КУБАРИ. РОДИНА ИЛИ СМЕРТЬ! (глава из повести «Кубари и день вчерашний»)
 |
Посвящается с низким земным поклоном моему героическому деду, самому любимому Человеку на свете, гвардии рядовому Бочарникову Фёдору Ивановичу, прошагавшему ратными дорогами Северо-Западного, Воронежского, 1–го Украинского фронтов Великой Отечественной войны. Тяжело раненому при освобождении Польши… Мы горели, сражаясь на Курской дуге, И тонули в Днепре на стремнине, Чтоб на этой войне, в этом жутком огне Сдох фашизм в этой жуткой пучине! Автор
Полковник Ненашев, тяжело раненный в первый день затяжных кровопролитных боев, когда от полка осталось ровным счётом с гулькин нос, умирал. Смертельная бледность уже коснулась его чела, не выпуская из цепких и коварных рук своих, но глаза… Глаза обрели былую ясность и живость. – Ну, отец-командир, попрощаемся. – говорить ему приходилось с большим трудом, хрипела простреленная грудь. Надо же, столько прошёл! И Халхин-Гол, и финскую, и в сорок первом под Киевом в кровавой мясорубке побывал – хоть бы что! Ни царапины! Бог миловал. А здесь – на тебе! Как-то всё нелепо получилось. – Всё… Отвоевался вояка. – Он даже через силу попытался улыбнуться. – Ты помни, Иван, мои слова… Помни… Неимоверным усилием воли он прервал стон, закусив губы: – Душно тут… Воздуху бы… – Давай-ка, помоги! – скорее попросил, чем приказал, Иван сидевшего у своего телефонного аппарата связиста и монотонно бубнившего: – «Волга», «Волга»! Я – «Заря»! Ответьте «Заре»…», – расстилая на земляном полу шинель. – Сейчас, сейчас мы вас переложим и на воздух. Полумрак просторного блиндажа давал первоначальный эффект прохлады, в первые минуты. А потом вновь хотелось в траншею, пусть и под палящее солнце, но только бы на воздух. – Ваня, сынок… Ты… Один офицер на… – понятно, что он хотел сказать «на весь первый батальон». – Помни… Мой наказ… Он присел возле полковника на самый краешек снарядного ящика, смиренно склонив голову. Будто всем своим видом вчерашнего ещё примерного школьника хотел отодвинуть смертный предел, вымолить у самой смерти жизнь для своего старшего командира, спасти полковника. Но Бог не был милостив. Тщетно… Ему показалось, что Ненашев что-то хочет сказать ему. Он наклонился к самому его лицу. Точно! Слабо дыша, он едва смог разлепить ссохшиеся от жажды губы. Иван с трудом разобрал: – Ты вспомни… Как свою… Войну начинал… Он помнил. Такое никогда не забудешь. Даже во сне. До самого смертного часа такое будет сниться, не выпуская из своих горячих невыносимых объятий. О-оо, Господи!... …О том, что в армии ввели погоны, они узнали в эшелоне, в пути. Вот это да! Неслыханное дело – погоны! И теперь ни к чему их малиновые петлицы с лейтенантскими кубарями, которыми они так тайно и явно гордились. Как же! Годичный ускоренный выпуск …. ского пехотного училища. А сколько всего в их эшелоне было этих самых ускоренных выпусков, пожалуй, только одному Господу Богу известно. На коротких остановках и бункеровках паровозов они гроздьями свисали с подножек теплушек, теснясь в узких проходах распахнутых дверей. Посмотрите-ка, граждане – товарищи, какие мы бравые! Какие мы!... Дух от счастья захватывало! И колёса на стыках рельсов монотонно гудели в унисон их настроению: – На фронт! На фронт! На фронт! Это было сродни упоению грядущей победой. А как же иначе?... Без нас там не управятся. Стоит лишь нам прибыть, как прорыв и наступление неизбежны. Как говорит Левитан в сводках Совинформбюро: – «… По всему широкому фронту!…» Понимаете, граждане: по всему фронту! Мы ещё покажем фрицам! Зададим им жару! Они у нас драпать будут, аж до самого Берлина! Мы… Мы… На фронт!... На фронт!... На фронт!... Лейтенанты нашего выпуска еще себя покажут! Ого-го-оо! Стоит лишь поскорей добраться до передовой. Поскорей!... И рябило, рябило в глазах на станциях и полустанках от малинового цвета. Казалось в чёрных проёмах теплушек в раз кто-то всесильной рукой развесил гирлянды, засверкавшие, засиявшие алым светом. Малиновым. Кубари… Кубари … Кубари… Бабы на этих коротких остановках жалостливо вглядывались в их счастливые физиономии, суеверно крестились. Крестили и их, и их эшелон, гибким змеиным телом изогнувшийся на далёком пути к войне. И долго, долго – в который уж раз за войну – приставив ладони ко лбу, всматривались ему вслед, пока он не исчезал за горизонтом, превратившись в крохотную букашку. И губы беззвучно шептали что-то вслед им. Молитву, наверное? И руки вновь и вновь лёгкими взмахами, обессилев от голода и непосильной работы, крестили, безбожников глупых: – «Господи! Спаси и сохрани!... » С потолка посыпалась струйка песка. Одновременно раздался гулкий взрыв. Раз, другой, третий! Земля вырывалась из-под ног. Ну, началось! – Лейтенант, на выход! Фрицы, мать иху!... – проорал кто-то в сумрачный зев блиндажа. – Живее! Конечно же, это был вездесущий Пилипенко. – Я вернусь, товарищ пол… – но его слова потонули в обвальном грохоте, сквозь который явно прорывался треск «шмайссеров». Совсем рядом! Иван вихрем вылетел наружу: – Наблюдатель, раззява, мать его за ногу! Прохлопал ушами! Так и было… Случилось непоправимое. Наблюдатель при обстреле побоялся лишний раз голову выставить и вот – результат налицо. Немецкая пехота придвинулась вплотную за огневым валом и … Ворвалась в траншеи батальона. Вообщем, фрицев проморгали… «Укокошат нас, как кутят!» – первое, что пришло на ум в эту минуту. – «Как пить дать, укокошат!» Пружинисто бросая тело вперёд, передёргивая затвор ППШ, он мельком оглянулся: – Там полковник, раненые, знамя… Ну нет, вот вам на рыло! Мы ещё покувыркаемся! …Он потом долго вспоминал этот кошмар. Помнил его до мельчайших подробностей. Как же! Два дня непрерывного отражения атак противника и вот, сошлись – таки в рукопашной. Что творилось! Что творилось вокруг!... Страшно было до жути. Кровь леденела от ужаса. А сердце… Казалось ещё немного, ещё мгновение и лопнет оно в груди от адского перенапряжения. От нестерпимого и нечеловеческого зверства. Страшно и жутко было не от того, что – Вот они живые фрицы! Здоровенные, как на подбор! – а сколько от того, что обе стороны дрались молча, одержимые кровожадным ожесточением, лишь животно надсадно хрипя и рыча. Молча – без слов – убивали друг друга! И рык, и хрипенье людей были какими-то первобытными, неслыханными доселе. Звероподобными. Ну же?! Чья возьмёт?! ... Да и где уж тут вспомнить, кто первым взорвал этот бессловесный кошмар, это звероподобное рычание людей, залихватским русским матом. Вперемежку с отборной похабщиной. Фу-уу! То, что надо! На душе полегчало… Бальзам, мать его!… Звериный лютый страх отошёл, отступил бесследно куда-то далеко – далеко, на второй план. Его дико трясло, как в лихорадке, а в голове свербило одно-единственное желание: – Ну, гады! Ну, гады! Я вам! Я сейчас!...С-ссу … ры, твари позорные! И мгновенной явью рухнуло на головы врагов это обжигающее ненавистью «Я вам!», «Я сейчас!». А несусветный похабный мат лишь утраивал, удесятерял силы, казалось навсегда растраченные, потерянные в отражении двухдневных атак. Иван перехватил внезапно замолчавший ППШ, чтобы вдарить прикладом в первую подвернувшуюся ненавистную харю. А вот перезарядить диск – магазин в этой смертельной суматохе и на ум не приходило. Да и когда?! Что-то хрустнуло – чвакнуло от его хлёсткого удара. Немецкий пехотинец кулём свалился ему под ноги. Вереща, как птенец, захлёбываясь собственной кровью. Получай, гадюка! Получ … Прыжок в сторону и тут же – со всего размаху – удар в здоровенного ефрейтора, подстрелившего молоденького солдата из его взвода. Всю ярость и злость вложил он в этот удар! Держись, с … а! Ты у меня, пад ... а, сейчас попляшешь! Будет тебе, п … ц на холодец! Не ожидал фриц такой прыти от младшего лейтенанта… Он ещё разворачивался в пол оборота, он ещё заворожено смотрел, как цепляя землю с бруствера падал, падал и падал, словно в замедленной съёмке кино, прошитый его очередью веснушчатый русский мальчишка-солдат, безжизненно закидывая голову, с выбившейся ржаной прядью волос из-под каски и… вдруг – Мороз по коже! – горящие ненавистью глаза другого мальчишки. Близко-близко. И страшная обжигающая боль. Разящий удар достиг своей цели! Пришёлся ефрейтору в висок, сокрушая податливые хрупкие кости. Не помогла и хваленая германская каска. «Откуда он взял…» – последнее, что промелькнуло в гаснущем сознании. Подоспел взводный и Гансу пи ... ц на холодец! Через мгновение достиг своей цели и второй удар взводного, ломая прикладом горбатый хищный нос, сплющивая его в кровавое месиво. Готов! Немец только и успел охнуть напоследок.– Майн Гот! «Шмайссер» гулко брякнулся, зацепившись за ППШ. Иван ловко подхватил его на лету, стремительно продвигаясь к очередной цели, дико и грязно матерясь перекошенным судорогой ртом: – Убью, гадов! Убью! ……..ки!........лы!..........ты! Вот бы услышала мама-учительница такие непотребные слова от единственного сына. В ужас бы пришла интеллигентнейшая женщина! Как? Это её любимый Ванечка, её кровиночка, её добрый и такой нежный белоголовый мальчик?! Быть такого не может!... Может, может. Ещё как может, дорогая Лидии Петровна! Ведь настоящий ужас был здесь! Здесь, в разбитых снарядами траншеях стрелкового полка, посреди красивейших полей на Белгородщине, неподалёку от русской деревеньки Прохоровки. На то и война проклятущая… Она самая. И пошло – поехало… «Мы ещё покувыркаемся! Мы ещё … Будете ещё, гады, у нас сопли на кулак мотать! Как пить дать будете! Доберёмся до вашего грёбаного Берлина, а Гитлера проклятого пришибём, как бешенную собаку!...» Да и что там похабная матерщина… С ума можно было сойти: атаки продолжались непрерывно, одна за одной, накатывали лавинами от рассвета до заката. Сущий ад! День превращался в ночь. И казалось, что ни конца, ни краю не будет этой окаянной кровавой круговерти. И вот теперь – сошлись в рукопашной… Нестерпимо палило солнце. Горели подбитые артиллеристами танки, жирно чадя густыми чёрными шлейфами дыма над пожухлой от июльского зноя травой. Воздуха! Глоток свежего воздуха бы сейчас! Хоть самую малость… Прохладного, чистого! А не этого обжигающего лёгкие смрада и гари. Воздуха… Огромный раскалённый диск бесстрастно взирал на всё происходящее сейчас там, внизу, клонясь своим огромным ослепительно-оранжевым телом к земле. Всё ближе и ближе… И кто-то орал – истошно, навзрыд – А-аа-ааа! О-оо-ооо! – как ребёнок, затоптанный десятком ног в этой жаркой сумасшедшей свалке. Наш? Немец? Кто ж его разберёт… Не до него, к едрене-фене! Не до него… А сердце бешено колотилось, стучалось, рвалось наружу. Билось, как загнанный зверь в клетке. Ещё мгновение и оно разорвёт вздымающуюся ходуном грудь и, наконец-то, вырвется на волю. Солнце катилось восвояси. Огненный красный диск напоследок опалил безжалостно, словно дня не хватило, искорёженный воронками и распаханный траками гусениц необъятный простор. Вселенская жара! Пекло. А на фоне огромного красного диска множились, росли, шагая как заведённые, чёрные фигуры с автоматами наперевес. Ещё одна атака! Которая уже за день?! Да кто их считал?! До того ли?! И был день вчерашний и был, уходя на убыль, день-деньской сегодняшний. Такой же безумно – кровавый. И также, как и вчера горячее солнце плавилось на сияющей стали штыков. И казалось, что они наполнились этой кровавой безумной мутью. Война продолжалась. Но они были ещё живы. И они не хотели умирать… Им надо было отражать очередную атаку немецкой пехоты. Чёрные силуэты наступающих всё росли и росли, множились, покачиваясь в душном мареве заката, стремительно увеличиваясь до размеров гигантских чудовищ. А Иван, как и солдаты его роты, как и все, кто, ещё мог держать оружие в их батальоне, стрелял, по этим чёрным, стремительно растущим чудовищам, что-то кричал, приказывал, кому-то, не помня себя, грозил, пока они вновь не сошлись с ними в безумной и безжалостной рукопашной. И ночь сменила безумный кровавый день… Ночь… Ночь… А потом пошёл снег… Родной. Вологодский. Пушистый. Чистый и белый. Большими – большими хлопьями. Такой долгожданный! Снег!... Он засыпал его стриженую голову, шею и плечи. Иван жадно ловил потрес-кавшимися от нестерпимой жары губами и всё не мог поймать его волшебную и такую прохладную белизну.И уже не понимая от чего так происходит, подставлял под белые хлопья голову и шею, чтобы окунуться в эту белую спасительную свежесть. Но снег падал и падал, свирепой болью обжигая его лицо. Словно раскалёнными углями. Но где же долгожданная прохлада? – Лейтенант! Лейтенант! Слышь, младшой! Очнись! – Только-только забрезжил рассвет нового безумного дня, а кто-то уже назойливо и строго тряс его за плечо. – Командир... Солнце, едва приподнявшись над кромкой горизонта, выплеснуло свой безжалостный июльский жар на бескрайние русские поля. Шло третье военное лето. Молох войны, раскрутив свой гигантский маховик, не ведал пощады, пожирая всех и вся. – Лейтенант!… Там немцы!… Наступают… Надо идти… – задыхаясь от бега, старшина Пилипенко тормошил Ивана за плечо.– Поторапливайся, младшой! Занимался новый день. Война продолжалась. И надо было идти. Надо было торопиться. Батальон ждал его приказаний. Его ждали солдаты. Пусть их ничтожно мало, но они были живы. И каждому из них верилось, хотелось верить, а как же иначе, что для него наступит завтра. Обязательно наступит! А день сегодняшний будет всего – навсего д н ё м в ч е р а ш н и м.
Любушкин Юрий Павлович, пенсионер МВД РФ, поэт, прозаик г.Николаевск-на-Амуре |
