, искали причину для ссоры, а её всё не было. И вдруг один из них нашёл на дне сундучка справку, в которой было сказано, что “податель сей бумаги был милиционером в феврале-марте 1917 года”. С этого и началось. При другом повороте дела на эту бумагу никто из них не обратил бы внимания, однако сейчас она стала главной уликой против низкорослого мужика, в прошлом рабочего спичечной фабрики Кухтерина, чёрт знает каким образом попавшего в семнадцатом в милицию Керенского. Ещё один дозорный вцепился в высокого парня с покалеченной рукой. Дозорный утверждал, что видел калеку у красных в восемнадцатом. Инвалид, боясь за родных, не отрицал этого и спокойно отошёл от телег поближе к яру, где уже стоял бывший милиционер. С инвалида тотчас же сняли почти новый меховой английский френч с накладными карманами и на всякий случай двинули прикладом в спину. Так и лежать бы им, горемычным, в том яру, но неожиданно засуетились казачки, завжикали пули над головами у обречённых, и увидели обозники невдалеке цепь красных бойцов, бегущих по полю ... Сотник на стычку дозорных с красной пехотой прореагировал спокойно. - Это плохо, что они не увязались за вами. Очень плохо. Видно, тоже разведка, - сказал он подхорунжему. - Осторожничают. Геракл уже недалеко и, кажется, он оказался сильнее, чем я предполагал. Но ничё! Черви всех едят одинаково, и героев, и трусов. Мы ишо посчитаемся, мы ишо успеем попировать, Игнат! - крикнул он, высунувшись в окно. - Веди арестованных и собери народ у церкви. У церквушки собралось всё село. - Эт-ти мужики, - надрывался сотник в крике, - агитировали за красных ишо в семнадцатом году. И цветом не изменились по сю пору, о чём лишний раз говорит их упорное нежелание назвать дружков. А дружки их нам оч-чень хорошо знакомы, позавчера встречались. Да-с!.. Позавчера. Сотник прокашлялся, сделал паузу и продолжал: - Не хотят говорить, не надо! Нам и так всё известно. Не перевелись ишо на Руси люди, верные православному отечеству, - он улыбнулся широкой улыбкой батюшке попу. - А посему, будем их убивать. Последние слова сотник произнёс с улыбкой, буднично и просто, так что не сразу поняли деревенские, что же он с арестованными будет делать. А поняв, собравшиеся в центре села разом вздрогнули, завыли, запричитали десятками бабьих голосов. - Да, будем убивать! - добавил сотник. - Ерофеев! - крикнул и закашлялся. - Веди! И сотник нервно завертел головой, будто выискивая кого-то в толпе. Нет, того, кого он искал, там не было. А, может, ещё придёт... Время-то есть ... Может, придёт, выручит невинно страдающих... А если не придёт этот красный полубог?.. Если не придёт, значит, будет четырьмя великомучениками больше в красном раю, а тяжкий грех сотника на четыре души потяжелеет. Обречённых вывели на площадь и поставили к стене амбара. Отделение казаков молча выстроилось напротив. Сотник ещё раз оглядел толпу и крикнул: - Я отпушшу мужиков по домам, если за них кто-то выйдет сюда на распыл сам. По доброй воле. Согласен всех четверых заменить лишь одним человеком ... Или одной бабой. Толпа замерла, опустив головы. Удивлённо уставились на сотника и казаки. - Ну, нет желающих? На площади стояла мёртвая тишина. - Ну, коли, нет ... Значит, нет. Подхорунжий! - Слушаю! - Поп говорил, что варвары - это дикие люди, которым неведомо благородство души. У них не было истинной религии ... И жили они тысячи лет назад. Так? - Да, так. - За последние тысячи лет книжники воспитали благородными только малую часть человечества, которая подобно нам с вами по собственной воле превращается в кровожадных скотов. Представляете, сколько понадобится времени, чтобы научить это деревенское быдло элементарному проявлению благородных чувств!.. Чувств, которые были знакомы ещё варварам. - Зато, хорунжий, у них есть злоба и желание мстить. У них есть мечта и надежда на лучшее время. А у нас с вами их нет! - Злоба, мечта, месть... Маловато, конечно, но пусть и за это скажут спасибо. Всё-таки мы их продвинули на шаг к совершенству. Начинайте, голубчик! Вдруг к тем четверым у стены через жидкое казачье огражденье прорвалась уже знакомая сотнику баба с грудным младенцем на руках. - Ироды! - завопила она, обращаясь к казакам. - Что же вы делаете? Не виновен он, не виновен! - Уйди, Марья, - вполголоса проговорил заросший чёрной бородой Илья Петрович, он был у стены в центре. - Уйди от греха, аль не видишь, кто перед тобой? И плюнул под ноги алую слюну. Казаки дружно щелкнули затворами и прицелились. - Уйди, дура! - сказал сотник. - Ведь убьём, вправду убьём! - Бей, сволочь, бей! Его убиваешь и нас бей! Не виновен он! Женщина закрыла лицо младенца руками и крепко прижалась к мужу. - Марья, уйди! - хрипел тот и толкал её в спину. - Уйди! - Ну, вот вам и русская Алкестида, - сказал, улыбаясь, подхорунжий. - Может, и впрямь Геракл пожалует? Как вы думаете? - Пусть только попробует! - прошипел сотник и зло рявкнул на Ерофеева: - Чё рот раззявил? Первый раз што ли? Порядка не знаешь? - Так вы говорили ... - Мало что я говорил!.. Шутил я. - Дак это... баба тут ... Опять же дитё... И народ. - Народ?.. Где ты видишь народ? Где? - кашель душил сотника зверски. - Разве это народ? Трусливые скоты, признающие только кнут!.. Огонь! - Пли! - судорожно скомандовал бородач в папахе и выстрелил первым. Грохнул залп. Эхо тут же разнесло его по округе и смолкло... В наступившей тишине на зелёный пырей, скорчившись, упало пять мёртвых тел. Ребёнок, откатившись в сторону, плакал, напуганный выстрелами. Неловко загребая ручонками, он подполз к матери и, найдя под цветастой кофточкой ещё неостывшую тёплую грудь, жадно потянулся к ней. На винтовочный залп в деревне ухнуло орудие за околицей. Сотник вздрогнул и зло оскалился: - Всё-таки он есть, этот Геракл!.. Есть! Но ты опоздал, дружок, на этот раз - опоздал! Рядом с сотником стоял перебежчик Пётр и молча смотрел на хорунжего. Его бил озноб, но не от вида казни, просто он был болен. Уже два дня у него был жар. Горстка “чоновцев” ехала по лесу всю ночь. Измучились изрядно. Под утро, когда стало развидняться, вышли на чистое поле, в конце которого горели костры. Не люди - тени кинулись в тот бой. Не каждый и шашку в руках держать мог, горячечный туман застил глаза... Командир скакал впереди всех, только в руке его была не сабля. А какая-то бумажка. И только они доскакали до тех костров, ударили со всех сторон пулемёты. И с флангов и с тылу... В четверть часа никого живого на поляне не осталось. Она была плотно окружена лесом, лучшего места для засады и не придумать. Когда всё стихло, вышли из леса бойцы того самого отряда, что в волость с докторами ускакал, вырыли по краям поляны глубокие ямы, длинными крючками стащили в одну людей, в другую лошадей, облили керосином и подожгли... В одночасье всё в прах обратилось. И только та бумажка, что накануне командир в руках держал, целой и невредимой пролетела по-над лесом и зацепилась за куст боярышника. Ветер распрямил её, как знамя, и каждый грамотный боец мог прочитать, что на ней было написано. Это была записка от старшего брата. “Прости за жестокость, Константин! - писал брат. - Но иначе нельзя, сам знаешь. Спасти можем только здоровых и то на время... Положение города - безвыходное. Можно было бы, конечно, бросить вас в настоящий бой, но... Возможна эпидемия. Пострадают невинные. Лучше умереть в ложном бою, с верой, что он настоящий, чем гнить заживо дни и недели, заражая других. Если хочешь, объясни это ребятам, которые духом покрепче. За Пелагею и ребят не боись, досмотрю, коли, сам жив буду. Ещё прости, что приехать не могу, доктор не велит. Прощай, родной! Кланяюсь низко в ноги тебе и твоим героическим бойцам. Дмитрий. Твой брат и командир”. А ниже подпись. На том и кончилась история этого “чоновского” отряда. Заразной болезнью был сап. Неизлечимым считался. Казаки же на сытых, отдохнувших конях. Не вступая в бой, бешеным аллюром уходили в тайгу. Чахоточный хорунжий, так же покашливая, качался в седле, изредка сплёвывая кровью. На щеках его горел нездоровый румянец, рот скалился в полуулыбке-полугримасе. Из глотки почти безостановочно вырывалось хриплое: - Мы ишо с тобой встретимся, Геракл... Мы с тобой... ишо встретимся! Глотая пыль из-под лошади сотника, следом за ним скакал на красивом вороном коне юный подхорунжий. Всего на полкорпуса лошади от него отстал земляк сотника перебежчик Пётр, нещадно колотивший неказистую, потную кобылку, отфыркивающуюся гнойно-кровавыми сапными хлопьями. За ними тянулись остальные... Казаки уходили в тайгу, уходили навстречу своей гибели. Александр Толкачёв 1982 год. |
