Однажды мама попала в больницу с лекарственной аллергией. Дней за пять её подлечили, предупредили, что обязательно надо сообщать врачам о наличии аллергии на это лекарство (какое – я уже забыла) и благополучно выписали. Я в это время жила с сыном в деревне и узнала обо всём, когда приехала в Москву.

    Главное, – узнала о маминой новой знакомой, с которой она в больнице и познакомилась. Звали её Мильдой Ивановной. Почему у неё было такое необычное имя, я, наверное, забыла, а, может, просто разговора об этом не было. Часами мама болтала с ней по телефону, вызывая возмущение соседей и частенько хлопотала по её делам, вызывая у меня недоумение.

    Мне казался странным сам факт такого приятельства. Мильда Ивановна была старше мамы на тридцать с лишнем лет, собственно, она была ровесницей её мамы, моей бабушки, которая за два года до того умерла.

    Мильде Ивановне было восемьдесят два года, жила она недалеко, в Кривоколенном переулке, самой к нам ходить ей было тяжело, а мама то и знай к ней наведывалась. Мильда Ивановна была ужасно довольна новым знакомством и делала всё возможное, чтобы пребывание у неё было маме приятно. Хоть и болела она всякими болезнями, но по дому делала всё сама, а главное – замечательно готовила. Время от времени она присылала нам с сыном гостинчики: пирожки, ватрушки, печенье и хворост. Таких вкусных пирожков с мясом, маленьких, блестящих от белковой обмазки, я больше нигде не пробовала. Ей тяжело было взбивать обычное дрожжевое тесто, она стряпала пирожки из особого сдобного теста, рецепт которого был нами бездарно утерян. А хворост – это вообще штука тонкая. У каждой хозяйки свои секреты на счёт его приготовления. Не могу похвастаться, что мне хворост удавался, а у Мильды Ивановны он был совершенно изумительным.
    Мильда Ивановна почти не выходила из дома, еле-еле только –  в соседний магазин, поэтому мама помогала ей с прачечной, химчисткой, аптекой, овощами (Мильда Ивановна тяжёлое таскать не могла), снабжала журналами и газетами с интересными публикациями.
    Общались они года три, потом Мильда Ивановна умерла. Мама была на похоронах, организованных двоюродной племянницей, не расположенной к общению с посторонними.
    За эти три года Мильда Ивановна о многом, наверное, маме порассказала, но мне известно не много. Судя по фотографиям, которые мне однажды пришлось видеть, Мильда Ивановна была высокой, статной, обаятельной, с пышной причёской и лукавой улыбкой. Она три раза была замужем. Первый её муж совсем молодым погиб в восемнадцатом году. Мильда Ивановна намекала, что он был белогвардейцем и в самом тайном уголке хранила фотографию весёлого усатого кавалера в форме офицера царской армии и георгиевский крест, полученный им ещё в пятнадцатом году. Второй раз она вышла замуж в двадцать втором году, а в двадцать третьем родила сына, который после школьного выпускного вечера ушёл на фронт. В декабре сорок первого она получила на него похоронку. Муж был врачом, погиб в сорок третьем. В пятьдесят седьмом году она снова вышла замуж. Было ей шестьдесят три года, а мужу, незадолго до того освободившемуся (сидел по 58-ой), – под семьдесят. По полгода они жили в деревне Тверской области (тогда – Калининской), где у мужа был домик с пятнадцатью сотками (хорошее подспорье к пенсии), а по полгода – в Кривоколенном переулке, где у Мильды Ивановны была двенадцатиметровая комнатка в коммуналке с вежливо-холодными соседями. Этот её брак был самым покойным, благополучным и счастливым, длился он двенадцать лет. И вот уже семь лет (ко времени нашего знакомства) Мильда Ивановна ждала встречи со своим Петенькой, за которого усердно молилась обычно дома, а когда могла, добиралась до Телеграфного переулка (теперь – Архангельского). Она больше любила церковь Феодора Стратилата, а по праздникам служили чаще в Гавриила Архангела, тогда уж туда шла. За сына, за других своих мужей, за родных, она, конечно, тоже молилась. В её помяннике было много страничек «об упокоении» и совсем немного – «о здравии».
    Мильда Ивановна подарила маме камею, модную в начале двадцатого века, их носили на блузках у горловины. Не дорогую и довольно распространенную: на овальной плошке из чёрного агата – женская головка из слоновой кости. «Память обо мне будет, ты уж помяни меня когда… и Петеньку моего, и всех моих.» Мама действительно всегда их поминала.
    А ещё интересно, что Мильда Ивановна до революции работала продавщицей в кондитерском магазине на углу Покровки и Армянского переулка.
    Она продавала дорогие конфеты, перевязывая красивые коробки атласными ленточками, из коих сооружала пышные бантики-розочки. Такие коробки чаще покупали мужчины. Мильда Ивановна без счёту получала от них комплементы и разного рода предложения, каковые вежливо, с достоинством, отклоняла. Однажды коробку купил бравый усатый офицер и тут же подарил самой Мильде Ивановне. Она было попыталась вежливо отказаться, но офицер так жалобно и наивно умолял принять подарок, что она не устояла. Этот офицер и стал её первым мужем.
    Я хорошо помню убранство этого кондитерского магазина, сохранившегося с дореволюционных времён почти до конца девяностых годов. Изящные фигуры женщин в струящихся драпировках с высокими вазами в руках, расписной потолок, полукруглые витрины, стеклянные конфетницы на витых ножках, гордо несущих красиво выложенные пирамидки шоколадных конфет, кассовые кабинки с лакированным деревянным низом и полукруглым, гармонирующим с витринами, стеклянным верхом, кассовые аппараты, изукрашенные узорными завиточками… Этот магазин все так любили, что даже длиннющие очереди (особенно за пирожными) выстаивались терпеливо и умиротворённо. Даже дети, обычно сидящие на широких деревянных подоконниках, рассматривали потолок и вели себя вполне прилично.
    В течение девяностых постепенно пропадали женщины с вазами, кассовые аппараты, конфетницы, заменялись витрины, был забит потолок гипсокартонном с дырочками, а потом магазин закрыли на ремонт. Ремонт длился года два-три, а в один ужасный день над магазином появилась вывеска: «АПТЕКА 36.6».
    Многие магазины в нашем районе или вовсе закрылись, или были переоборудованы в безвкусные подобия супермаркетов. Но переделка исторического магазина в пошлейшую аптечную сеть, заваленную шампунями и гелями для душа в количестве, способном помыть вселенную, – это такого рода действие, которому трудно найти определение. Ненормативная лексика в этом случае совершенно бессильна. В лексике этой всегда присутствует интонация всепрощения, всепонимания, смиренного восприятия жизненных коллизий, иронии, самоиронии и младенческой  наивности человечества. По настоящему злобно обругать какое-либо явление, или индивидуума, такими словами никак не возможно. И когда я увидала «АПТЕКУ 36.6» вместо моего любимого кондитерского магазина, мне в голову такие слова не пришли. Но всё плохое, что только можно было придумать и пожелать авторам этой переделки, я пожелала. Грех, конечно, каюсь. Но в самом тайном закоулке души я всё-таки надеюсь, что мои пожелания не пропадут напрасно.
    Применительно к коммерческим интересам всех времён и народов, использование раритетов с вековой историей, несомненно является выгодной позицией для рачительного хозяина. Если только этот хозяин не ставит целью быстренько ухватить куш, всё разорить и смыться. Вот на этот случай я и желаю ему всего самого наихудшего.
    Строго говоря, женщину, работающую продавщицей в кондитерском магазине, наверное, дамой назвать всё-таки нельзя. Но, когда я как-то принесла Мильде Ивановне бельё из прачечной, (мама болела ангиной), меня встретила именно дама. Высокая, статная, хоть и полная, аккуратно, по возрасту, причёсанная, скромно, со вкусом, одетая, с доброжелательным, спокойным взглядом серых, слегка выцветших глаз, с плавными движениями и неспешной походкой, скрывающей полиартритные недомогания. Восемьдесят четыре года ей тогда было. Она не носила драгоценных украшений, не пользовалась косметикой, но сказать о ней можно было только так: старая дама.
    Возвращаясь домой от Мильды Ивановны, я перебирала в памяти всех старых дам, которых мне довелось повстречать за прожитые к тому времени мои почти тридцать лет. Молодых дам мне встречать не приходилось. Самой молодой старой даме, которую я знала, было шестьдесят восемь лет. (У неё ещё было замечательное кресло-качалка, накрытое узорной, связанной ею самой, накидкой.) А повстречалась я с ней в семидесятом году. Значит, она родилась в 1902-ом. С 1902-го по 1917, за пятнадцать лет своей жизни, успела стать дамой. А такой жизнью, которой довелось ей потом жить, дамы не живут. Но ей тех пятнадцати лет хватило, дамой она оставалась до конца. Как же её звали? А! Да! Александрой Семёновной!
    Революция застала её в Поволжье, где она гостила у своей бабушки. Голод, тиф… Бабушка умерла. Из большого красивого дома, к тому времени - шестнадцатилетнюю Сашу, выгнали. Те немногие вещи, которые можно было бы продать, у неё просто отняли. На каком-то хуторе ей разрешили вычищать скотный двор и делать другую тяжёлую работу за жидкую похлёбку и кусок хлеба. Она была безмерно благодарно своим хозяевам, им самим тоже было не сладко. В конце лета двадцать первого года, она решила попытаться вернуться в Москву. Подкрепляясь подножным кормом и помощью сердобольных соплеменников, она побрела на запад. Саша была такой худой и оборванной, что мужчины принимали её за старуху. Она этому только радовалась. Заматывала голову тряпьём так, что только глаза и нос виднелись. Не хотела привлекать мужское внимание. Пугали её ухажёры нового типа, обсмеивающие то, что было ей дорого, то, что она любила, то, во что верила. В двадцать втором году ей, наконец, удалось вернуться в Москву. Из родных осталась в живых двоюродная сестра с дочерью. Когда-то семья кузины жила в большой квартире, но после революции их сильно уплотнили, оставив комнату, где раньше жила няня, и каморку при кухне. В этой каморке Сашу и поселили. Муж кузины пропал в восемнадцатом году. Он не был военным. Решил раздобыть еду для семьи, поехал и не вернулся. Потом Саша устроилась машинисткой в издательство. Приобрела на толкучке пишущую машинку, стала и дома подрабатывать. Подрабатывала ещё и вязанием. Себя кормила, и кузине с дочерью помогала.  Замуж так и не вышла.
    Я как-то относила Александре Семёновне печатать мамины консультации. (Мама тогда начинала работать в Заочном Народном Университете Искусств, машинку купить ещё не успела.) Александра Семёновна поразила меня удивительно грамотной речью, уютно обставленной маленькой комнатой с книжными стеллажами, на которых не было ни пылинки, иконами в киотах с горящими лампадами, и прямой осанкой. Мне надо было подождать минут десять, пока она допечатает. Сначала я развалилась кое-как, косо сев на стул, а потом увидала её прямую спину за письменном столом и невольно выпрямилась, стало неловко.
    В «АПТЕКЕ 36.6» я встретила нескольких «дам», с кольцами в носах, пупках, ещё где-то, и вспомнился мне анекдот семидесятых годов прошлого века.
    Поехали как-то Брежнев и члены Политбюро на охоту. Выпили. Ну и принялись члены над Брежневым подшучивать:
    – Ты, Лёнь, все награды, какие только на свете есть, хочешь получить.
    – Почему – все? Вот мне недавно предложили главную награду Берега Слоновой Кости – кольцо в нос. Я отказался.
    Брежнев отказался. А постсоветские «дамы» не отказываются, стараются заполучить награды во все места.
    Мне вдруг ясно представилась картинка из будущего: «даме» этой с кольцом в носу уже восемьдесят лет, приползает она в аптеку за лекарствами от разных болезней, вместо кольца – в носу дырка. Молоденькая продавщица, высокая, статная, обаятельная, с пышной причёской и лукавой улыбкой, грамотно выговаривая слова, ласково обращается к покупательнице:
    – Что вам угодно, сударыня? – И думает: бедная старушка! Какую же тяжёлую жизнь она прожила! Ей даже пришлось изуродовать себя, чтоб заработать на кусок хлеба! На какие ужасные времена пришлись годы её молодости! На потеху толстосумам, бедные молодые люди втыкали в себя железки, разукрашивались, как уголовники, жуткими татуировками, уродовали лица и тела безобразными шрамами, загоняли под кожу предметы… всякие изверги во все времена издевались над своими жертвами, а эта бедняжка должна была на потеху публики уродовать себя сама! – Чем я могу вам помочь, сударыня?
    Старушка мямлит что-то совершенно невразумительное. Она не может говорить внятно. В языке – тоже дырки.

© Copyright: Ангелина Калинкина, 2012