Ты пропой, кукушка, мне
  |
К Читателю: Позади меня у реки – маленькая деревенька. Передо мной, в поле у обочины поставлен из черного гранита невысокий крест и памятная плита со списком павших. Но не у дома родного покоятся их останки... Вглядываюсь в список... Мечтал и он, и он, и они все вернуться, взглядом охватить милые просторы... а сегодня видеть его лес, поле и речку могу я, случайный прохожий... Представил того солдата в окопе, а в его сапоге – камушек... Спустя несколько лет с этой мелочи и начал... Всем нашим пацанам, не вернувшимся с той войны
1. На высоте Северо-Западный фронт, август 41-го. Леса и болота, и снова они же: болота, леса… На дорогах разбитая техника… Из посёлка торфоразработчиков на высокую дамбу выскочили мотоциклы с немецкой разведкой. Не снижая скорости, круто развернулись, выбросили перед собой длинные горбатые тени и замерли в стремительном полёте, подгоняемые лучами заходящего солнца. Половина назначенного им маршрута пролегала лесом, другая – краем болота, а конечный пункт – перекрёсток дорог перед следующим лесным массивом. Промчались по лесному участку шоссе, выехали на открытую местность и остановились. Отсюда до перекрёстка километра три, слева начинается болото, справа – пустынная равнина с редкими зарослями кустарника и мелкого березняка. Разведчик с головного мотоцикла, привстав с заднего сидения, минуту всматривался в бинокль в кромку леса, едва видимого в вечерней дымке. Прищурился, улыбнулся и пошевелил губами – он нашел вдали нечто интересное для себя. Обернулся к другим и задорно им что-то прокричал, стоя, будто на стременах – в душе он представлял себя во главе конного разъезда прусских уланов на красивой войне. Опустился в седло, закурил и широко махнул рукой вперед. Сопровождаемые надрывными криками чаек, проехали на малой скорости ещё километр-полтора. Аккуратно, чтоб не сорваться с высокой дамбы, развернули мотоциклы назад к посёлку. Романтик взобрался на один из них, поводил биноклем по горизонту и подозвал товарища. Тот кивнул, быстро спустился с насыпи, сполоснул руки в лужице, вытер о себя, поднялся и со слов старшего начал наносить данные на карту... Со стороны леса чуть слышно протарахтела длинная пулемётная очередь, следом несколько пуль чмокнули в болото, и две-три с недолётом щёлкнули по полотну шоссе. Разведка свою задачу выполнила и отправилась в обратный путь, не мешкая… На центральной площади посёлка в здании правления, что пряталось за бетонной спиной вождя мирового пролетариата, расположился немецкий штаб. Офицер разведгруппы вбежал в здание, с изящной лёгкостью козырнул седому полковнику, развернул на столе карту и доложил обстановку. Полковника более всего заинтересовал фланг противника, примыкающий к болоту. Цель завтрашнего наступления – тот самый перекрёсток, взятие которого обеспечивало прорыв танков к железнодорожному переезду. На карте через болото проходит пунктирная извилистая линия. Если ударить с этой стороны, противник у леса будет вынужден оставить позиции и сдаст перекрёсток. Минут через пять в штаб привели двух местных жителей. Полковник подозвал к себе офицера-переводчика, очертил фрагмент карты палочкой, поводил ею по пунктиру, вполголоса объясняя цель предстоящей беседы, кивнул в сторону местных и присел, с любопытством разглядывая невысоких заскорузлых деревенских мужичков. Молодой напуган, прячет взгляд, мнёт кепку. Пожилой, напротив, выражает готовность и подчинение: прижал ладони к бёдрам, вывернув локти наружу, и не сводит с офицеров глаз, задрав подбородок. Переводчик с картой в руке начал с него. Все вопросы старик выслушивает, повернув к нему голову и наклонив её к плечу, а отвечает, подняв и повернув к полковнику. – Посмотри-ка сюда, старик. Это ваша деревня, шоссе, болото. Понимаешь? – Никак нет, ваше благородие, не обучен, – не глядя на карту, без заминки ответил старик. Мгновенная реакция вызывает у переводчика недоумение. Офицеры перебросились несколькими фразами, затем переводчик еще раз обратился к старику: – Господин полковник спрашивает тебя: это дорога? Пройти по ней можно? – Ваше превосходительство! Боюсь, совру – сколь уж лет на болото не хожу, – нашёл оправдание старик. – Когда отвечаешь, говори: господин полковник! – Не могу знать, господин полковник! По картинкам не обучен! – Серая скотина, – вполголоса произнёс переводчик. – Так точно, ваш-бродь! – как на смотре, гаркнул дед, съел переводчика глазами и прихлопнул каблуками кирзачей. Полковник всё это время с интересом наблюдал за поведением мужика, затем выслушал скупой перевод. Между ним и переводчиком вновь состоялся короткий разговор, и обратились теперь уже к молодому парню: – Ты – комсомолец? – Я, как все. Меня заставили. А иначе хозяйство отобрали бы и отправили на поселение, – голос задрожал, глаза забегали: хочет, чтобы верили. – Ты должен знать, что Великая Германия превыше всего ставит умного, преданного рабочего человека, который на правах сильного будет владеть миром. Наши праздники тоже с красными знамёнами и демонстрацией! Те же цели, но всё честно и справедливо, без иллюзий. Скажи нам, что это за дорога через болото? – Зимник, господин полковник! – успокоился: вопрос без подвоха и опасным не кажется. – Что это значит? – Старая зимняя дорога, господин полковник! Ездили по ней только зимой на санях. А летом можно пройти, чтоб не увязнуть. Лошадь без телеги пройдет. Нынче сухо: не весна и не осень – за час пройти можно. А от шоссе к его началу по этой просеке доберётесь за двадцать минут, а с грузом – за полчаса, точно. По карте я понимаю, географию в школе проходили, – уже осмелел, в интонации появилось искреннее стремление угодить. Дед посуровел, подбородок опустил и из-под косматых бровей смотрит в глаза своему вождю на переходящем Красном Знамени. Что в его взгляде: вопрос, надежда, оправдание, укор?.. Полковник выслушал перевод, не стал скрывать, что доволен, и обратился к старику. Дед вздрогнул и вновь преобразился. Переводчик – а может быть, он вовсе и не переводчик – понял, что его работа удалась, и позволил от себя кое-что добавить: – Нам известно, что ты – председатель. Колхозы и прочая власть сохраняются. Ожидай прибытие представителей германской администрации. А пока добросовестно исполняй свои обязанности, трудитесь, как прежде: по-ударному. Вижу, ты верный солдат своего государя-императора: выведешь к трём утра на центральную площадь двенадцать лошадей с упряжью под вьючный груз. Полковник подвёл беседу к завершению: со словами встал, взял со стола пачку сигарет и передал переводчику. Тот выслушал его и обратился к вчерашнему комсомольцу: – Ты – умный, смелый и волевой человек. Утром пойдешь с нами, проводишь на ту сторону и заберёшь лошадей назад. Это твоя первая награда – превосходные германские сигареты, чудесный турецкий табак. Хватит вонючую махорку сосать – начинай жить по-новому! Более не задерживаем вас, господа мужики – до трёх свободны оба... Хальт! Отставить! Семья того, кто не явится в назначенное время на площадь, будет расстреляна. Ступайте... * * * Тем же тревожным августовским вечером у железнодорожного переезда из вагонов выгрузился стрелковый полк и всю ночь ускоренным маршем догонял убегающий багровый закат, оттесняя на обочину встречный поток беженцев. Ближе к утру шоссе вывело колонну из леса, и полк соединился со своей дивизией, образовав её правый фланг. Под вспышками далеких зарниц сделали короткий привал, командиры посовещались, и полк разделился: первый батальон остался прикрывать позиции «сорокапяток», установленных вечером в поле у перекрёстка, а два свернули вправо на просёлок. Минут через пятнадцать разделились и эти: головной, не останавливаясь, продолжил прямо, а три роты второго и сводный миномётный дивизион свернули с дороги влево, миновали небольшую деревню, преодолели пологий подъем и заняли на рассвете наспех вырытые кем-то окопы на лысой возвышенности – успели! Наскоро выставили внизу слева передовой пост – отделение с пулемётом «максим». Бойцы быстро окопались в кустарнике на склоне и затихли. В тылу, позади высоты, остались деревенька, просёлок, за ним – лес. С трех сторон спереди – обширное моховое болото, через него с запада на восток к высоте выходит зимник. Двумя часами позже по зимнику к краю болота приближалась колонна немецкой пехоты, всего батальона два. Впереди – головной дозор, слева и справа – два боковых охранения, за дозором повзводно – основные силы. На тяжёлом маршруте шеренги в колоннах превратились в три-четыре петляющие вереницы. Солдаты устали: они сосредоточены, утомлены, качаются, падают, смотрят только под ноги и молчат. Дорогу головному дозору показывал молодой парень, вчерашний комсомолец. В середине колонны шли лошади, гружённые боеприпасами и миномётами, переднюю вёл дед, председатель колхоза. Парень подбежал к старшему дозора и показал ориентир на краю леска. Тот кивнул. Парень что-то спросил у него, махнув назад, побежал к лошадям и принял узду у деда. Тот отошёл в сторону, подождал и пристроился за последней лошадью. Головной дозор и боковые охранения начали втягиваться в лесок. Участок леса перед высотой был не так уж и велик, и головной дозор скоро вышел на опушку у подошвы высоты. Передовой пост русских, торопясь, обстрелял авангард немецкой пехоты. Немцы, отстреливаясь, отошли, завязалась перестрелка, к ней подключились боковые охранения. Над болотом полетели команды: «форвертс», «шнелль». Из-за высоты донеслись чуть слышные хлопки – выстрелы минометов. Первые мины упали с перелётом, на болото. Пехоту подгонять не пришлось, она спешно бросилась к леску. Парень, что есть сил, потянул лошадь за узду и дико закричал: «Дава-ай, дура!» Ноги его заплетались, свободная рука цепляла мох, губа отвисла: им овладела паника. Недалеко разорвалась мина. Рука парня потеряла узду, и он по инерции полетел вперёд и вниз, упал лицом в жижу на тропе, разорванной десятками сапог. Часть его тела ниже пояса задёргалась, верхнюю парализовало, а вокруг ушей закружили пузыри. Дед рванул к парню, схватил за ватник и рывком отбросил лицом вниз на ближайшую кочку. Схватил лошадь за узду и поспешил отвести обоз в лесок. Сзади остались судорожные, короткие вздохи вперемежку с кашляющим визгом. Сделав три-четыре пристрелочные серии, батарея на высоте перенесла огонь в лес и перешла на «беглый огонь»: разрывы мин стали сплошными. Немцы в лесочке рассредоточились и отправили на фланги два пулеметных расчёта. Внезапно обстрел прекратился, за ним стихла и перестрелка. Передовой пост перебежками вернулся в свои окопы на высоте. Немцы указали деду, куда отвести обоз, распрягли, сняли груз. Показали, где поставить лошадей, сами приступили к подготовке миномётной площадки. Выслали в обе стороны разведку, связались по радио с тылами, разожгли костры и занялись приведением себя в порядок. Дед, торопясь, отвёл лошадей, подвязал и, никого не предупредив, побежал на болото к тому месту, где он оставил парня. Тот лежал в прежней позе: лицом в кочку. Между лопаток из ватника торчала чистая вата. Дед перевернул парня на спину. Вид был ожидаемый: выпученные глаза, рот разверзнут, грудь в крови. На вдавленном месте кочки, где была грудь – пачка немецких сигарет, залитая кровью. Дед с гримасой боли на лице огляделся вокруг и закричал, тормоша парня: «Андрейка! Я похороню тебя, обещаю! – всхлипывая, добавил. – Б-дь! Что ж я мамке твоей скажу-у-у...» Продолжая тихо выть, стянул с Андрейки брючный ремешок и подвязал убитому челюсть, попытался закрыть глаза. Перевернул Андрейку лицом вниз, спрятал его руки под тело и принялся отрывать пластами мох и забрасывать голову убитого. Закончил, перекрестился, покрутил головой, запоминая место. Не доверяя себе, достал серый платок, привязал его к чахлой сосёнке и побежал к лошадям. У коновязи деда поджидал офицер с солдатом, наблюдал, как тот бежал по болоту, напоминая своим видом клеща: коренаст, кривоног, криворук, лицом дик. Когда дед подбежал и встал навытяжку, офицер брезгливо заговорил по-немецки: «Где тебя черти носят, старая обезьяна?.. Впрочем, ты мне больше не нужен». Офицер повернулся к солдату: «Покоя не будет, когда за спиной такие уроды, верно Шмитт? – Солдат кивнул. – Невыполнение приказа... Убери его». Солдат взял деда за плечо и рывком потребовал развернуться. Толкнул в спину, направляя к болоту, толкнул ещё и ещё. На ходу снял с плеча карабин. За ними равнодушно наблюдали отдыхающие солдаты. Метров через пятьдесят солдат без предупреждения выстрелил деду в затылок. Подойдя к своим, он скривил губы, сморщился и ладонью свободной руки сделал короткое горизонтальное движение – жест, отмечающий завершение неприятной работы. * * * Жаркий воздух застыл. Наевшись дыма и пыли, бурое облако не собиралось так скоро покидать позиции наших рот. Это отчасти выручало тех, кто под облаком. Однако портило, раздражало и отвлекало внимание Ивана горсть камушков и сухой земли за голенищем и другая горсть за воротом и между лопаток – пару минут назад за его спиной разорвался снаряд, забросав окоп землей. Захотелось отставить винтовку, сесть и высыпать весь этот мусор из сапога, и гимнастёрку снять, вытрясти. Иван наклонился, попробовал вытряхнуть комочки рукой из-за ворота, но только грязь размазал по мокрой коричневой шее, да часть мусора перекочевала в стриженые волосы. От этого стало вдвойне противно. Он присел на дно окопа, снял сапог, постучал и высыпал землю. Перемотал портянку, обулся, привстал, пригнувшись, попрыгал – порядок! Отёр руку о штаны, вытер пот со лба, провел рукавом по глазам и бровям, стирая разъедающую соль с лица, поправил на голове раскалённую каску. С трудом проглотил слюну, повторил несколько раз, пока не убедился, что может ворочать языком, и перестало сухостью раздирать рот. Это место в окопе третьего взвода второй роты не его – Елисеева, а его место было здесь рядом, сейчас оно завалено землей от разрыва бомбы. Ивану повезло: его не было в окопе. Когда ближе к полудню, жутко завывая, налетело звено «юнкерсов», все попрятались по щелям. А он не мог и от того почувствовал себя незащищенным, и, зажав уши, отбежал за поворот в узкий извилистый ход сообщения. А не мог спрятаться из-за того, что не выдержал перехода, отложил «на потом» копать себе щель в стенке окопа и задремал. Да, ему повезло! А здесь утром обживался молчаливый Елисеев, обживался да не успел. Это ему, бедолаге, не повезло, вот и лежит он на дне окопа с каской, прикрывшей рассечённое лицо. Не повезло и Сергею, их лейтенанту, с которым взвод дошёл до этой высоты от подмосковных лагерей, где формировалась их дивизия. Значит, не повезло и всему их взводу. Иван, повозившись за спиной, достал лопатку и сделал в бруствере справа от себя полочку, утрамбовал со всех сторон выемку, убрал лопатку, поднял елисеевскую пилотку и пристроил ее на земляной полочке корабликом. Вынул из подсумка и положил в ту пилотку гранату, другую такую же, ближнего боя, сунул в карман галифе, опять туда же, в кораблик – обойму. Немного подумал, всматриваясь в сторону противника, и примкнул штык. Повернулся влево к новому своему соседу. Тот не молод, за сорок будет – солдат последней войны, обстоятельный мужик, свой. – Даёшь-даёшь, дядя Матвей! – празднично, как перед строем, прокричал Иван. – Дадим-дадим, Ванечка! – бодрым баском откликнулся старый солдат: – Однако будь повнимательнее, сынок. Не увлекайся! Гляди в оба! Особенно вправо – ты с краю! Жаль, нет лишнего пулемёта: тут ему самое место. К окопам приближались тёмные фигурки, выйдя цепью из мёртвой зоны ниже пологого склона. Фигурки на бегу непредсказуемо меняли направление, а от того казалось, что делают они это суетливо и бестолково. Они часто залегали, стреляли, поднимались и снова бежали. До них ещё было метров триста. С той стороны уже слышны подаваемые команды и прилетали, коротко посвистывая, невидимые пульки. Некоторые надсадно взвывали, давая знать, что это рикошет, и уходили в безоблачное небо. Чтоб не зацепить своих в атакующих цепях, немцы несколько минут назад прекратили артобстрел. Тревожило, что обстрел позиций вёлся не из немецкого тыла, а справа, на слух батареями, установленными в полутора-двух километрах. Когда батареи замолчали, треск выстрелов со стороны атакующих показался игрушечным и совсем не опасным. Но вот когда на флангах цепи начали пристрелку их пулемёты... Сзади размеренно застучали миномёты. В цепи появились всплески разрывов. Противник ответил тем же, стараясь накрыть позиции дивизиона. Над окопами в обоих направлениях по невидимым траекториям полетели мины – от нас, шурша, от немцев, завывая. Дивизиону пришлось работать по двум целям, завязалась дуэль... С нашей стороны раздались одиночные выстрелы, хотя командир передавал по линии, чтоб берегли патроны. Он совсем ещё мальчишка, их новый командир. О нём пока ничего не известно: как звать, воевал ли, что закончил, откуда. Незнакомый младший лейтенант, вроде бы политрук из дивизиона, с неполным ящиком патронов на плече появился час назад со стороны комбата. Собрал сержантов и объявил им, что с этой минуты вступает в должность и принимает обязанности командира их взвода... – Ванюша! Ты пока присядь, что ли, а я понаблюдаю, – крикнул Матвей. Иван сгримасничал, наморщив нос – обычная реакция на надоедливую заботу старшей сестры, ничего не понимающей в мальчишеских делах. Бросил взгляд на прицельную планку и ещё раз убедился, что она поставлена на прямой выстрел. Вздохнул и неожиданно ощутил, что успокоился, а коли так, навалился грудью на стенку окопа, снимая напряжение, и стал внимательно вглядываться в фигурки, намечая цель среди тех, кто шёл на него. Выбор пал на крупного немца, который менее других петлял на соединявшей их линии. Иван поискал прикладом в плече самое уютное место, прижал и навёл винтовку, затих до поры, не изнуряя себя точным выцеливанием… Расстояние сократилось до сотни метров, вот стало заметно меньше, а вот и еще... Пора бы! Слева кто-то по-юношески крикнул, там же загремел свой «дегтярь», и вслед ему, дав первый нестройный залп, дружно забили трёхлинейки. Иванов немец, похоже, не попал в сектор стрельбы пулемета и пуль не испугался, а потому в его поведении ничего не изменилось. Так что Иван без упреждения, целясь тому в грудь, нажал на спуск. Как это бывает, своего выстрела он не услышал, но почувствовал, как скоба ударила по пальцу, а ложе шлепнуло по щеке – расслабился! Немец споткнулся, сделал, подпрыгивая на одной ноге, несколько неуверенных шагов, опустился на колено и лёг – ранен! Надо плотнее прижать приклад и не дёргать: мягче, мягче давить на спуск! Иван передёрнул затвор, отметил, что его немец лежит на спине, не пытается стрелять, а руки его мелькают сверху, наверное, собирается делать себе перевязку. Иван выбрал другую цель, то был немец, который с колена вполоборота к нему бегло стрелял из карабина в сторону ротного пулемёта. Иван прицелился ему в бок на уровне груди, выстрелил и увидел за немцем пыльный всплеск своего попадания ниже пояса, быстро передёрнул затвор, прицелился выше, в плечо, и сделал боковую поправку по предыдущему попаданию. Начал плавно давить на спуск, удерживая гуляющую мушку на цели… Винтовка подпрыгнула – третий выстрел! Немец стал медленно поворачиваться к Ивану, но вдруг обмяк и, сгорбившись, уткнулся в землю перед собой. Неожиданно по брустверу и перед ним забегали фонтанчики пыли, в глаза брызнул песок, и в общем хаосе слух выделил совсем близко автоматные очереди. Иван обернулся на выстрелы – справа к нему бежали трое, до них оставалось всего метров тридцать, крутят от пояса «шмайсерами», в глазах ненависть, ярость! Он быстро присел, схватил с бруствера гранату, выдернул чеку, секунду с расчётом помедлил, швырнул. Там же внизу на корточках передёрнул затвор, вставил приклад в плечо, приготовился. После разрыва вскочил на ноги, довернул винтовку на немцев, успел заметить, что один лежит, второй приставными шагами уходит в сторону и начинает заваливаться, согнувшись и прикрывая глаза ладонями. Иван прицелился в третьего, который торопливо, промахиваясь, вставлял магазин. Выстрелил, увидел, что попал, и после, оцепенев, не мог какое-то время оторвать глаз от кованой подошвы чужого сапога, пока ту сотрясала мелкая дрожь... В эти секунды Иван понял, что это значит «солдат», что он может убивать врагов, и он должен делать это умело. Огляделся, прикинул, что в магазине остался последний патрон и что его немец расстался с жизнью, растеряв время на перезарядке. Вынул из елисеевской пилотки обойму, оттянул затвор, вдавил большим пальцем четыре патрона из пяти в магазин и дослал патрон в ствол. Не так-то плохо держимся, подумал он, заметив, что немцы, кто залёг, а кто, пригнувшись, начал отходить. Сосредоточился и стал выбирать новую цель. Трель свистка и крик заставили его повернуть голову – это командир вскочил на бруствер окопа и размахивал своим ТТ на шнурке, а справа и слева от него уже поднимались красноармейцы. Они начинали кричать «ура» ещё в окопе, кричали, ободряя себя, выкарабкиваясь наверх, и на бегу на каждом выдохе, доводя крик до неистового, объединяющего бойцов протяжного вопля: «а-а-а...». Иван свистнул Матвею, оба переглянулись, кивком и улыбкой поздравляя друг друга с отбитой атакой, мол, живы, тут же заорали тем же воплем и начали выбираться наверх, сосед, как заметил Иван, с обречённой улыбкой. – Немцы патронов не жалели, им теперь и стрелять-то нечем! – успел крикнуть Иван Матвею. Матвей не ответил, он уже бежал вперёд и вниз, втянув голову в плечи. А Ивану, невысокому парню, никак не удавалось выбраться: стенка окопа осыпалась, бруствер не держал и съезжал вместе с ним вниз. «Не обижайся, друг», – подумал нервозно раззадорившийся Иван, поставил ногу Елисееву на грудь, положил руки за бруствер и, подпрыгнув, выбрался из окопа. Каска сразу же начала летать и биться на его голове, он на бегу поймал кончик ослабленного ремешка и потуже затянул его. Это будет его первая атака, гордо запрыгали мысли в голове. Нет, это не атака: он же не штурмует вражеские позиции, он гонит фрицев! От этого стало легко и весело и совсем не страшно. Восторженно отметил про себя, как празднично на жале четырёхгранного штыка засеял лучик, как приветственно над ним засвистели перепёлкой редкие пули. Внезапно он наскочил на раненого им в ногу врага и, тормозя, упёрся перед ним в землю так, что подошва у сапог затрещала. Остановился, хрипло и со свистом дыша. Бледный, небритый парень лежал на спине и, не мигая, смотрел в небо. Выше колена Иван заметил дырочку на обильно залитых кровью брюках, на земле лужу загустевшей крови, на груди разорванный пакет и бинт во все стороны восьмёрками. «Не смог жгут наложить, вот и истёк кровью. А могло и шальной пулей», – мелькнуло в голове. Неожиданно слева, как будто спрессованные в одно мгновение, в одно действие и ослепительный огонь, и тугой жар в лицо, и хлёсткий рывок за правую кисть. Ивана толкнуло туда, куда звал за собой командирский свисток: вперёд за врагом, гнать, бить его и не жалеть, но почему-то ноги начали отставать от центра его мира, огромная земля, покрытая серой коркой и редкой сухой травкой, встала перед ним на дыбы и понеслась навстречу. Эта корочка с размаху ударила Ивана по лицу, в глазах блеснула молния, и через секунды сверху густо осыпало землей... Ивану показалось, что обстрел прекратился так же внезапно, как и начался. Он понемногу пришёл в себя и понял: с ним произошло то, что гонит прочь в мыслях каждый соприкасающийся со смертью – то, что могло произойти с кем угодно, но только не с ним. Прислушался и отметил боль в правом подреберье, не дающую сделать полный вдох, что онемело тело в середине, у пояса. Перевернулся на спину и, втягивая распухшим носом свернувшуюся кровь, полежал минуту, отдышался, приподнял голову. Там, где должна была быть пряжка – ни её, ни ремня, только напитавшиеся алой кровью лохмотья гимнастёрки и нательной рубахи. В стороне увидел свою трёхлинейку с расщепленным прикладом, выругался и заставил себя вспомнить, что же произошло. Да – был взрыв слева, да – осколок ударил в приклад и, наверное, по пути зацепил живот. Поднял правую руку – она цела, но не сгибаются пальцы, и кисть раздуло, похоже, осушило ударом. «Только бы ранение было скользящим, не проникающим, только бы внутренности целы... Надо быстрее найти такое место, где можно сделать перевязку», – рассудил Иван и перестал проявлять интерес к тому, что происходит вокруг. Повернулся на левый бок, приподнялся, опираясь на здоровую руку, и встал на одно колено, затем во весь рост, покачиваясь. Теперь Ивану стали слышны гул высоких самолётов, далёкая канонада, где-то постреливают и урчат моторы. А над его полем – тишина, и пыльная завеса стоит до небес, не колышется, скрывает и наших и тех. Иван, переступая, как пьяный, задрал гимнастёрку и осмотрел живот. Оторвал чистый клок от рубахи и вытер кровь. Увидел две глубокие поперечные раны, захватывающие правый бок, удивило, что кровь не шла, лишь кое-где сочилась понемногу. Надул чуть живот, превозмогая боль – кишки не появились. Ладно, перевязка подождет. Морщась, опустился на колени перед своей винтовкой, передёрнул пять раз затвор, собрал выпавшие патроны и ссыпал их в карман, отомкнул штык и сунул за голенище, заметил в стороне свой подсумок. Поднялся, опираясь на ствол винтовки, и огляделся вокруг – поле со всех сторон показалось ему одинаковым. Запрокинул голову – сквозь мглу тускло сиял солнечный диск. Выбрал направление на восток и побрёл к своим, высматривая, не попадётся ли исправная винтовка. Скоро наткнулся на тело бойца, узнал в нём Макарова, слесаря из Серпухова. Снял ремень со всей амуницией, подпоясался ниже раны. Поднял трёхлинейку, проверил, закинул за плечо и, довернув влево, уже увереннее направился к своему окопу. По-суворовски, на заднице сполз в обрушившийся окоп. Нашёл свои вещмешок и скатку, вынул гранату из кармана штанов, рассовал боезапас, добавил елисеевский. Иван осмотрел себя – гимнастёрка от ворота до полы задубела от крови, спереди дыры, в таком же состоянии и нательная рубаха. А Елисеев убит осколком в голову, обмундирование его относительно чистое. Вблизи никого, и Иван решил, не откладывая, переодеться. «Юра, ты простишь меня, правда», – подумал он и с отвращением к себе начал снимать с убитого гимнастёрку и рубаху. Отцепил с его петличек сержантские эмалевые треугольники. Снял лохмотья, переложил содержимое карманов и накрыл Елисеева своей гимнастёркой. Обругал себя ещё раз. Оторвал чистые куски от рубахи, достал склянку с йодом, намочил тампон, морщась, протёр вокруг ран на животе, набрал ещё и, сжав зубы, густо поводил по самим ранам. Оценивая на выходе их правый край, подумал, что ребро наверняка зацепило, потому и дышать трудно, и гнуло его, как после удара в печень. Собрал вместе все чистые обрывки рубахи, сверху приложил пахнущие медсанбатом развёрнутые тампоны. Прикрыл всем этим рану и, окружив себя несколько раз бинтом, закончил перевязку, осторожно оделся, опустил гимнастёрку и прижал ремнём тряпьё на ране. Всё это время с нарастающей тревогой оглядывался по сторонам, пытаясь увидеть или услышать товарищей, и догадывался уже, что в окопе он один, что товарищей, скорее всего, нет. Надел вещмешок, скатку и пошёл по окопу к ячейке, где в бою находился их командир. Издали увидел ручной пулемёт с загнутым в небо стволом, тот походил на богомола с перебитым хребтом. Подошёл – на месте пулемётной ячейки угадывалась небольшая воронка, по краям – искалеченные взрывом тела пулемётчика и их нового младшего лейтенанта. Постоял, осознавая, что всё-таки он был без сознания и сравнительно долго. Понимание того, что ему опять в чём-то повезло, было отвратительным и вынудило его ещё раз вполголоса выругаться. Взял командирскую полевую сумку, развернул и увидел карты и компас. Вынул из нагрудного кармана документы, убрал в сумку, поднял с земли и туда же бросил начатую коробку «Казбека», уложил в кобуру пистолет. «Эх, братцы… Нельзя, чтоб записали «пропал без вести»... А может, и записывать некому будет»… Продолжая двигаться по окопу, осторожно присаживался, ощупывал карманы гимнастёрок и, если находил красноармейские книжки, почти все новенькие, то укладывал их в полевую сумку, не пропускал и редкие боеприпасы. Добрался до тупика, выбрался из окопа наверх. В голове забулькала, заходила от виска к виску задремавшая, было, боль. Вышел на макушку к окопам первой роты, где находился комбат, и огляделся. Тишина. Бойцов не видно ни живых, ни мёртвых. А здесь убитых, похоже, успели собрать и похоронить в середине окопа, свалив землю с бруствера – это место сразу бросилось в глаза. Ниже по склону в сотне метрах виднелись разбитые позиции миномётного дивизиона. Немцы сюда после боя не торопятся, им, поди, не до того, поди, и не известно им, что на высоте никого нет… Иван насторожился. С высоты в вечернем воздухе и справа, и слева отчётливо были слышны далёкая стрельба и гул моторов. «Обходят! Ясно, потому и батальон сняли!» Начинало смеркаться. В низинах обозначился туман. В полукилометре на фоне белой пелены, накрывшей болото, заметил несколько фигурок, огибающих в низком кустарнике подходы к возвышенности – немецкая разведка. Они даже не подозревали, что туман их выдал! Иван решил, что на брошенных позициях те будут не скоро, будут осторожничать и дальше в ночь не сунутся, а потому драпать ему, сломя голову, ни к чему. Посмотрел на свой пологий склон, вспоминая, откуда и какой дорогой на рассвете пришёл он с ребятами на эту высоту, и начал спускаться, ориентируясь по вышке на егерском кордоне. Опустил руку в командирскую сумку за папиросами, достал, покрутил, выдул табачные крошки, прикусил мундштук, зажёг спичку между ладонями. Когда двигал губами, прикуривая, почувствовал, как сильно саднит под разбитым носом изнутри надорванная губа, заметил, что его распухший нос закрывает собой полмира. Затянулся жадно первой с полудня папиросой, голова сладко закружилась… и вдруг – комок в горле: «Простите, что живой»... Спустился со склона, перешёл глубокую канаву напролом сквозь заросли лещины и олешника, со злостью высвобождая винтовку из их цепких лап. Никогда за свою короткую жизнь не видел он столько потухших глаз... Скоро он подходил к деревеньке, к дому, крытому дранкой, первому у околицы. Издалека заметил, как к избе с вёдрами курицей просеменила баба в белом платке. «Не будет удачи, – подумал Иван: – И так знаешь, что впереди ничего хорошего, и на тебе – такая примета... Платок бы хоть сняла или тёмный надела, я б её и не заметил». Подошёл к дому, поднялся на крыльцо, нарочно громко, а не крадучись, постучал в дверь. Изнутри кто-то, покашливая, загремел, вынимая балку из гнёзд в проёме. Дверь отворилась, появилась борода и тут же охнула: – Как же ты напугал меня! Ну, леший, истинный чёрт! Ох, образина ж у тебя. Что ж, заходи, солдатик. – Нет, батя, спасибо, времени мало. А скажи мне, часа три назад бойцы наши здесь не проходили в сторону шоссе и много ли? – На тракт? Проходили. А было их чуть ли не вполовину меньше того раза, что на заре. Некоторых узнал, как же. Тоже спешили. Только воды набрали, и не разговоришь никого. Раненых много, ох много. И несут, и идут… Тяжёлых мы разобрали по дворам, да в конюшне на сене кого оставили… М-да! А ты, Аника-воин, почём отстал? Ногу потёр? Портянка сбилась? Иль приспичило ненароком? – уже с иронией зачастил Батя. Иван промолчал и попросил помочь ему умыться. Батя вернулся с ведром, за ним – жена, та принесла полотенце, ковшик, мыло. Батя подсунул к лицу Ивана зеркало: – Глянько! Как тебя не испугаться с такой мордой! Иван на фоне угасающего неба увидел серое лицо, распухший нос, громадные чёрные фонари вокруг глаз, размазанную кровь по щекам, подбородку, на шее. Усмехнулся. Вдруг Ивана повело, колени подогнулись и он, переступая вприсядку, наехал спиной на плетень и сел под ним, раскинув ноги. Пробыл в таком положении минуту, глядя в землю, глубоко и шумно дыша, затем протянул руку старику, тот подхватил и помог подняться. – Ну, как сам-то, ничего?.. Да, сынок, досталось вам... Многих убило? А командиры все живы? А немцам наподдавали? Поди, наподдавали, коль не бежали, в строю все, по форме, боевые. А если б не раненые… – Не скажу, батя. Под конец и меня ранило, пролежал на поле. Бабушка, пожалуйста, йод принесите и чем бы забинтовать. Йод-то есть? У меня мало. Если нет – одеколон, да и самогон сгодится. Немцы не скоро будут, и марафет успеем навести, – подмигнул теперь уже Иван через боль. Прислонил винтовку к плетню, снял каску, скатку, полевую сумку, вещмешок. Расстегнул и снял ремень с тяжёлой амуницией. Начал стягивать через голову гимнастёрку, снял рубаху, держась за старика, сапоги и портянки, разбросал все вокруг на траве, размотал рану. Старики ахнули: – Нутро-то цело? А то может, останешься… Да нет, сынок, куда оставаться – найдут они тебя... Сам-то подстрелил кого? Иван оторвался от ковшика, облизнул потрескавшиеся губы: – Вроде, цело, – не хотелось ему хвастать убийством, но ответил, чтоб знали, что воюет их Красная Армия: – И не одного, а жив буду, постараюсь еще. И до Берлина дойдем! – пообещал Иван не столько себе сколько им. Поплескался, пофыркал, вытерся, искоса посматривая на батину жену, хлопавшую ладошкой комаров на его теле. Сообща сделали перевязку. – Держи, солдат, выпей моего! Остаток забирай, забирай, чего там! Это тебе сало, хлеб, табачок мой – угощаю! Вот и портянки байковые на смену: твои-то – дрянь... А гноиться рана станет и санитаров рядом не будет, пожуй листьев брусники и – на рану, а найдешь спелую ягоду – и её так же. А попадётся земляника – самое то, мни и накладывай. Присели на бревнышко, свернули по самокруточке, молча, быстро выкурили. В обратном порядке надел всё на себя – вот и собрался. – Ну, хватит! Больше нельзя, буду догонять! Отец, там, на высоте, справа в крайнем окопе остались шесть-семь красноармейцев и командир – не успели мы. Документы я взял. Ты позови мужиков... Да! На вершине серёдка окопа засыпана, без бруствера, место заметное – увидишь. Это кого успели... Похороните там, и ребята вместе будут... И крест поставь, а звезду мы уж потом... – Всё сделаем… Эх! Беда не ходит одна! Ладно!.. Возьми пирожков, сынок, на ходу поешь. Возвращайся скорее, ждать будем!.. Как зовут-то? – Вернёмся! – ответил он, обнимаясь со стариками, и, уходя теперь уже в ночь, обернулся и крикнул: – Иваном! 2. Ты пропой, кукушка, мне Оставив деревню позади, часто спотыкаясь, Иван брёл в темноте по едва различимой ухабистой просёлочной дороге к лесу, чернеющему на фоне зарева далёких пожаров. Трогательная встреча со стариками заставила вспомнить о своих. Грустно стало, одиноко, слёзы навернулись, носом шмыгнул… Ему можно, он ещё пацан, да никто и не видит! Вышел к большаку. Перед ним в обе стороны светлой полосой лежала накатанная песчаная дорога. Свернул направо и быстрым шагом двинулся к перекрёстку. Остановился, достал фляжку. После глотка свежей колодезной воды захотелось, как иной раз проделывал дома, упасть в траву где-нибудь на обдуваемом ветром бугорке: там комары не будут так доставать, и забыться. Но это только мечты: всю ночь надо будет заставлять себя идти и идти, пока хватит сил... Замерев с поднятой фляжкой, Иван прислушался. Насторожил шум моторов, слышимый ещё вечером с высоты: в нём стало угадываться урчание тракторных двигателей... конечно, танковых. Рассудок подсказывал: не обманывай себя, не надейся, то не наши – то немцы. Поправил на плече винтовочный ремень и пошёл вперёд, к перекрёстку, но уже не серединой дороги, а вдоль обочины и медленнее, осторожнее. Минут через пять стал замечать в лесу огоньки, которые вспыхивали и тянулись неспешно справа налево, вытягиваясь вереницей. А немного позже увидел из-за поворота костры и тени чужих солдат. То был перекрёсток, а по шоссе на восток, в сторону железнодорожного переезда, где вчера выгрузился их стрелковый полк, двигалась колонна немецкой техники, наглым светом фар бросая вызов всей Красной Армии и её авиации. Так мог поступать только враг, уверовавший в полный разгром противника и в отсутствие у того хоть какой-либо возможности оказать сопротивление. Внимание привлекли отблески костров на стволах сосен, напоказ выставленных тем огнём из темноты. Значит, предательски падают на него и на его лицо. Наклонив голову, быстро отступил за поворот и облегчённо вздохнул: не заметили. Решил идти краем леса к перекрёстку, затем – вдоль шоссе, удерживая его в пределах видимости и пользуясь им как нехитрой подсветкой: ночью передвигаться по лесу не безопасно. Свернул с дороги и углубился в лес. Через полчаса Иван не так быстро, как хотелось бы, но шёл на восток. Ему помогало то, что колонна двигалась неровно, объезжая препятствия, и фары нет-нет, да и выбрасывали свет на тот путь, что лежал перед ним. Однако часа через два устал в потёмках пробираться через завалы и низины, к тому же оцарапал висок и решил подождать до рассвета, прилечь и отдохнуть. Зашёл подальше в сосны, куда добивали фары. Натыкаясь на поваленные стволы, выбрал в зарослях папоротника сухое место. Расправил шинель, снял сапоги, положил вещмешок под голову, достал новые портянки, подаренные дедом, обмотал ими лицо и руки, чтоб уберечься от комаров, свернулся калачиком и, стараясь ни о чём не думать, заставил себя заснуть... Солнце ещё не встало, как его разбудила стрельба крупнокалиберных пулемётов на шоссе. Услышал приближающиеся самолёты, треск сучьев и крики. Сдёрнул портянку с лица и сквозь заросли папоротника увидел немцев, искавших укрытие в полосе леса у шоссе. Обогнав их, лес наполнил рёв авиационных моторов, вслед – частые строчки пулемётов и разрывы бомб на шоссе. Над макушками сосен промчался накренившийся в развороте «ишачок» с красными звёздами на крыльях, за ним – второй, третий. Звено стремительно унеслось назад и ввысь, оттуда выполнило ещё одну атаку, и шум их моторов растаял вдали. Через пять минут с обочины послышались команды, немцы начали вставать и выходить на шоссе, над которым там и там поднимался чёрный дым, и робко пробивалось пламя. Один из танков, развернув башню назад, столкнул в кювет горящую машину, крики прекратились, и движение в Иван сел, покрутил головой, всматриваясь поверх папоротника то в одну, то в другую сторону. Слышались звуки близкой канонады на востоке и смешанный гул движения техники по шоссе. Сидя, обулся, встал на колени и собрался. Место ночёвки ему понравилось: высокое, сухое и хорошо, по пояс скрывает. Поднялся, прислонился спиной к шершавой сосне, постоял какое-то время, оглядываясь и прислушиваясь только к лесу. Оттолкнулся от опоры, ещё шагов на сто углубился в лес, раскрыл полевую сумку своего младшего лейтенанта и достал карту. На первом развороте отыскал перекрёсток, высоту, поставил на ней карандашом дату и крестик. Подумав, рассчитал точку, в которой он находится, установил на ней компас, сориентировал карту на север и определил направление, где ему следует пересечь железную дорогу. Затем сделал то, чему учил отец: повернулся в ту сторону и запомнил, где утреннее солнышко, куда плывут облака, наметил впереди цель – высокую ель, и пошёл к ней. На подходе – следующую, и так – по цепочке. Минут через десять, затаив дыхание, прислушался, сверил направление с компасом и двинулся дальше. Когда солнце поднялось выше, зашагал увереннее, часто останавливаясь, чтобы слушать лес. Рана на животе не беспокоила, и делать очередную перевязку было лень. А более всего хотел он услышать русскую речь и не допускал даже мысли, что может встретить немцев: те на дорогах и в небе, в лесу им пока делать нечего. Стал размышлять. Поздним вечером и ночью в окрестности перекрёстка не было стрельбы. Если батальон, полк, дивизия отступили, то они где-то в лесу: немцы-то по шоссе идут без боя. Старик говорил, что, проходя через деревню, наш батальон был в полном порядке. Даже если разбиты, всё равно кто-то должен быть здесь. И где же их искать?.. Правильно! На той стороне шоссе! Дивизия держала оборону по ту сторону от перекрёстка, только его батальон и 3-й были по эту. Но если бы 3-й вернулся, старик бы сказал... * * * Каждое утро Иван вставал, как на работу. И день проходил, как на работе, размеренно и без спешки. Руководило им одно – терпеть и не суетиться. Постепенно приходил опыт. Например, не стоит часто хвататься за компас: ему достаточно идти в восточном направлении, пока не встретит своих. Не следует лезть напролом через завалы, буреломы и низины: их следует обходить. Открытых мест следует избегать, тоже обходить, а если пересекать, то по ночам. Тоже и дороги: там ждут тебя засады, посты их охраняют. Однажды не выдержал, поверил тишине, побежал и был обстрелян. И костёр можно разводить только в чаще и только по необходимости. Полюбил шинель. Движению рук не мешает. Чтоб удобно было идти по лесу, полы спереди можно подсунуть под ремень. Ветер не страшен. Дождь, но не ливень, а просто дождь – тоже: у шинели такой ворс, что капли дождя на нём не задерживаются. На ночёвке, расстегнув хлястик, можно её и под себя подстелить, и укрыться одновременно. Ну, это пока осень золотая, а дальше-то что? Иван шагал по лесу, высматривая маслята. Подбирал, очищал и укладывал в каску на подстилку из папоротника. А предпочтение отдавал им после того, как на сухом краю болота поднял тетеревов и осмотрел место, где те кормились. Увидел, что птиц привлекали именно маслята, и они охотно выклёвывали их сырую золотистую мякоть. А в каску потому, что утром на том же болоте котелок был наполнен до краёв пьянкой, сладкой чёрной крупной ягодой со вкусом винограда. Сало, подарок деда, Иван берёг как неприкосновенный запас. Сегодня утром, пройдя с полкилометра, натолкнулся на тёплый затоптанный костёр. Рядом – окровавленные бинты, лапник на спальном месте, рассчитанном человека на три-четыре, брошенные самодельные носилки. Осмотрелся вокруг – холмик, на нём пилотка... Попробовал идти по следу – куда там: через минуту потерял. Пробовал тихонько кричать, но кому охота на пулю нарываться: ни тем, ни ему... Вышел к глубокому рву. С их помощью осушается заболоченный лес. Зашагал вдоль... Куда он смотрел, лопух! Слева почти в упор оглушительно грохнул выстрел и сбросил Ивана в ров. Увидел впереди поворот, согнувшись, побежал, завернул, выждал и, крадучись, прошёл немного вперёд. Под маленькой ёлочкой, росшей на гребне, привстал и сквозь её жиденькие лапки посмотрел в ту сторону, откуда по его расчету стреляли. Присел: ни черта не видно! Лучшей позиции всё равно не найти – приподнялся ещё раз... Вон он. Лежит за сосной... Решил ещё немного пройти по рву, обойти сзади, подкрасться неслышно по мокрой листве, а там будет видно... Подходя к стрелку, заподозрил: что-то здесь не так. Изготовился, укрывшись за стволом, крикнул: – Штейн ауф! Хэнде-хох! Тишина, только затряслись белёсый затылок, плечи и взгорбленная кожаная куртка. Иван осторожно, не сводя глаз с рук, подошёл ближе и негромко произнёс: – Хэнде-хох! Шнель, фашист поганый. Немецкий пилот, не поднимая головы, развёл руки в стороны, прошуршав листвой, и одной только кистью на полметра, не более, отбросил пистолет. Иван подошёл, ногой пнул подальше, поднял и сунул в карман шинели. Приблизился к немцу, оглядел. Серые брюки комбинезона и выпущенные поверх белые носки сплошь запятнаны засохшей ржавой кровью. Слышен запах испражнений и, похоже, гниения. Иван осмотрелся. Вокруг, насколько позволял обзор, нет следов падения самолёта, поломанных деревьев, не виден парашют: выходит, лётчик полз, пока мог, надеясь на чудо. Немец лежал, по-прежнему отвернувшись в сторону. Иван обошёл: щупленький блондин, года на три-четыре старше его, лет так двадцати, двадцати двух, похоже, всеобщий любимчик, ласковый и нежный. Присел, заглянул в заплаканные глаза, жестикулируя, заставил обратить на себя внимание, вздохнул и участливо спросил: – Ду ист капут? – Я, камрад... капут, – облизнув губы, прошептал парень. – Ну, ты мне не товарищ! – неожиданно для себя и юного пилота взбесился Иван: – Неделю назад ты моих товарищей расстреливал с небес, играючи. Города бомбил, детишек и стариков рвал на части, гад! Перевернул немца на спину, обошёл сзади, подхватил подмышками и, стараясь не вдыхать смрад, оглядываясь, потащил к сосне. Усадил, прислонил к стволу. В глазах раненого мелькнула искорка благодарности, он облегчённо вздохнул, а на уставшем сером лице выразилось неподдельное чувство наслаждения: похоже, парень мечтал об этой позе несколько дней и ночей. Иван определил то место, где выстрел швырнул его вниз, спустился, нашёл каску, подобрал грибы, поднялся наверх и, нарушив правила, стал раскладывать костёр. Оглянулся на немца, протянул флягу, выждал и, чтоб тот не захлебнулся, забрал. Снял с себя пилотку, пересыпал в неё ягоды, сунул тому в руки. Сходил ко рву, отыскал чистую воду, осторожно набрал в котелок, вернулся. Пилотку с оставшимися ягодами потянул к себе, немец, чуть придержав, отпустил. Побросал в котелок грибы и подвесил над огнём. Выкурили с немцем по самокруточке... Снял котелок, над заготовленными еловыми лапами процедил похлёбку, оставил немного юшки, выскользнувшие маслята вернул на место, посолил. Вынул ложку, половину грибов съел, то, что осталось, подал немцу, а сам доел ягоды. «Славненько подкрепились», – погладил живот и посмотрел на задремавшего парня: – «Чёрт с ним, пусть здесь остаётся». Встал, немец открыл глаза, взял винтовку, немец вздрогнул, закинул её за плечо: – Их вэк! Оставайся с миром, хрен моржовый. Я тебе не нянька. Вспоминай, чему там вас, скаутов, учили, – бросил на прощание и пошёл на восток. Пройдя немного, остановился: «Ведь, если выживет, то снова ангелом смерти порхать будет!.. Да нет, сдохнет, гниёт ведь, обездвижен... А если нет?.. Что это значит, если?.. У-у-ух!.. У-у-ух!.. Главное – в глаза не смотреть... не смотреть…» Сердце заколотилось. Быстро вернулся, вскинул винтовку, выстрелил, передёрнул затвор и застонал: всё же посмотрел... Размашисто зашагал прочь, наклонив голову, широко растопырив руки и шевеля пальцами, как бы оправдывая и убеждая себя... Через минуту вытащил «вальтер», осмотрел магазин – пустой! А сам был бы где он сейчас, останься у ласкового парня хотя бы один патрон? Убрал пистолет: мало ли. Ночью вдали стреляли, разорвались две гранаты, снова стреляли. То был скоротечный бой. Не смотря ни на что, кто-то сражается! А он совершает неторопливые прогулки по лесу, даже песни поёт. Ну и что, что о Щорсе, о гражданской войне и про себя. * * * Настоящее бабье лето! И день тот был самый тёплый, солнечный из череды последних. В воздухе летали и, щекоча, касались лица паутинки... Направляясь к сухому боровому лесу, Иван неожиданно для себя открыл эту тихую красоту и поглядывал на неё, любуясь – в окружении невысоких белоствольных берёзок, увешанных золотой листвой, маленькое озерцо сияло осенней синью в оправе из изумрудного мха. Примыкало оно к болоту, которое Иван только что успешно миновал. Свернул, подошёл. На сухом месте у кромки леса не спеша всё с себя снял, разделся. Перед глазами предстало тощее тело в ссадинах и кровоподтёках от ударов о валежины. Посмотрел на рану – прекрасно: бугрились розовые шрамы, а воспаления нет и в помине. Молодец старик, если б не его советы, кто знает… Прихватил обмылок, ступил на мох и понял – это не берег, это плавун и подойти к открытой воде ему не удастся. Но всё же прошёл немного, утопая во влажном мху на каждом шаге, остановился в раздумье и увидел другое, что порадовало: плавун прогнулся и Иван оказался в лужице хрустальной воды, как в тазике. Вернулся за флягой и котелком: «Буду поливаться из него, а мхом потрусь как мочалкой». Отошёл подальше, где «тазик» получался побольше, и мох держал. Первым делом набрал чистой воды во фляжку, затем приступил к «помывке» – так баня по-военному. Сначала было холодновато, потом привык. Закончил, с сожалением поглядел на открытую воду, раскрасневшимся худым телом потянулся за руками вверх, юношеским голоском крякнул по-мужски, развернулся и голой кикиморой поскакал к лесу. Пробежал, удерживая равновесие, несколько десятков шагов и бросил взгляд на сухой берег... с той стороны ему в глаза смотрела дырочка ствола его же винтовки, а на берегу, уже не таясь, потешались два мужика в одинаковых чёрных телогреечках и ушаночках. Один держал его на мушке, другой, видимо, главный, сидел на пенёчке и копался в командирской полевой сумке. Тот, что с винтовкой, крикнул по-дружески: – Вылазь, шкет, не обидим: мы любим чистеньких, маленьких, обласкаем. «Уголовники! Какого чёрта?» – мелькнула догадка, и Иван вышел на берег. Авторитет достал и развернул удостоверение младшего лейтенанта, внушительно забасИл, изредка поднимая тяжёлый взгляд и, как кнутом, стегая им Ивана: – Не боись, шкет, мы не уголовники (будто мысли читают), мы политические. Я – Вождь, он – Паганини, наш итальянский товарищ. А ты... – младший политрук РККА Зиновий Абрамович Каравайчик... жидокомиссар по-нашему, – тронул за воротник его гимнастёрку и поднял глаза: – Поснимал, трусишка, кубари с петличек, а дырочки-то оста-ались… Фоточка подпорчена, ранен был?.. Что молчишь? Ага, вижу... Ну, что у тебя там, Скрипач? Прошу тишины. Ваше слово, товарищ Паганини. – Он же на них не похож. – О! Ты даёшь! Во-первых, они всякие бывают. Бывают даже блондинистые. А во-вторых, Зиночка – это наш пропуск в новую жизнь. Вот так! – довольный убрал удостоверение в сумку и прихлопнул ладонью. – Ты давай, шкет, не стой, одевайся, мои терпение и желание не испытывай!.. Ладно, пора двигать: до шоссе часа три топать. Вяжи, Колян, Зинулю, но сначала пусть вещмешок наденет... Руки назад делай! Шли гуськом примерно час. Никаких вариантов... Товарищи по партии были болтливы и веселы, пели свои песни, иногда ругались, тогда Паганини получал подзатыльники, а Вождь – повод поржать и поучить. Уголовники устали и присели на брёвна. Вождь подошёл сзади к Ивану, ткнул в щёку, чтоб не крутил головой, развязал горловину и полез в вещмешок: – Не дрожи, шкет! Там, знаем, самогончик припрятан, Зину-уля нам припасла. Достал бутылку, что дал в дорогу старик из деревни у высоты. Нахмурился, переложил в другую руку, опять полез и достал «вальтер»: – Почему молчал? А, сука? – и ударил Ивана в ухо. – Посмотрите, он пустой: нет к нему патронов, – стерпел Иван. – Нам к немцам даже с пустым «вальтером» соваться – смерть: потом не отмоешься, – вынул магазин, покрутил и отбросил в сторону, привстал и зашвырнул пистолет далеко в заросли. – Сам добыл?.. А ты, оказывается, боевой парень, шкет!.. Нет, не повезло мне! Скрипач не такой, нет... Может, его переоденем, а, шкет? Рылом, глянь, настоящий... Э-э-э! Стоять, Скрипач!.. Спокойно! Я же не сказал, кто... Теперь, Колян, можешь смеяться: это сегодня – лучшая моя шутка. Товарищи по партии помирились, разом выпили весь самогон, быстро захмелели и подобрели. А Иван задумался. Уголовники, когда шли, заметили, как ему трудно поспевать с завязанными за спиной руками, видели и не только это. Значит, их не удивит, если он попросит о смягчении положения, а потому обратился, как можно более почтительно: – Вождь, у меня руки сзади: спотыкаюсь, могу без глаз остаться, вы видели, упал несколько раз, задерживаю, комары донимают, по малой нужде хочется. Перевяжите руки наперёд, тогда опираться и прикрываться смогу, ведь не по коридору, по лесу идём. Вождь долго, тяжело и недобро смотрел на Ивана, но отвечать начал весело. Похоже, стимулом к тому, чтобы услышать свою речь, послужил незамысловатый каламбурчик, очень удачный, так он решил: – Если по малой нужде, то у Коляна тоже имеется нужда, причём побольше, чем у тебя, – пошленько посмеялся, покручивая языком, и тут же зло обратился к своему подельнику: – Ты, Скрипач, на мой каравайчик рот не разевай!.. Понял, поганка… Мало ли, что я сказал!.. Ладно, Колян, перевяжи ему руки и не спускай глаз! А винтовку ему через плечо повесь, чего тебе корячиться-то... Так-то, шкет. Ишь, думал только себе легче сделать. Эгоист ты, однако: о ближних надо думать в первую очередь. Говорю тебе это, как партиец партийцу, и в последний раз... Всё! Встали! Не прошли и часа, как попали в полосу слабого тошнотворного запаха. Остановились. Вождь, любым поводом укрепляя свой авторитет, приказал Скрипачу: – Лизни палец, поищи, откуда дует... Ага, солнышко будет справа... Тернист наш путь в светлое будущее, и чтоб в нём быть, учил нас один киевский парикмахер: «Шаг вперёд и две назад!» А потому, свернём. Думаю базарчик здесь недалеко: быстренько навестим, может, чего прихватим! Покружив, вышли на место падения советского бомбардировщика. Самолёт просто ткнулся в лес. Падал полого, оставил на пути сломанные верхушки берёз и осин, в нижнем ярусе развалился на части, разбросав хвост, крылья и фюзеляж, не взорвался и не загорелся, наверное, возвращался домой. – Заходить будем с наветренной стороны. Лизни-ка свой сладкий палец ещё разок! – Хозяин! У меня идея! Они все здесь – офицерьё фасонистое: заодно два кубаря снимем и завернём Зинулю в надлежащий вид. – Что ж, правильно соображаешь, когда я рядом. В обход, Данко! Показывай путь! Подходили со стороны хвоста. В траве заметили первое тело. Колян, зажав нос, наклонился и крикнул Хозяину, шедшему неспешно и вальяжно сзади: – А у него не кубики, у него треугольники! Как быть, Хозяин? – Тупеешь. Борт-стрелок всегда из сержантов. Лезь в фюзеляж, в кабину, в ней самое малое двое красных соколов: пилот и штурман. А ты не отставай, шкет! Иди сюда... Ещё ближе. Стань так, чтоб сопение твоё слышал. Иван приблизился и с горечью посмотрел на обдуваемые ветром русые волосы старшего сержанта. В одной его руке был зажат шлемофон, в другой – кусок дёрна…. Вид остального вызвал мучительный приступ рвоты. Закрыл глаза, отвернулся, шагнул в сторону, наклонился… ещё раз. Открыл глаза и сквозь слёзы, застилавшие взор, увидел… в траве лежал поржавевший наган с оборванным шнурком! Именно то, что может помочь: боевое оружие с самовзводом! Чтоб взвести, вторая рука не нужна! Упал на колени так, что его лучший друг, наган, оказался между ними. Склонился и с радостным чувством принялся выворачивать себя наизнанку... Вождь с отвращением поглядел на него и отвернулся. – Халява! Скатился на край! В кабину лазить не надо! – выкрикивал Колян из фюзеляжа, в промежутках кряхтел и сплёвывал: – Сейчас срежу все три!.. Ну и дух!.. Фу-у, мухи, зар-р-разы... О-о! Фляга! Может, спирт, а? Прихвачу для карантина, то есть, для прививок… Лови, Хозяин! Вождь на лету поймал флягу, и в туже секунду Иван нажал на спуск... но выстрела не последовало. Услышав знакомый щелчок, Вождь обернулся. Как у волка, его челюсти сжались до белизны на желваках, обнажились чёрные, обломанные зубы, глаза сузились, он, приседая и шипя, дёрнул за петельку на командирской кобуре, открыл… Иван щёлкнул второй раз… Вождь отбросил левой рукой клапан вверх, потянул за ремешок внизу, пистолет пополз вверх… Третьего щелчка не было: наган проснулся, подпрыгнул, грохнул, ещё, ещё… Иван отсчитал в уме: в барабане остались два сомнительных патрона. Надеясь, что напуганный Колян с ножом исчезнет сам и навсегда, надо только помочь, заорал тенорком, как можно ужаснее: – Убью-ю!.. Руки вверх, падло! – Зиночка! Я всё, что пожела… ете! Товарищ политрук, товарищ полит… – и Колян сделал то, о чём желал Иван: сорвался вниз, взял низкий старт, затрещали сучья… – Куда-а?.. Ко мне, Скрипач!.. Стрелять буду! Стой! Затихло… лишь рядом, закатив глаза и всхлипывая грудью, уходил Вождь. Ивана трясло и качало. Зажав в зубах обрывок шнурка, он с мотающимся под подбородком наганом бродил вокруг самолёта и искал острый край разорванной обшивки. Освободил руки, вернулся к Вождю, взял свои и командирские вещи, отвинтил крышку фляги, понюхал, поморщился и бросил в вещмешок. Выстрелил из нагана вверх, показав петляющему в панике по лесу Скрипачу, что он безжалостно добил Хозяина, и что в этом направлении его тоже ожидает расправа. Убрал револьвер к фляге. Привёл себя в порядок, прикинул по времени, где восток, вспомнил, что есть компас, сверил и быстро пошёл к своим… Через полчаса устроил засаду на Коляна. Убедившись, что опасности с той стороны нет, пошёл дальше, но только в сумерках командирский ТТ убрал в кобуру, не застёгивая. На ночлеге огня не разводил и по-прежнему не курил: всё-таки страшновато... * * * Ближе к вечеру по неясным вначале звукам, а затем уверенно вышел к большой поляне. В центре её, за огородами, замерли несколько изб, окружённых чахлыми садиками, колодезный журавль смиренно держал голову, где-то в середине слышались детские голоса, лаял щенок, повизгивало ножное точило. Придётся зайти: еда закончилась. Обошёл поляну и со стороны, противоположной той, куда упиралась тупиковая дорога, выбрал самую неприметную избу с краю. Дождавшись темноты, перелез через плетень и поднялся сбоку на крылечко, минуя ступеньки. Только собрался постучать, как провалился в пустоту: чьи-то руки распахнули дверь и втянули его в тёмные сени. Услышал сзади приветливый голос с хрипотцой: – Проходи, сынок. Ждал я тебя: ты не первый, как наши отступили. Те же руки, подталкивая его в спину, провели в хату и здесь развернули. Иван в сумраке разглядел перед собой одноногого невысокого мужичка. Тот, откашлявшись, чистым голосом предупредил: – Огня зажигать не стану, чаю горячего не дам, ночлега не будет. Как зовут-то... А угощу я тебя, Ванюшка, холодной картошечкой, кваском, на дорогу чего-нибудь соберу и выпровожу... не обессудь. Постукивая по полу клюкой, мужичок подвёл Ивана к столу и усадил на скамью в Красный угол, над которым тлела лампадка. Вынул из печи и поставил на стол чугунок с картошкой, выложил краюшку, на неё немного сала, соль на тарелочке, помятые огурчики, алюминиевую кружку с квасом – всё, как обещал. Вернулся на кухню, звякнул и вынес два гранёных шкалика. – Не держи зла, солдат. Давай за нашу Красную Рабоче-крестьянскую... Утерев усы, одноногий какое-то время разглядывал Ивана и после недолгого молчания продолжил: – Вот что я тебе скажу, родной… Ты давай, ешь... Сгинуть дело простое, и очень даже легко бывает. А жить тяжело, ещё тяжелее бывает жизнь сберечь, особенно в лихолетье. А потому, попав в беду, не ищи лёгкого пути и будь готов пострадать. Сегодня твоё спасение – лес. Понял меня?.. Вот так-то, Вань. Ты ешь, ешь... Мужичок, прихватив шкалики, ещё раз сходил на кухню: – А заметил тебя, когда ты через оградку перелазил. Мне-то не спится, слышу, заскрипел плетень-то… Чокнулись, он встал и, постукивая, принялся собирать гостинцы в дорогу, продолжая рассказывать: – А немцы были у нас только раз. Приехали неделю назад четверо на автомобиле, странный такой: и не грузовик, и не броневик. Деревенька-то наша бедная, ты ж видел. Почмокала немчура, почесалась, офицер шоколадку Райкиной детворе дал, батон белый, а мне початую коробку мёда искусственного. Что ж, и я их угостил своим медком, им-то куда до нас: химия одна... Ты не удивляйся, я их давно знаю, с германской. Когда делить нам с германцем нечего, они ничего мужики бывают. В штыковую на них ходил, в плену был, всяких повидал... Нет, нога тогда при мне была. А когда в 18-м нас выпустили на все четыре сторонЫ, обнимались и целовались с камрадами. И накормили, и шнапсом напоили... А ногу потерял под Варшавой. Лежит где-то в чистом поле косточка моя сахарная, может, чернеет, может, белеет. Закончив хлопоты, будёновец присел, и, подперев голову, вполголоса запел: – «На Дону и в Замостье тлеют бе-елые кости, над костя-ями шуми-ит ветеро-ок... По-омнят псы атама-аны, помнят по-ольские паны кон-арме-ейские на-аши клинки!» Помолчал, с грустью глядя на окно, тронутое серебристой поволокой лунного света, убрал руку из-под челюсти, взял вилку, поднял перед глазами и шёпотом протяжно скомандовал невидимым шеренгам бойцов: – Эскадро-он!.. Шашки-и к бо-о-ю!.. Ры-ысью!.. Ма-а-а-а-арш!.. Марш! Посмотрел на Ивана, привстал, потянулся через стол и толкнул в плечо: – Эй, браток! Не спи, Вань. Вот, пока рассказывал, что мог, собрал. Давай укладывай в мешок, и – в путь, нельзя никак иначе-то. Тебе скажу: партийный я, и без ячейки им останусь и буду. А билет?.. Вот, смотри... Понял?.. Спрячу, конечно. На тот счёт не переживай… А объявятся наши, партизаны или как, если винтовочку дадут, возьму охотно. Где в обороне, где на посту, где на хозяйстве, а повезёт – на тачанке... Вышли на крылечко. Мужичок вздохнул: – Эх, фронт-то далеко ушёл... Ничего не забыл, солдат? – протянул руку, прощаясь: – Ну, будь, Ванюшка... Как говорится, с Богом, но сам не плошай! * * * Иван на ходу выгребал из котелка бруснику вперемежку с пьянкой и, роняя, заталкивал в рот. Думалось ему плохо. Всё жальче и жальче было себя: пропащий он в этой жизни, вряд ли дойдет до своих и, если сгинет, то, где и как, не узнают ни домашние, ни друзья... и Юлька не узнает... Светало. Перед ним, над горизонтом – Венера, под ногами – просёлочная дорога, и вела она, подныривая, к спасительному лесу, уже различаемому под оживающим небом. Издалека увидел свет одинокой фары, отошёл в сторону, снял вещмешок и прилег за гребнем травы на границе вспаханного поля. Расположившись вчера после полудня на опушке и планируя переход, заметил, ближе к лесу видны были крыши маленькой деревеньки. Свет мотоциклетной фары – скорее всего, им он и был – появился ниоткуда, выходит, из той деревни, значит, там могут быть немцы. Коль деревню пришлось бы обходить, то тёмного времени точно не хватит. Лёжа головой к дороге, виском на скрещенных кистях рук, как в неласковую чёрную пустоту, смотрел он на пашню позади себя. Мотоцикл был уже близко и внятно тарахтел, добавляя вздохи и скрипы на выбоинах. Мечущийся свет фары временами выхватывал из ночи ряд столбов с проводами, и видно было тогда, что у основания каждого, как вздёрнутая к небу седая растрёпанная борода, стоял пышный бурьян, нетронутый плугом. Подумал: «А что если переждать день под одним из них?.. Ладно, посмотрим...» Подождал, пока мотоцикл не удалится, встал и пошёл к намеченному столбу. Измельчённая бороной пашня от вчерашнего дождя разбухла. Увязая и приклеиваясь к земле, Иван добрёл до зарослей. Обошёл столб и, аккуратно ступая и поправляя за собой сорняки, встал за ним. Обломал бурьян на месте будущей «лёжки», устелил им её, бросил в головах постели вещмешок, рядом опустил стволом на дорогу винтовку, уселся спиной к столбу, взял котелок и доел ягоды. Лёг, передвинул кобуру с командирским пистолетом по ремню до пряжки и укутался в шинель. Потёртые и натруженные ноги в сапогах начали нестерпимо гореть. Здесь разуваться нельзя: а если вдруг бежать, то не в одних же портянках погибать! Лежал и глядел в небо... Отсюда, с земли, весь мир представляла одна звёздная картина, убранная с четырёх сторон обтрёпанными занавесками из колючего бурьяна. Повернулся на правый бок, свернулся калачиком вокруг столба, пожелал себе спокойной ночи да не в дождливый день и уставился на дорогу, с трудом разлепляя тяжёлые веки. «А жрать-то как хочется! И когда ж всему этому придёт конец!.. Да хоть какой...» – подумал он и… тут же проснулся. Открыл глаза. До восхода осталось одно мгновение. Но главным было не то: боком к нему, в пяти метрах от столба, сидел заяц, подёргивая усами (принюхивался!) и порознь шевеля длинными ушами (прислушивался!). Вдруг русак высоко и косо отпрыгнул к столбу и мягко приземлился собранными в кучку лапками в точку на границе бурьяна. Прополз под ним, развернулся и с торчащими ушами лёг светлым хвостиком к Ивану, а мордочкой к дороге: на ветер и на свой след, чтоб видеть, слышать и чуять. Послушал, послушал и постепенно, раз за разом всё ниже и ниже опуская, прижал уши к курчавой тёмно-коричневой спинке – заснул! Но глаз не сомкнул! Заметно было по видимым сзади ресницам и отражению первого лучика в левом карем глазу. «Смотри-ка, как напитался я запахами полей, лесов и болот: зверушка меня или не чует вовсе, или за своего принимает! Эх, братишка! Доживем ли мы с тобой до зимы, горемычные!» – проникся чувством Иван, разучившись, так ему казалось, внятно думать, и тут же дал себе наказ не тревожить сон своего серого брата. А ведь сколь дней в его голове мысли только о еде топчутся... Сон прервал визг тормозов: на дороге, проскочив немного, остановился мотоцикл. Двое немцев, не слезая с сидений, повернувшись, разглядывали что-то на пашне, а третий, что в коляске, разворачивал пулемёт. «Мои следы!» – похолодел Иван. Двое сошли, один махнул другому, чтоб тот взял в сторону, и стали медленно приближаться. Определив, куда вели следы, указали пулемётчику на столб, под которым лежал Иван. Притормозил попутный грузовичок, из кабины вышел, поёживаясь, офицер, крикнул что-то своим под тентом. Несколько солдат нехотя перепрыгнули через задний борт, лениво разбежались в цепь, позванивая подковками, и взяли оружие наизготовку. «Что ж, всему бывает конец», – обречённо решил Иван и потянул к себе приклад. Тут же, как выстрел в упор, сердце ударило в грудь – это заяц, давно готовый соскочить с лёжки, напуганный движением Ивана, выпрыгнул на пашню и, запутавшись в страхах, помчался, подбрасывая зад, в сторону приближающихся немцев. Те двое, не готовые к такому повороту, пропустили его между собой, развернулись и открыли стрельбу вслед. На дороге заулюлюкали. Далеко убежать косому не удалось, он перевернулся через голову, закричал, как дитя, несколько раз подпрыгнул... Немцы засмеялись, снимая напряжение, тем же ответили с дороги, один подошёл к зайцу, взял за задние лапы. Русак вяло извивался. Немец приподнял его и ударил ребром ладони сзади под основание ушей – всё!.. Вернулись к мотоциклу, отвечая на шутки, летевшие от грузовика, закинули косого в коляску, уселись, весело переговариваясь, и поехали добытчики и зрители каждые своей дорогой. Им и в голову не пришло, что за зайцем мог кто-то ещё прятаться. Иван был потрясён, и состояние это не покидало его долго: несчастный заяц сохранил ему жизнь. И думал, кого же ему благодарить: себя ли за то, что не спугнул зайца, или судьбу, а может, случай... * * * Хвойный боровой лес сменила золотисто-белая берёзовая роща с невысоким подлеском из ёлочек. Иван прислушался. Канонада, хоть и далёкая, гулко перекатывалась на востоке. Немного грома добавилось южнее. А будто бы, ближе стало? «Раз-два... Странно: в сентябре и вдруг – кукушка! Сколько она мне нагадает? Три-четыре... Неужели всё! А впрочем, хватит: до победы доживу и домой вернусь, погуляем. Хорошо бы, чтоб на груди сияли «Красная Звезда» и «За Отвагу». Пацаны их особо уважают: на них – с винтовкой и в будёновке красноармеец в металле, он Родину защищает. А Юлька увидела б и ахнула. Научиться бы ещё на гармони играть, начать-то начал, да не успел. Дядю Матвея попрошу: у него и инструмент, и лучше его в батальоне никто не играет. И добрый он. Но почему только четыре, и от чего ж умру? От тока? Так не хватайся за провода голыми руками. Утону? Так не напивайся! Нет, кукушечка, шалишь!» – рассуждал Иван. Ещё минут десять шёл, прислушивался, надеясь на добавку... – Стой! Руки вверх! – Ребята! – Ивана зашатало, закрутил головой по сторонам, задрал руки вверх и закричал простуженным голосом, с трудом отклеивая, казалось бы, навсегда потерянный язык: – Я свой! Свой я, свой, товарищи... Из-за ёлок, не опуская винтовок, вышли красноармейцы. Линия их зашевелилась, и вперёд выбрался коренастый бородатый боец, присел, заглянул Ивану в глаза, смахнул с головы расправленную и до бровей похабно натянутую пилотку, закричал: – Ванька! Ты ж убитый остался! По нам колотят, а я ж всё равно подбегал. А ты весь в крови, и голова, и грудь, ни чувств, ни дыхания... Ты ж седой весь стал, мать т-твою!.. А борода откуда? Чёрт! Помнишь, Вань, смеялись мы, что пушок твой можно полотенцем брить? – Обернулся к своим. – Глянь, ребята, весь, как во мху, можно вместо компаса брать: всегда север покажет. Красноармейцы сменяли на лицах выражение своих чувств с угрюмых на радостные и наоборот и смеялись дружно... – Дядя Матвей! Я ж чуть не пропал... – Ничего... Ну, ну, успокойся, сынок, всё позади. Вот опоздал бы чуток, тогда б точно пропал. Знать, не судьба! Жить будешь долго. Недалеко пропела кукушка, Иван машинально прибавил себе четыре года. – А что кукушка-то кукует? Осенью вроде не должна. Я и не знал. – То наша разведка с той стороны фронта. Мы четыре дня назад на них наскочили. И чуть не перестреляли друг друга. Если б не матюком, то не признали бы ни мы, ни они, что все русские. Пообещали на обратном пути нас забрать и через фронт провести. Вот мы и дождались, и ты нас догнал. Скоро здесь будут. Собираться пора. А тебе-то и не надо: готовый, весь в сборе, на ходу. Повезло на зависть всем... Извини, Вань... – А я что, я понимаю. Смотри, дядя Матвей, вот улыбаюсь. – Изобразил губами. – У меня книжки бойцов. Собрал на высоте. И нашего младшего лейтенанта сумка, в ней документы и карты. Вот бинокль его, пистолет, компас. – Доложишь потом командиру батальона. Правильный ты солдат, знал я, товарищей помнишь. – Забыл, вот наган погибшего летчика, а по номеру можно узнать всех в экипаже, – и, покончив с главным, вспомнил о своём, о сокровенном: – А научи меня, дядя Матвей, на гармони играть. – Научу, найдём время. Вот выйдем к своим, так и начнём... Ух, сынок, как хорошо-то всё вышло! – Счастливый Матвей потряс невесомого Ивана за плечи. – Трошки опоздал бы и... – А про кукушечку знаешь? – Так сразу и не скажу. Повспоминаем, поищем, поспрашиваем. Не найдем, так сами с тобой и сочиним... * * * Ночь, яркая луна. На лесной поляне в ожидании часа перехода линии фронта – красноармейцы. Некоторые, свернувшись калачиком, спали. Разведчики, собравшись в кучку, обсуждали вполголоса план действий. Старший разведгруппы встал, посмотрел на часы, встали и другие. Старший оглядел своих: – Семён, сгоняй на пост за Борисом. – Разведчик бесшумно исчез в глубине леса. Старший повернулся к поляне и протянул тихо: – Подъё-о-ом! Красноармейцы завозились, начали собираться. Построились, образовав квадрат. Вернулись Семён с Борисом. Старший сформировал группы, впереди каждой поставил разведчика. Начал проводить инструктаж: – Проходить будем на стыке двух частей. Окопов не будет, но будут посты, дозоры и прочие радости. Что бы ни случилось, пока не обнаружили – ни звука! Помните, от каждого из нас зависит жизнь товарищей. Повторяю: ни звука! – Сделал паузу. – Даже если голову оторвёт... – Всё стерплю, а здесь могу закричать, товарищ лейтенант, – послышалось из шеренг. Красноармейцы сдержано засмеялись. Лейтенант одобрительно улыбнулся: – Молодец, боец. Такой товарищ рядом всегда нужен. – Поднял руку, дождался тишины. – Порядок следования будет такой: уходит очередная группа, через десять минут – следующая. Проходите двести метров, пересекаете овраг и ложитесь. Далее – ползком. Поддерживать визуальный контакт. Более чем на три метра не отставать. – Выдержал паузу, подумал. – Часам к пяти будем у своих. Вопросы?.. Вопросов нет. До опушки идём вместе. На опушке встанем. – Оглядел всех. – Первая, за ней – вторая и так далее. Вперёд! Вышли на опушку. Впереди, немного слева и справа взлетали ракеты. Изредка доносились гулкие разрывы, вызывающие отсветы на небе. Стрельба воспринималась, как постукивание. Старший сверил с положением звёзд направление по компасу. Все встали в круг. Старший уточнил: – Направление движения будет от Венеры вправо две ладони на вытянутой руке. Уточняю: Венера – это звезда. – Показывает на небе. – Вправо – это наше право. – Проводит перед собой слева направо и хлопает себя по правому плечу. – Вот так. То есть Венера чуть левее. Иван полз предпоследним в группе. Переднего видел, часто оглядывался и видел заднего. Ползут... Трассеры близко. Бывает, пролетают над головой. Рядом, в стороне, Иван услышал немецкую речь. Повернул голову – над небольшим возвышением заметил силуэты касок, а из возвышения торчал ствол пушки. С бревном не спутать: выдаёт дульный тормоз. «Главное, ни звука! – вспомнил Иван». Пополз осторожно… Вдруг рядом выстрелила пушка. Спустя секунды, из-за линии фронта – в ответ. Неожиданно Иван провалился руками и грудью в яму, ноги остались снаружи, и в тот же момент близкий разрыв накрыл Ивана. Боль пронзила тело. «Главное, ни звука!» – заставил себя Иван и услышал, как хрустнули зубы. Перевернулся на спину, посмотрел на ногу – её нет вместе с сапогом, только белая полоска – кальсоны. Быстро подтянул тело, выхватил из кармана шинели обрывок верёвки. Не думая о боли, перетянул ногу под коленкой. Расстегнул ремень, снял нож, вместе с ножнами подложил под верёвку, заметил палку, заменил ею нож и скрутил жгут. Повесил нож на ремень, откинулся на спину... Прошло время, приподнял голову, нашёл Венеру, перевернулся на живот и пополз к ней, отталкиваясь одной ногой. Через час изнурительной борьбы Иван заметил, что осветительные ракеты подвисают на траверзах, догадался, что выполз на нейтральную полосу. Огляделся, отметил, что ему повезло: она местами покрыта толи бурьяном, толи низким кустарником. Теперь, когда ракеты гасли, он вставал на четвереньки и карабкался к Венере, когда взлетали, падал. И так – много раз. Иван остановился, посмотрел вперёд – горизонт посветлел. Сделал ещё одно движение и скатился в глубокую воронку от авиабомбы. Превозмогая боль, перевернулся на спину, увидел перед собой яркую звезду и потерял сознание... С нашей стороны донеслись частые выстрелы. Иван открыл глаза. Над ним посвистывали редкие пули, другие чиркали, сбрасывая песок. Стреляли в его сторону. Послышался шорох, и на фоне рассветного неба появился силуэт головы. В воронку быстро заползли два немецких разведчика с автоматами и в маскхалатах, заметили Ивана и тихо заговорили по-немецки: – Придётся нам до вечера с мертвецом сидеть. Тесновато... Давай наружу вытолкнем? Что скажешь, Бруно? – Не стоит. Он станет хорошим ориентиром для русских, – ответил Бруно, осмотрел Ивана. – Судя по всему, он здесь недавно. Осень, прохладно, запаха нет... Думаю, до вечера не прибавится. – Бруно вздрогнул. – Ральф! Он моргнул. Ральф ещё раз внимательно оглядел Ивана. – Он уже нежилец. Жаль, совсем мальчишка. Ты, Бруно, поглядывай пока в сторону русских, только не высовывайся, иначе составишь ему компанию. Бруно снял каску и поправил на ней маскирующую мишуру, потянулся к каске Ральфа, вынул веточки и закрепил на своей. Надел и, улыбаясь, показал на себя: – Флора! – пошутил и уточнил: – Боттичелли: «Рождение Венеры». Бруно полез к краю воронки, занял удобную позицию и приступил к наблюдению за русскими позициями и за нейтральной полосой. Ральф посмотрел на Ивана. – Да, Иван, долго ты не протянешь. Прости. – Ральф нахмурился, сжал челюсти, пододвинулся к Ивану и достал кинжал. Навалился, прижал предплечье к его рту и коротко ударил кинжалом. Подождал, отодвинулся. На лице Ивана ничего не изменилось, он по-прежнему смотрел вдаль. – Будь она проклята эта война! – выругался Ральф и оглянулся на Бруно. Тот, как казалось, был занят наблюдениями. Разведчик вытер лезвие о полу русской шинели, затем многократно – о свои штаны, рукав. Бруно обернулся и решил спуститься. Оба уселись поудобнее, достали по банке тушёнки, вскрыли каждый своим кинжалом. Приступили к еде, поглядывая на Ивана. Ральф потянулся и срезал флягу. Жевали молча тушенку, запивали из фляги, думали. Ральф поднял голову и посмотрел на небо, вздохнул, двинул носом, опустил голову и произнёс вполголоса: – Будь ты проклята... Бруно, соглашаясь, покачал головой, не поднимая глаз. Иван по-прежнему смотрел вдаль. Появились только алая капелька крови в углу рта и капли дождя на каске и на лице. * * * Колонна рейхстага. Духовой оркестр исполняет марш «Прощание славянки», шум толпы, крики. Солдатская рука старательно выводит на колонне: «Мы дошли до Берлина!» Пауза. Рука ищет в строке место – в начале или в конце – выбирает сверху. Дописывает: «Ваня!». Спустя несколько секунд появляется и доминирует исполняемая на гармони мелодия к припеву «Кукушки». Гармонист допускает ошибки, но старательно доигрывает до конца.
22.03-12.04.2012, 03-10.10.2012, 01-05.03.2016
Виктор Калинкин, полковник в отставке, кандидат технических наук город Тверь http://www.proza.ru/avtor/kalinkin |
