Так было надо
  |
Повесть Виктора Калинкина «Так было надо» - о детях войны и о послевоенных подранках. Рассказывая о периоде взросления мальчика Димы, автор до мельчайших подробностей раскрывает эпоху. Недавно закончилась страшная война, унёсшая множество жизней взрослого мужского населения. Немногие вернулись домой целыми, большинство встали в строй после тяжёлых ранений, с деревяшками вместо ног и культями вместо рук, как Николай Петрович, например. Но не ожесточились человеческие сердца. Эти побитые войной люди стараются восстановить страну и готовят достойную замену погибшим в боях мужчинам. Создаётся впечатление, что повесть автобиографична. Автор глубоко проникает в суть человеческих отношений того жёсткого времени, требовательного к людям всех возрастов. Но не безразличное к судьбам таких пацанов, как Димка. Ещё не знаешь, каким он стал после окончания ФЗУ, но уже веришь, что в обескровленном войной обществе остались чистые и светлые сердца людей, помогающих детям. Повесть написана в искреннем тоне хорошим литературным языком, что ставит её в один ряд с лучшими образцами современной прозы.
В.И. Воейкова, главный редактор журнала «Аргументы времени». * * * 1. Огни в степи Несколько подростков, переживших оккупацию, а потому потерявших природную осторожность, вышли в эртильскую степь посмотреть на очередную ночную бомбёжку местного сахарного завода. Заветное желание – дождаться и увидеть, как в прожекторном луче вдруг вспыхнет лунным светом фашистский Юнкерс, как соберутся в этой точке другие лучи, начнут стрелять зенитки, и замерцают вокруг самолёта искорки, застрочат пулемёты, и потянутся трассеры, враг загорится, спикирует и ударится об землю. Присели на берегу канала, по которому внутри деревянного короба на переработку плыла, кружась и покачиваясь, свёкла. Кругом – черно: светомаскировка. Примерно через полчаса стал слышен гул бомбардировщиков на подлёте, вскоре над степью закружил разведчик. Зенитки пока молчали, но речку не спрячешь – выдаст Эртиль. Над ним немец, как обычно, сориентируется и подвесит осветительные бомбы, начнут шарить по небу прожекторы, застучат зенитки, ведя по пеленгу заградительный огонь, донесутся с неба едва уловимые хлопки разрывов зенитных снарядов, засвистят и заухают бомбы, зашлёпают по воде осколки. Это наши осколки, свои, значит, ранить не смогут, пройдут стороной, а те, что от бомб, сюда не долетают. Пацаны, не сговариваясь, привстали и вытянули шеи, всматриваясь в темноту. Какой-то олух взялся тушить тлеющий костёр в степи! Стал затаптывать и разбрасывать ногами, искры взмыли ввысь, по ветру потянулась светлая полоска дыма, хорошо видимая пилотам на фоне кромешной тьмы. Немец, не медля, подвесил над этим местом осветительные бомбы, и через минуту-другую засвистели уже настоящие, несущие смерть… Бах! Бах! Ух! Тр-рах! Бах… Пацаны выскочили наверх, в степь, попадали ничком, вжались в землю, обхватив головы руками. А над ними, в зените – си-и-и… и совсем близко – ба!.. Степь ударила слева в челюсть, прямым – в грудь и в живот, мир звуков отрезала тишина. Дима понял, что он оглох… – Может, так даже лучше будет, молодой человек, – посочувствовала, улыбаясь, Ухо-Горло-Нос, расписалась и передала карточку председателю комиссии. Председатель сделал свою запись, поставил подпись и передал военкому. Военком поставил свою и приложил печать, развернул журнал в коричневом переплёте, полистал, на нужной странице подложил под кулак промокашку, обмакнул перо в фарфоровую чернильницу, переписал с карточки нужное и посмотрел на Диму: – Приходи-ка ты в среду, что-нибудь придумаем. Народному хозяйству, нашей Советской Родине, во-о как нужны грамотные специалисты. Держи памятку, почитайте с отцом, с матерью, посоветуйтесь, а в среду верни. В назначенный день, в оттепель, Дима покрутился какое-то время перед крыльцом двухэтажного старого здания с заплатами, остановился, поднял голову, расправил плечи и поднялся на крыльцо, постучал сапогами, сбивая с них грязный талый снег, снял кепку, вошёл, объяснил дежурному причину визита и поднялся на второй этаж. В середине коридора у распахнутой двери увидел военкома, тот отвернувшись, смотрел в окно. Когда приблизился, из кабинета вышла со шваброй и с ведром уборщица, соседка тётя Даша: – Ой! Димка! Чё ж сапоги такие грязные? На, вытри!.. Семёныч, ты без женихов хочешь посёлок оставить? Ему ж семнадцать только что было! Вон Димидыча забирай, у того детишек куча и пьянь он беспробудная, а ядрёных нам оставь на посевную. Дима поздоровался, перевёл взгляд на выходные сапоги старшего брата и пошаркал подошвами об тряпку. – Не переживай, Дарья, не строевой наш Димка. Мы для него кое-что получше приготовили. Ну, здравствуй, Дмитрий. Проходи, присаживайся, – военком пропустил Диму вперёд и закрыл за собой дверь. Дима вошёл, положил брошюру на стол и осторожно присел на заскрипевший стул. – Ну как, Дмитрий Иванович, готов пойти в школу фабрично-заводского обучения в порядке добровольного набора? – без лишних слов спросил военком. – Это тоже фронт. Мобилизуем как сознательного, в характеристике отметим, дадим, так сказать, путёвку в жизнь. Дима посмотрел в окно, обхватил ладонью дрожащее колено, вздохнул, вспомнил материны слёзы, молчание отца и озвучил то, что было решено на семейном совете: – Согласен. – Вот это правильно! Уважаю! Ответственность усвоил? Если исключат из школы ФЗО – до года колонии. А когда окончишь школу – четыре на госпредприятиях, куда Родина пошлёт. Такие-то дела, Дима! Ну, коли согласен… Военком снял трубку с рычагов и три раза провернул диск: – Петрович, зайди ко мне, – положил трубку и объяснил Диме: – Сейчас с Николаем Петровичем пойдёшь в строевое отделение и заполнишь бланк по форме… Война-то закончилась только полтора года как, сам понимаешь. Ну, а ты будешь с крышей над головой, под присмотром и одет, и обут, и накормлен… – Разрешите, товарищ капитан, – вошёл мужчина с беспалой левой кистью, коротким взглядом окинул посетителя, выслушал военкома и преобразился: – Конечно! Какие могут быть вопросы, – и обнял Диму здоровой рукой. По пути в отделение Николай Петрович с гордостью поделился успехами: – Из прошлых мобилизаций все наши на учёбу попали в Москву. Теперь на важных стройках работают, аж до Урала и даже на Севере! Представляешь, есть и такие, кто прорабом, а кто бригадиром. За этих дорогих наших земляков мы две благодарности получили от Главного управления трудовых резервов… Когда Дима наконец-то смог безукоризненно заполнить вторую по счёту форму, помогавший ему Николай Петрович взял лист, нежно поводил им по воздуху, высушивая чернила, приложил к другим документам в белую картонную папку с надписью «Дело №» и завязал тесёмки: – Здесь всё на подпись к начальнику, – кивнул головой в сторону кабинета военкома, строго посмотрел Диме в глаза и перешёл на официальный тон: – Через неделю, когда закончим призыв, пришлём повестку. Готовься. Лишнего не бери, обеспечат, – тепло улыбнулся и, выйдя из-за стола, подал руку. – Жалеть не будешь, Дима! Да и некогда нам. 2. На улице Рабочей Другие ребята эртильского призыва, кто помоложе, были направлены на учёбу в ремесленные училища. Только он один – в школу ФЗО. Занимала школа четырёхэтажное здание на улице Рабочей, дом №10/14. Отсюда семь минут ходьбы до площади Ильича, за ней – станция электричек курского направления «Серп и молот». До станции метро «Таганская» на кольцевой – сорок минут ходьбы или десять минут на трамвае, итого, затратив час-полтора, можно было добраться до главных московских достопримечательностей. На первых двух этажах школы располагались мастерские и классы, на третьем и четвёртом проживали учащиеся. За полгода можно было обучиться одной специальности из четырёх: электрика, плотника, слесаря или шлифовальщика. В первый же день призывников распределили по классам. Как добровольцу, Диме разрешили выбрать специальность по душе, и он решил обучиться плотницкому делу. С каждого сняли метрику, подстригли под «бокс», выдали бельё и закрепили за комнатами. Заправку постелей отложили и всех отвели строем в баню. В комнате, куда Дима вошёл с семью другими новобранцами, вдоль стен стояли по две четыре двухъярусные кровати. За изголовьем каждой – тумбочка, в углу слева, за дверью – казённый шкаф, посередине – квадратный стол, под ним – четыре табурета. На столе – гранёный графин, вокруг – четыре стакана. Вся мебель старая, битая, пережившая множество ремонтов, окрашена суриком, причём недавно. Левую нижнюю койку у окна занял Женя Гавриков, шустрый москвич с фибровым чемоданчиком. Но его имя быстро забыли и окрестили Гавриком. Дима успел занять нижнюю койку в этом же ряду, ближе к двери, перед шкафом. Верхние койки в их ряду заняли два застенчивых паренька из Рязанской области. Справа разместились братья-близнецы из Липецкой и два паренька из Тверской. С лёгкой руки Гаврика комнаты стали называть кубриком. На следующий день привезли обмундирование. Каждому выдали свой комплект, и ученики разошлись по кубрикам. Скоро захлопали двери, застучали каблуки новых ботинок – это ребята выходили в коридор к большому зеркалу. Перед ним толкались, крутились сначала в летней форме, затем возвращались в комнаты и надевали зимнюю и снова – к зеркалу. На каждом – чёрное двубортное полупальто, чёрные брюки, яловые чёрные ботинки, чёрная фуражка со значком, жёстким козырьком и ремешком. За воротом полупальто – синяя гимнастёрка, на чёрных петлицах с синим кантом металлическая шифровка: вверху – «Ш», ниже – «ФЗО», ниже – «7». Неожиданно голоса и смех стихли. Из своего кубрика вышел Гаврик и вразвалочку направился к зеркалу. Фуражка сдвинута на затылок, брюки заправлены в носки, гимнастёрка – в брюки, ворот расстёгнут, и из-под него выглядывала тельняшка! Гаврик остановился и, засунув пальцы за ремень, заговорил, обращаясь к своему отражению: – Ну, братишка, шик, да? Наград не хватает. Будут! Мой отец вот такой с фронта пришёл. Он в морской пехоте воевал. Чёрное море, голубой Дунай, – и цыкнул уголком рта. Парни вокруг засмеялись: – Наряд вне очереди будет, точно! С первого этажа загремела команда и разнеслась гулким эхом по этажам: – Школа! На линейку! Выходи строиться!.. Ученики быстро вошли в ритм. Занятия проводились в классах и более за верстаками. Изучали материалы, приёмы обработки, крепёж, монтаж, технику безопасности. Никто дисциплину не нарушал и не лодырничал. Ребята возмужали и повзрослели: по утрам физзарядка во дворе школы, три раза в неделю физкультура. Было и трёхразовое питание, но молодые люди постоянно испытывали чувство повышенного аппетита. Гаврик нашёл полезное занятие, поначалу смутившее Диму. В выходные, когда не было иных дел, они надевали старые телогрейки и ездили на Воробьёвы горы, где их ждали, со слов Гаврика, сокровища Али-Бабы, а проще, находилась одна из городских свалок. Чувство брезгливости быстро прошло, и копаться в мусоре Диме стало даже интересно. Пожалуйста, бесплатно вам – Аркадий Гайдар без обложки. Но хуже он от этого не стал: «Школа» – раз, «РВС» – два, «Судьба барабанщика» – три! Или годовая подписка на журнал «Техника молодёжи», а вот россыпью «Вокруг света»! Однажды попались ему блестящие чёрные калоши с красной подкладкой, и что подозрительно: без изъяна, муха не сидела. Ну, что? Конечно, взять: Гаврик одобряет, место в сумке для такого товара всегда найдётся. Дима понял, что Гаврика интересовали промышленные товары. Попались лаковые штиблеты с болтающейся подошвой – в сумку. Нашёл рубашку с рваными рукавами и полой, и её в сумку. Попались белые по происхождению парусиновые полуботинки – туда же. Объяснял просто: в пасмурную погоду сунет штиблеты в калоши, и придадут они хозяину солидности. У рубашки рваное отрежет, и вот тебе манишка под тёмно-синюю с кокеткой кофту на змейке. Парусиновые полуботинки нулёвкой зачистить, вымыть, перед выходом мелом натереть – сгодятся, чтобы пройти лениво по Парку Горького с эскимо, а то и по Тверской. Но однажды… Однажды Дима увидел, как Женя, насвистывая «Любо, братцы, любо», потянул из коробки и поднял на конце палки шёлковую футболку светло-зелёного цвета с чёрными воротничком и короткой планочкой на шнуровке. Дима застонал, а Женя, не поворачивая головы и не торгуясь, протянул палку в его сторону. В последнюю субботу марта, когда с полей стаял почти весь снег, к Диминому рабочему месту подошёл Гаврик и положил на верстак прямоугольный кусок жести размером с тетрадочный лист. Показал свой такой же, но пробитый насквозь гвоздём часто-часто, через полсантиметра: – Сделай себе так. Будем на «тошнотики» переходить. После обеда, переодевшись и прихватив авоськи, поспешили на станцию «Серп и молот», сели в последний вагон электрички и поехали по известному Гаврику маршруту. Вышли на четвёртой станции, осмотрелись, перебежали пути, в лесопосадке прихватили по палке размером с черенок лопаты и, не торопясь, двинулись по меже к багровеющему горизонту: слева поле с озимыми, справа – картофельное, цель их поездки. Через пятьдесят метров свернули и начали ковырять землю палками, искать прошлогоднюю картошку, болтая о высотных полётах, о штурманских расчётах и бомбометании с разных фигур пилотажа. Мёрзлые клубни складывали в авоськи, предварительно выложив изнутри газетами. За полчаса набрали килограммов по пять и направились в обратный путь. В бытовой комнате картошку вымыли, удалили порчу и другие негодные места и сложили в таз. Таз отнесли в кубрик, и предупредили братву, что вечером будет пир горой. Сходили на ужин, каждый прихватил из столовки немного соли и хлеба Затем приступили к подготовке самого продукта, тошнотиков. Для этого вымытую картошку натёрли с кожурой на тёрочках. Массу выложили на гладкие стороны тёрочек, дали воде стечь, посолили и спустились в котельную к горбатому Тимохе. Там на полке стояла банка с белым. Гаврик взболтал содержимое: – Не дрейфь, это молоко, – сурово успокоил он и, увидев ставшие огромными глаза друга, рассмеялся. – И ты поверил! Откуда ж ему взяться? Тимоха давно не дойный. Это извёстка. Я буду сковородки готовить, а ты давай лепи тошнотики. Намотал на палочку тряпку, обмакнул в банку и намазал небольшие круги на печных боках. – Это чтоб не пригорали, – объяснял Гаврик, старательно выводя круги, затем обернулся к Диме: – Давай патроны, поручик Голицын! – взял первую порцию и налепил на каждый круг по лепёшке… Позвали братву. Драники ели тут же в тёплой котельной вприкуску с извёсткой и весёлыми шутками. Поглощая драники, Дима заворожил ребят рассказом о том, что ни одному врагу ни в жизнь не попасть в наши объекты по баллистической траектории. Хитрость – разными эллипсами – он так и сказал: эллипсами – представляют географию Земли капиталисты и советские учёные. Вкуснятина! И так просто! Незаметно пролетели шесть месяцев. В начале июня состоялся выпуск. Всем выдали дипломы и распределили по объектам необъятной страны. В числе лучших выпускников ФЗО Дима с Гавриком получили направление на подмосковный Строительно-монтажный комбинат, вручили им предписания и отправили на производство в Очаково – третья остановка электрички после Киевского вокзала, место приметное, рядом – Поклонная гора. На производстве в отделе кадров получили по листу бумаги и под диктовку написали заявления о приёме на работу бригадирами в столярный цех. Новых сотрудников сфотографировали, дали три дня на обустройство и объяснили, как добраться до общежития. 3. Очаково К проходной подошли на полчаса раньше, но на территорию их не пропустили: нельзя без пропуска. Дежурный по КПП велел ждать начальника цеха Кострова. – Димка, – пленные!.. По улице к проходной приближалась серая колонна немецких военнопленных, навскидку, чуть больше роты. Шли в ногу, нестроевым шаркающим шагом, который отчётливо выделялся в утренней тишине. Где-то в середине негромко и вполне сносно имитировала походный марш губная гармошка. Ребята притихли. Мимо шли равнодушные к окружающему миру люди в кепи, во френчах, в коротких сапогах или ботинках. Дима перехватил несколько брошенных взглядов. Каждый ощущался как укол, как то чужое, чему ты хочешь воспротивиться, но должен стерпеть. Перед проходной гармошка замолчала. Колонна остановилась, повернулась, шеренги выровнялись, по порядку рассчитались. Дежурный взял у правофлангового лист расхода, сверил и открыл ворота. Последним прошёл моложавый подтянутый немец, в руке он держал обычный саквояж. Этот немец был единственным, кто не участвовал в перекличке. Даже в кепи с длиннющим козырьком он более других походил на офицера: френч перетянут ремнём, обут в высокие коричневые ботинки, на шее – белый шёлковый шарф. Другие немцы, если были в ботинках, то в чёрных, и никаких шарфов, значит, привилегия! – Товарищ старший сержант, а они что, так вот без конвоя по улицам ходят? – полюбопытствовал Гаврик. – А куда они денутся? Думаешь, подадутся в бега в свою Германию?.. Вот и я так думаю, что бежать им некуда. – А последний? Кем он у них, он кто? – Свен Краузе, доктор. Хороший мужик… Точно, что кудрявый, не врёт фамилия. Дима посмотрел вслед медику, подметил кудри на затылке и белый кружок с красным крестом на боку саквояжа. Услышал восклицание дежурного по КПП и обернулся. – О! А теперь посмотри, как наших зэков ведут, во-он подгребают... Этих без конвоя нельзя, и оружие держи наготовѐ. Половина – бандиты, зверьё. Потому и работают на самом гиблом производстве: мрамор шлифуют для нового храма знаний на Воробьёвых горах. Для них вход на предприятие свой, особый… А наши немцы, они – в столярном. Немцев беречь надо, им, как говорит замполит, свою родину ещё поднимать... Сказав последнее, сержант приложил палец к губам, отошёл и, звякнув медалями, показал в начало улицы: – Встречайте своё начальство, молодое племя! Вон тот, что с тросточкой чапает, тот ваш Костров и будет… Когда начальник столярного цеха подошёл к проходной, сержант вскинул руку к виску, по привычке отдавая честь начальству: – Здравия желаю, товарищ Костров! Вот пополнение до Вас дожидается, – и показал на Гаврика с Димой. – Пропусков не имеется. – Знаю. Здравствуйте, молодые люди. Пропуска готовы. Они – наши новые бригадиры. Пройдут со мной, Пётр Фёдорович. Поздоровались за руку и прошли на территорию предприятия. Завернули за угол, пересекли малый дворик, прошли вдоль длинной стены с огромными окнами, ещё раз за угол, толкнули металлическую дверь, поднялись на второй этаж, прошли по коридору, завернули, спустились, поднялись… и ребята окончательно запутались. Вошли в комнату с окнами на дальний лесок. Костров объявил, что уходит на планёрку, и велел ребятам ждать его здесь. Показал, где свежие газеты, поймал шнур, воткнул вилку в розетку и вышел, вслед из динамика пропикали сигналы точного времени… Когда Костров вернулся, динамик пропикал во второй раз. По лицу начальника цеха видно было, что пребывал он в хорошем настроении: – Новые заказы. Нас подключают к строительству большого столичного университета... Я же не предупредил: понедельник начинаем с планёрки, а в другие дни – по надобности. Ещё раз здравствуйте, – раскрыл папку и достал серые корочки с красной звёздочкой. – Вот Ваши пропуска. Будем знакомы, Евгений… Дмитрий… Меня зовут Игорем Александровичем. Костров прислонил трость к крышке стола и, прихрамывая, дважды по периметру обошёл комнату. – Работать, товарищи, будете не с немецкими пленными, забудем это, а с немецкими специалистами рабочего батальона МВД. Военные преступники, СС там и прочие, получили по заслугам и далеко отсюда. Здесь собраны механики, столяры и плотники. Размещены в лагере, в свободное время на плацу мячик гоняют. Есть самодеятельность. Пригласили как-то, сходил и сам расстроился. Видно, сильно скучают по родине… Переписка разрешена. Обедают на территории в отдельной комнате, готовят им словаки, привозят румыны. Завтрак и ужин – в лагере. Голодновато им. Но и мы не баре. У них каждому – семьсот граммов чёрного, нам – по килограмму. Сами понимаете, это по справедливости… Стали небольшую зарплату им начислять, появилась возможность что-то в буфете купить или попросить наших за территорией. Среди них – треть стахановцы. Их поощряем... И ещё: выбрали они себе старшего, зовут Гюнтер Кунц. Обращайтесь... Ко мне вопросы есть? – Игорь Александрович! Мы же по-немецки только «хенде хох» да «гутен морген майн шац», – заволновался Гаврик, приподнимаясь из-за стола. – С первым, молодые люди, вы опоздали, а с последним – всё у вас впереди, – Костров усмехнулся и похлопал Гаврика по плечу. – Не переживайте, среди них есть переводчики, впрочем, русским понемногу владеют все… Честно скажу: вам повезло. Они умны, смекалисты, есть чему поучиться. И ещё, что немаловажно – дисциплинированы. Что такое нахамить или халтура, понятия не имеют… Ну, ладно, товарищи, время пошло: пора вас представить… * * * К обстановке в цехе новые бригадиры привыкли быстро. Они охотно обменивались впечатлениями и первым опытом. Обязанности просты: быть представителями начальства в бригадах и представителями бригад перед руководством. Правда, значительную часть этих функций брали на себя соответствующие органы. Для них же главное – распределить работу, обеспечить материалом и инструментом, а по ходу – выполнять контроль и следить за соблюдением техники безопасности. В остальное время – делать свою часть работы. В первые дни Дима часто ловил на себе взгляды рабочих, понятно, к ним присматривались, оценивали. Скоро Дима стал замечать улыбки и доброжелательные интонации в голосе. Неделя минула, подходит Гаврик: – Пошли, братуха, перекурим. Пока шли, снял рукавичку и показал правую ладонь, залитую зелёнкой: – Ты же знаешь моего Карлсона, того лысого с бородкой? Ну вот, увидел он, что на ладони у меня от отвёртки мозоль образовалась, подходит: «Капут, гер Евгений? А вы делай так», и показывает кусочек мыла. Поводил по нему шурупом чуть-чуть и за секунду играючи вкрутил в раму. Мыло положил на место: «Всем нам». – Прав Игорь Александрович, опыта им не занимать, – и в тон ему Дима поделился своими наблюдениями: – Тоже буквально час назад смотрю, что это у меня Мильх зарылся в стружку? Подхожу, спрашиваю, почему работа идёт медленно, а он – зато, без брака, гер Дмитрий. Показываю пальцем, у тебя здесь выходит люфт. А он мне под нос подсовывает какую-то фигню и говорит, что дальше будет работать с её помощью и получится «зер ордентлих». И знаешь, Женя, подождал и вижу, верно, аккуратно получилось! Они так ловко, одним словом, Кулибины все те, кто на этой операции, «форихтунг», т.е. приспособление сделали и порядок чуть-чуть изменили. – Ну да, конечно, прав Костров… Ты слушай дальше. Приводит Карлсон Свена, доктора. Кудрявый мне ладонь зелёнкой помазал и ещё сказал – это переводил уже Пауль Райнинг – что даже малые раны без обработки оставлять нельзя, питание бедное, «вениг витамине», и рана может загноиться. Ты видел, как часто Свен у своих руки и шею осматривает, нет ли гнойничков или нарывов? Как с детишками нянькается. – А как тебе Пауль? – спросил Дима. Судя по интонации, ответ ему был интересен. – Нормальный. Ты же знаешь, он всегда на помощь придёт. И другие за это его «шестёркой» и сексотом не считают... Так он с детства у нас жил. Рассказывал, отец его – мастер со своим клеймом, работал инструментальщиком в Липецке на металлургическом. Там Пауль после школы в институт пошёл. Это потом, перед войной, его семья в Германию подалась: фюрер позвал всех своих назад. – Да, он рассказывал... Хороший парень. Вот и догадайся, что фашистом был. Каждое утро в понедельник, когда за инструментом идёт, остановится, спросит, как я выходной провёл, как Москва, что новенького в кинотеатрах. Спрашивает, есть ли девушка. И каждый раз, смотри, – Дима показал на себя, – вот так головой покачает и скажет: «Одному нельзя. Для души и для сердца надо, гер Дмитрий». Утром очередного понедельника, как повелось, Пауль поинтересовался у Димы, как он провёл выходной день. У Димы к этому времени успело сложиться мнение, что рассказанные им фрагменты своей жизни питают другую жизнь, нереальную, ту, что существует в мечтах и воспоминаниях. Видел, что эти рассказы для Пауля – глоток свежего воздуха, и он спешит его сделать. – Мы с Женей ходили на рыбалку. На Навершковские пруды, здесь недалеко, на север с километр будет. Наловили карасиков. – Ты неисправим, гер Дмитрий. И что вы с ними сделали? – Там по берегу растёт лесок, собрали хворост, развели костёр и испекли. Делается так: палочкой протыкаешь через рот до хвоста, втыкаешь поближе к костру, где жар, потом с корочкой чешую снимаешь, солишь и ешь. Очень вкусно. Обхохочешься – морды и руки в саже. Загорали, купались, в полдень вернулись. Вечером в клубе смотрели «Дети капитана Гранта». – А мы играли в футбол. Финал. Наша команда проиграла… Так-так-так… Значит, гер Дима, девушки для души и сердца у вас по-прежнему нет. Это есть плохо, дорогой друг. Я за вас болен. 4. Надежда В конце лета, в субботу вечером, Гаврик и Дима единодушно выразили желание встать пораньше и съездить в Тушино на праздник Авиации и Военно-воздушного флота. Посмотрев полёты, высший пилотаж и прыжки с парашютом, воодушевлённые отправились в Парк Горького, чтобы испытать себя и прыгнуть с парашютной вышки. Покрутились по парку, по указателям нашли, взяли в кассе билеты, встали в очередь. Вместе с другими наблюдали, как получалось у граждан. Особенно забавно выходило у подвыпивших мужиков и у женщин, позволявших себе в лёгких платьицах полёты навстречу ветру. Мужики, те наверху много балагурили, геройствовали напоказ, смешно приземлялись. С их слов, они все – десантники, и что с ними не такое бывало. Женщины, если поднялись на вышку, то покидали площадку отчаянно, но в полёте терялись, не зная, за что им держаться: за лямки или за подол платья. Очередь восторг от увиденного не скрывала. Исполнив ритуал посвящения в герои, ребята помассировали бёдра и бицепсы – ясно: синяков не миновать – и вышли за ограждение. Они, возбуждённые, сразу не заметили двух девушек, стоявших у решётки. И ребята прошли бы мимо, как вдруг одна из них, беленькая, состроив восхищенную мордашку, сделала в их сторону комплемент: – Э-э-эх, какие па-арни! Ребята оглянулись и остановились, а беленькая, как бы и не замечая вовсе: – Если бы я в молодости знала их номер полевой почты, все четыре года письма бы им писала и ждала. Ой! Да они ж совсем молоденькие! Нет, не писала бы, а вот погулять погуляла бы… за ручку. – Сколько ж тебе лет, комсомолка? Нам с малолетками связываться не резон, руки быстро свяжут... – Сказал это Гаврик естественно и непринуждённо, чему Дима всегда завидовал. – Ладно, девчонки, а если серьёзно? Сами-то откуда? Как бы равнодушный к юным особам, Гаврик занялся более важным делом и постучал по асфальту белыми парусиновыми полуботинками, стряхивая с них невидимую пыль. – Есть с Пресни, есть с Бережковской набережной. А вы, мальчики? – У меня, например, два адреса, – Гаврик потихоньку перехватывал инициативу, – Сокольники и Очаково, у Димы – Очаково. Давайте так, если допоздна гулять будем, Дима проводит ту, что живёт ближе к Киевскому, значит, на Бережковской, а я – ту, что на Пресне. Лады?.. Меня Женей зовут, это – Дима, друг мой. – А это, ребята, наша красавица, – бойкая светленькая подтолкнула вперёд свою подругу, – наша Надежда, её Дима проводит. Да, Дима? А меня замарашку проводишь ты, Женя. Мачеха меня Яной зовёт. Чем не Золушка, скажи? Со мной, как в сказке. Гаврик широким жестом запустил руку в карман брюк и вытащил смятую пятёрочку: – Дима, не в службу, а в дружбу: за павильоном мороженое, возьми всем по эскимо. Стой… Девчонки, а пошли на качелях-лодочках покатаемся, и мороженое нам по пути… Утром в понедельник одним из первых за инструментом мимо верстака бригадира пронёсся Пауль. Спортивной ходьбой с пятки на носок, подняв руки на уровень груди, раскачиваясь и пыхтя, как паровоз. На обратном пути остановился: – Как прошёл день, гер Дмитрий? – Мы с гером Женей в Парке Горького познакомились с девчатами. Здорово провели вечер. Я провожал Надю, мы гуляли по набережной, дошли аж до Новодевичьего монастыря... Нет, нет, он-то на другом берегу. Надя мне понравилась. Едва не опоздал на последнюю электричку. – Гер Дима, расскажи с самого начала, пожалуйста. Это же счастье! Нет, не сейчас. Когда курить все пойдут, я приду, хорошо, да?.. * * * Начало октября – осень золотая. После ранних ночных заморозков, в безветрие, липы дружно осыпали золотом парки, скамейки и тропинки. В немецком лагере, точнее, в городке рабочего батальона, крыши восьмиугольных войлочных юрт покрыл белый иней. Над крышами из согнутых под прямым углом труб поднимались вертикально вверх несколько десятков сизых дымков. Издалека их ряд, подсвечиваемый снизу фонарями, казался засохшим берёзовым леском в гнилой низине: тонким, белоствольным, но без ветвей и макушек. Сегодня в цехе безлюдно, тишина. Объявили, что до обеда немцы получают со складов новую форму и переходят на зимнюю. В девять заглянул мастер с соседнего участка и заговорщицки сообщил: – Мужики, если хотите френч, то можете обменять у фрицев. По себе знаю: очень практично. Они будут «за». – На что обменять? У нас нет ничего стоящего. – Они будут рады буханке хлеба. К Гюнтеру обращайтесь. Сначала договоритесь, потом сгоняете на базар, а фрицы вам подберут по размеру… Через неделю в цех зашёл Костров. Походил между верстаками, осмотрел и потрогал выставленные вдоль стен двери с коробками, рамы и прочую столярку, подготовленную к передаче в молярный цех. Подозвал прорабов, мастеров, бригадиров и вывел всех за собой в курилку. – Дела идут неплохо. Молодцы. Однако, товарищи, когда видишь вас за работой, только по кепкам и можно отличить немца от нашего. Это ненормально, но препятствовать пока не буду. Только на штаны их протёртые не переходите, гордость имейте. И запомните: френч – это рабочая одежда. За территорию выходить только в своей... Ладно, идите работать… * * * В пасмурное, слякотное декабрьское воскресенье с утра шёл дождь со снегом, к полудню подул сильный ветер, и стало нет-нет да и выглядывать солнышко. После обеда Дима засобирался на свидание. Насвистывая, искал баночку с гуталином. За ним наблюдал с кровати Гаврик, благодушно чувствуя себя, отобедав и выпив в кубрике дополнительную порцию горячего чая. – А ты разве сегодня никуда не пойдёшь? – спросил между делом Дима. – Нет. У нас с Яной выходной. У них на Капрановке сдают ГТО. Может, вечером. Но какое сегодня гуляние? Попозже позвоню с вахты… Слушай, Дим, а возьми-ка ты лаковые штиблеты с калошами. С новой кепкой солидности придадут. За питерского интеллигента сойдёшь: человек рассеянный с улицы Бассейной, – рассмеялся Гаврик. – Достать? – Давай. Посмотрим. Гаврик встал и полез под кровать. Дима взял штиблеты, покрутил, осматривая. Носы были перетянуты чёрной изолентой, а так ничего: сияли потрескавшимся лаком. Дима обулся, всунул ноги в калоши, встал, набросил форменное полупальто со срезанными петлицами, надвинул кепку на глаза. – Ты чё-о! Картонку выньми! Напугав друга окриком, Гаврик взял кепку, провёл пальцами под её верхом и вытащил картонную ленту, придающую форму товарному экземпляру: – Носят так!.. – и отошёл к окну. – Дима, а ты у нас красавец – сам Пётр Алейников! Кружечку будешь должен. Дима рассчитал точно: ждал он Надю, судя по уличным часам при входе в Бородинский сквер, всего пять минут. Подбежала она какая-то суматошная, будто опоздала на час: – Дима, я зонтик забыла, а у нас полдня впереди. Вернуться надо, пойдем, проводишь до дома. Идти было недалеко. Дом Диме показался внушительным, вахта, лепнина, знакомая столярка из дуба, лифт, но он сдержал себя и не показал удивления. Звонко закрылись первые ажурные двери лифта, солидно простучали внутренние, запела лебёдка, на шестом гулком этаже вышли. Но как только Надя позвонила, Дима тут же спрятался за угол. – Ты куда? Зайди хоть на минуточку, я быстро. Дверь распахнулась, открыла женщина, и Диме стало не по себе: вдруг она подумает, что он прячется, и его уговаривать надо, как ребёнка. Он смело вошёл вслед за Надей и поздоровался. В прихожую вышел из комнаты высокий седой мужчина в безрукавке с газетой в руке и очками на носу, с виду учёный. Дима представился, то же сделали родители, а мужчины дополнительно обменялись рукопожатием. – Раздевайтесь, Дима. Снимайте калоши, пальто на вешалку. Если надо руки помыть, то туалет здесь, и родители вежливо покинули прихожую. Надя вышла вслед, и уже из комнаты послышалось: – Мам, я чай поставлю, мы посидим на кухне пять минуточек, согреемся. А может, все вместе в комнате, а? Диме стало плохо. Штиблеты! Снять вместе с калошами? Он уже не мог вспомнить, в каком состоянии были его носки. Надвигалась катастрофа… Дима схватил в охапку пальто и выскочил на площадку, покрутился, выбирая, куда дальше, и помчался, путаясь в рукавах, вниз по ступенькам. Вырвался из подъезда и, шлёпая по лужам, побежал дворами в сторону Киевского вокзала. В наступающих сумерках он, как птица, летел в распахнутом пальто под хмурым с промоинами небом, и под растерзанными стаями галок и воронья душа его кричала от отчаяния… В эту минуту Дима более всего хотел, чтобы Пауль прошёл мимо. Но он не прошёл, он остановился, подождал, и когда Дима поднял голову, заглянул в глаза. – Случилось что, гер Дмитрий?.. Мне уходить, да? – Да нет, гер Райнинг, отчего ж… Пауль, вчера я потерял Надежду. – В смысле, Надю?.. Ладно, будет перекур, подойду, да?.. – Сначала, чтобы не забыть, гер Дмитрий: Гюнтер просит, так как скоро новые конструкции начнём делать, просит сказать нам заранее какие конкретно. Узнайте, пожалуйста, и мы подготовим нужные приспособления. Ну, рассказывайте, гер Дмитрий, – и Пауль чуть ли не в лоб Диме упёрся своим длинным козырьком. – Приехал я на Киевский и быстренько почесал до Бородинского сквера, только отдышался, смотрю, а вот и Надя… – начал Дима. Когда он изложил до конца свою драматическую историю, Пауль выпрямился и облегчённо вздохнул: – Дима, здесь есть позитив. Смотрите, вас пригласили в дом – это раз… Как почему? Разве просто так девушка будет знакомить родителей со своим молодым человеком? Вы же ей интересны. Дальше… Вы не сделали хуже мнение о вас – это два. Надя будет думать, что вы очень стеснительны. Всякому известно, что это качество часто рядом с добротой… Ну вот, Дима, ты уже улыбаешься. Теперь мне надо хорошо думать, как тебе помочь… В субботу, в конце рабочего дня, излучая свет, подошёл Пауль и сообщил, что через две недели, в канун Рождества, в рабочем клубе состоится концерт их самодеятельности: – Найдите Надежду и пригласите в клуб. Репертуар готовим приличный: классика, песни, художественное слово, фокусы, клоуны. Начало в десять ноль-ноль. Воскресным ранним утром Дима вышел из электрички и с нетерпением направился в сторону известного ему дома. Выбрал место для наблюдения. Прождал час и увидел, как из подъезда вышла Надя. Он снял и отряхнул шапку, обстучал снег с плеч, обошёл стороной предполагаемое место, где пересекутся их пути, развернулся и пошёл навстречу. А она его так и не заметила! Дима остановился в пяти шагах и поздоровался. И ничего страшного не произошло: она улыбнулась… нет-нет, она обрадовалась! Ну, а счастливый Дима тут же ей всё-то и выложил. Посмеялись, как дети, затем Надя взяла его под руку – свершилось чудо, от которого у Димы перехватило дыхание – и они парочкой, на которую никто не обращал внимания, продолжили поход в магазин за хлебом. * * * Пауль встретил их у входа в зрительный зал. Представился Наде, пропустил молодых людей вперёд и пошёл следом, подсказывая. У четвёртого или пятого ряда остановился и показал их места: второе и третье, сам занял первое, самое крайнее у прохода. Публика пребывала в приподнятом настроении. Места хватило всем. Скоро раздались робкие аплодисменты, через полминуты повторились настойчиво, и на сцену из-за занавеса, слегка покачав его, выбрался самодеятельный конферансье. Отличал его от других, сидящих в зале, огромный синий бант в белый горошек, повязанный под подбородком. Конферансье поприветствовал зал, поздравил с наступающим Рождеством, несколько раз пошутил, и долгожданный концерт начался… Красный от удовольствия и от усердия конферансье объявил следующий номер и, выдержав паузу, назвал имя исполнителя – Пау-уль Ра-айнинг! Пауль рывком поднялся с места, у края ряда на секунду замер, вытянувшись, и свободным ровным шагом, чуть наклонив голову к плечу, направился к сцене. До лесенки он не дошёл: на середине по-спортивному упруго шагнул вверх и оказался у микрофона. Из партера послышался сипловатый голос: – Ду вирст фройлайн Зольфайг, Пауль? – что вызвало в зале дружный смех. – Натюрлих, фройндэ! – нисколько не смущаясь, улыбнулся Пауль, достал большой белый платок и повязал им голову. Смех повторился. Пауль поднял брови, кивнул кому-то в зале, как бы соглашаясь, снял платок и подсунул под ремень вокруг талии – получился скромный фартучек – оглянулся и подал знак аккордеонисту. Зазвучала нежная, трогательная мелодия… Шорохи и покашливание потихоньку прекратились. После первой же строчки зал замер. Дима почувствовал, как Надя сдавила ему локоть, и повернул голову: та сидела, закрыв глаза, даже рука её не опустилась на колено, замерла на полпути… – Ты знаешь немецкий? – шепотом спросил он. – Нет, французский, но я знаю о чём… Скоро аккорды подвели песню к финалу. Из чьей-то груди вырвалось короткое сдавленное рыдание, со стороны советского персонала чувствовалось некоторое смущение, вызванное, похоже, недопониманием. В наступившей тишине Пауль обменялся взглядом с аккордеонистом, вновь полилась грустная мелодия, и он запел, глядя вдаль: Зима пройдёт, и весна промелькнёт, И весна промелькнёт; Увянут все цветы, снегом их занесёт, Снегом их занесёт... И ты ко мне вернёшься – мне сердце говорит, Мне сердце говорит, Тебе верна останусь, тобой лишь буду жить, Тобой лишь буду жить...
Ко мне ты вернёшься, полюбишь ты меня, Полюбишь ты меня; От бед и от несчастий тебя укрою я, Тебя укрою я. И если никогда мы не встретимся с тобой, Не встретимся с тобой; То всё ж любить я буду тебя, о милый мой, Тебя, о милый мой... Надя прижала лицо к плечу Димы, он же находился в замешательстве, взгляд его скользил по безмолвному залу. Многие, будь то русские или немцы, склонили головы, виднелись одни лишь затылки и опущенные плечи. За почти сто лет существования драмы «Пер Гюнт» и музыки к ней, мир вряд ли испытал более сильные чувства, одновременно выраженные людьми, собравшимися в одном тесном пространстве. В понедельник со словами: «От Надиной мамы», Дима вручил Паулю кулёчек. Пауль развернул, сунул в него нос, и вдохнул аромат чудесных пирожков с картошкой и капустой: – Дома-ашние! Зер гут!.. Я один съем, а остальные отдам доктору Краузе. Он имеет вход в лазарет. Там наши товарищи, они порадуются Рождеству. Надя не против, думаю, да?.. Очень вкусно!.. Ах, как вкусно!.. Маме – спасибо, Дима, да? – Конечно, передам! Рассказала Надя своим про концерт, разговоров было. Песню твою Надины родители знают, папа даже мелодию по памяти подбирал: «ту-у-рум ту-ру-рум ту-ру-ру-ру-ру-ру-рум…». – Это песня Сольвейг, норвежская: музыка Грига, слова Ибсена. Слова и ноты Гюнтер попросил начальство помочь найти... Дима, тебя спрошу, да? Кто-то из ваших проговорился, нас вроде по домам скоро отправят, не слышал?.. Ладно, подождём. Пауль полез в карман брюк и одним лишь пальчиком достал платок, вытер руки и губы, вздохнул: – Мне возвращаться некуда. Последнее письмо от отца пришло в 43-м из-под Курска... А в июле 44-го наш дом попал под бомбёжку. До этого писала сестра, если советские прилетали, наши не прятались, советские только завод и станцию бомбили, а прятались от союзников: тем лишь бы куда сбросить. Потом от бургомистра было письмо: накануне бомбоубежище затопило, потому моим бежать было некуда… – Пауль, а кем ты был на войне? – Посмотрим на петлицы, – Пауль оттянул угол воротника, чтобы видеть обоим. – Красный – в артиллерии. Маленькие крылышки, как чайки – связь с авиацией, а их две, значит, младший фельдфебель зенитной артиллерии. Полк наш до октября 44-го стоял в Киркенесе, мы защищали аэродром. Это – Норвегия, Заполярье… Пауль повернулся и хотел, было, идти дальше, но задержался у края верстака. Надвинул кепи на глаза, тяжело облокотился на угол и ушёл в себя, отвернувшись и разглядывая по очереди свои ботинки. Дима вспомнил вечер и задумался. Вчера у них с Надиным отцом на кухне состоялся странный разговор, где Василием Сергеевичем было много чего сказано, в том числе такое, отчего сознание Димы попросило передышки. А началось с его же ответа на вопрос, как он воспринимает немцев. Ответил, не задумываясь так, как решил уже для себя, что немцы – люди, как люди, нормальные, одним словом. Потом-то отец Нади и сказал… Дима напрягся: «Сейчас вспомню... Да, он сказал так: сознание и поведение людей определяет то, как они измеряют добро и зло, а это не приходит с рождением. Поэтому очень важно, кто даёт им способ измерения. Если одним и тем же вещам люди дают близкие оценки по шкале добра – именно «по шкале» он сказал – то наступает гармония, ведут они себя одинаково, особенно, когда приходит беда», – Дима посмотрел на загрустившего Пауля. А что думает он? – Пауль, отец Нади вчера сказал, что все люди одинаковы, но ведут себя по-разному, потому что их по-разному учат понимать, что есть добро и зло. – Ну да! И мы здесь не только рубанком двигаем, мы извилинами двигаем тоже. Мы часто говорим об этом, спорим. Времени-то у нас много, да? – улыбнулся Пауль, возвращаясь из мрачного прошлого. * * * В конце зимы 48-го, рано утром неожиданно объявили об эвакуации лагеря. Всех отвезли в баню. Взамен шинелей и кепи выдали новые тёмно-синие телогрейки, шапки-ушанки, чемоданчики, сухпайки. Накормили обедом, подогнали грузовики и, строго выполняя план репатриации, отвезли на станцию Немчиново Белорусской железной дороги. Дмитрий получил новое назначение – Усть-Ишимск на севере Омской области. Евгения отправили в Иркутск, и их пути разошлись. Дмитрию предстояло проложить в тайге просе́ку 70-метровой ширины для будущей узкоколейки. Контингент – гордые и угрюмые чеченцы. Затем были Первоуральск, Казахстан, Марьина Роща в Москве, Эртиль, Рязань и т.д. и т.д. Овладел специальностями автомеханика, слесаря, плотника, столяра, газо- и электросварщика. Научила жизнь многому: как построить дом, поставить сруб, вспахать поле и собрать урожай, заготовить сено, содержать сад, огород и скотину, играть на гармони, на трубе и домре, писать картины маслом. Построил аэросани, винт рассчитал и выточил сам, собрал несколько авто. Ему далеко за восемьдесят, а он по-прежнему за рулём и ездит на рыбалку… 5. Яблони в цвету Первая половина мая 2015-го. С Дмитрием Ивановичем сидим в его саду под старой яблоней. Он неподвижен, как сфинкс – на скамеечке, я – на табурете сбоку. Мы знакомы с ним более сорока лет. Столько же лет и яблоне. Её старые сучья прошлой осенью были удалены, весна это заметила и набросила на нашу яблоню нарядную бело-розовую шаль. Дмитрий Иванович, делясь воспоминаниями – это даже диалогом не назовёшь – сам себе рассказывает то, что ему интересно, и смотрит на точку впереди, на траве, метрах в десяти. Делает паузы, пережёвывает губами, перебирает в памяти. Мне тоже спешить некуда. Иногда задаю вопросы, слышит он не все. За время наших встреч Дмитрий Иванович три-четыре раза заводил разговор о немецких пленных, с которыми ему довелось работать в юности. Не помню, с чего начали в тот майский день. Возможно, с воспоминаний о его учёбе в школе ФЗО. Да, скорее всего… А впрочем, может, то был День Победы?.. – Были там словаки, румыны, те рыжие, а в основном, – немцы. Жалко их очень, сильно голодали. А с другой стороны, кому тогда было сладко, все недоедали. – А среди них были подростки, пожилые? – Нет. Только зрелые мужчины. – Кто они как люди? – вижу, что вопрос Дмитрию Ивановичу не до конца понятен, спросил иначе: – Что можешь сказать об их человеческих качествах? Он, глядя на выбеленный ствол старой яблони, пожевал губами и ответил тихо: – Золото. – Сделал большую паузу: – Они ж не виноваты. А потом, мы не воевали, мы работали, одно дело делали… Что ж теперь всю жизнь и им, и нам с камнем за пазухой жить? Перевёл взгляд на яблоневый цвет, где копошились пчёлы. – Яблоню помнишь? А ведь ей столько же лет, сколько мы с тобой знаем друг друга... И до тебя я столько же прожил… Более сорока… Что сказать-то хочу. – Думает. – Хоть и побросало нас в те времена государство наше по огромной нашей стране, мы не чувствовали себя несвободными. А знаешь почему? – Помолчал. – С юношеских лет усвоил, что свобода – это осознанная необходимость. Так Энгельс, их земляк, сказал. Вот и получалось, коли так надо твоей Родине, не огорчайся, потерпи, не вбивай себе в голову, что ты какой-то там раб подневольный. – Помолчал. – Трудно, но так надо было. Родина, она ж всем нам мать. Виктор Калинкин, полковник в отставке, кандидат технических наук город Тверь http://www.proza.ru/avtor/kalinkin
04.09-10.11.2015 |
