День Победы
 |
В такую жару лучше всего ехать троллейбусом. Иначе – не выжить. Душно, жарко. А в старом троллейбусе – почти благодать, столько щелей, что дует, кажется, отовсюду. Можно высунуть голову в окно и так спастись от майских «плюс тридцать». Сколько же будет в июле? Раскочегарится солнце, приедут туристы, и станет вовсе невмоготу. Туристы почему-то всегда приезжают в Севастополь в июле. Умирать от зноя, купаться в подогретом молоке Чёрного моря, покупать втридорога фрукты. Если и отдыхать в Севастополе, то в мае или в сентябре. Лучше, наверное, в сентябре. Потому что в мае вода ещё не прогрелась. Это мне вчера после водки казалось, что она прогрелась, а сегодня – заложенный нос и опухшее горло. Но ехать всё равно хорошо. Дребезжа стёклами, скрипя рессорами, матерясь кондуктором, троллейбус ползёт в горку. Справа – кирпичное двухэтажное здание, увитое плющом. Слева – мой родной университет. К нему ведёт кипарисовая аллея, названная студентами «Дорогой жизни», – то ли из-за сессий, то ли из-за ветров. Раньше здесь был ларёк с книгами, а сейчас – гастрономы, бары и палатки с шаурмой. Выхожу на улице Меньшикова. Фёдор Меньшиков сражался против фашистов и погиб в последние дни второй обороны Севастополя. Его нет в «Википедии» – там только актёр Олег, князь Александр, писатель Михаил и рэппер Андрей, известный как «Лигалайз», – но он есть на кубическом обелиске среди так называемых зеленых насаждений. Возле них сворачиваю на улицу Репина. Иду через дворы, мимо хрущёвки, на первом этаже покосившиеся буквы складываются в надпись «Гастроном». Тут и правда был гастроном. Школьниками мы покупали в нём жареные пирожки с рисом и яйцом. Теперь здесь магазин живого пива и разливных вин. У входа лузгают семечки мужики. Прикидывают, чем опохмелиться. Один – тот, что с деньгами, – рвётся домой. Его держит мужик с Иисусом Христом на брюхе. Брюхо студенистое, изображение нечёткое. Да и сам мужик весь какой-то расхристанный. Срочно опохмелиться, но не здесь. Пройти триста метров в кафе «Черноморочка». На двери висит поздравление с Днём Победы, написано от руки красным маркером. За дверью – пустота с запахом рыбы. Барменша атакует сразу, не дав прицениться: – Вам чего? – Пива. – «Рогань» или «Сармат»? – «Рогань». – А «Сармата» всё равно нет, – пенная жижа медленно лезет в стакан. – К пиву бычков не желаете? – Давайте. Удивительная женщина: предложила бы кредит – взял бы. Из-за рыбной вони пью на улице. Сворачиваю голову бычку, расслабляюсь. Ненадолго. Чужая рука – бледно-красная, взопревшая, точно креветка в супермаркете, – на моей руке. – Брат, дай на опохмел, а... Рука-креветка принадлежит мужику в синей панаме. Лезу в карман, протягиваю мятые купюры, не успевая рассмотреть номинал. Судя по тому, что мужик спокоен, номинал не велик. – Спасибо, брат! С праздником! С Днём Победы! – И вас. После львовского пива и черноморских бычков отыскать нужный подъезд – не проблема. Валерий Абрамович живёт на третьем этаже, квартира номер 24. Поднимаюсь быстро, чтобы не пропитаться миазмами сырости и мочи. На лестничной площадке между вторым и третьим этажом валяются шприцы. В пластиковых колбочках – остатки крови. Кровь и на стене, изрисованной свастиками. Дверь, обитую старым кожзамом, открывает старик, высохший, сгорбленный, с коленями в разные стороны. На нём праздничный мундир, увешанный орденами, похожими на леденцы. Из квартиры прёт затхлостью. – Алексей? – голос у старика тихий, усталый. – Здравствуйте, Валерий Абрамович, с праздником вас! – Спасибо, проходите… Валерий Абрамович семенит в глубь квартиры. Обои на стенах бледно-жёлтые, чахоточные, точно у Раскольникова в комнате-шкафе; углы отвоевала чёрная плесень. Одна из стен занята книжными полками: классика, философия, коммунизм, но больше всего книг о войне, вроде «Неба войны» Покрышкина или «В походах и боях» Батова. Рассаживаемся. – Ну, – Валерий Абрамович старается устроиться в кресле поудобнее, – с чем пожаловали? Повторяю то, что сказал ему в телефонной беседе. Задание главреда – подготовить материал о том, как ветераны встречают День Победы. – Как встречаю? Сами видите… вот школьники приходили, – показывает на пять красных гвоздик в банке. Надо было купить цветы. Почему не купил? Валерий Абрамович говорит, будто извиняется. Теребит руками край застиранной скатерти. Руки у него в набухших венах, словно пластиковые трубки капельниц. – Недавно жену схоронил. Прожили пятьдесят восемь лет, и схоронил. Умерла два месяца назад. Дочка приехала, говорит: давай, папа, к нам, – они с мужем и внуками в Саратове, – но я не хочу. Квартира у них небольшая, особо не развернешься. Тридцать шесть лет прожил здесь, здесь и умирать. Быстрее бы… – Ну что вы, Валерий Абрамович, вам ещё жить и жить… – Это вам, молодым, жить. Вы, Алексей, женаты? – Был… Вспоминаю развод после года брака: упрёки, обвинения, суд и жуткую бородавку – спелая чёрная шелковица, вся из крошечных гранул, – на переносице судьи. Когда спрашивают – отвечаю стандартно: не сошлись характерами. Но Валерий Абрамович не спрашивает. Он предлагает чаю, хочет встать. Руки и голова его трясутся. Успокаиваю, прошу сесть. Надо было купить чего-нибудь к чаю. Почему не купил? – Валерий Абрамович, расскажите, как воевали, пожалуйста. – Да, да, конечно, – он мнётся, – мне только надо принять лекарство… – Вам подать? – Я сам, – он, скорчившись, поднимается, – пока сам… Берёт с полки таблетку, глотает, запивает мутной водой из грязного стакана. Говорит: – Пока вспомнил, потом забуду. Раньше Люсенька контролировала, а теперь некому. Учёт вела, – протягивает мне тетрадку, в ней записи мелким убористым почерком, – когда и что я принял. Вы о боевом пути спрашивали… Валерий Абрамович медленно опускается в кресло. Бледнеет, вытягивает ноги толщиной с мою руку. Растирает колени, начинает рассказ. Родился в селе Заплавное под Сталинградом. Отца как «врага народа» арестовали в тридцать девятом. Отправили в посёлок Ягодное под Магаданом. Больше отца не видел. Двадцать второго июня – стук в избу. Началась война. Мать пошла санитаркой в госпиталь. Под него оборудовали школу. Стало негде учиться, решили собираться в амбаре. Читали, считали при керосинке. Потом учителя, Абрама Яковлевича, арестовали. Позже в Заплавном квартировался полк. Прибился к солдатам. Пошёл добровольцем на фронт, в Сталинград. Голод, холод, руины, трупы. Всё время было светло, даже ночью. Непрерывно обстрелы и бомбёжка. Когда наши стали давить, потерял бдительность – контузило миномётным осколком. Госпиталь. Смрад, крики. Негде хоронить трупы. Выздоровел – на фронт. Пленён под Данцигом. Четыре месяца в немецком концлагере. Пытки, голод. Из полицаев особенно зверствуют мадьяры. Когда фашисты поняли, что проиграли, стали расстреливать заключённых. Спас немец Пауль: вывел за ворота, думал, что ему зачтётся. Может, и зачлось. После фашистского плена – проверки на благонадёжность. Молодой лейтенантик с усиками щёткой решил, что он, Валерий Абрамович, неблагонадёжен. Вновь – концлагерь. Теперь уже родной. Восемь лет лагерей. Амнистировали при Хрущёве. Женился, служил на флоте. Всё время переезды. Благовещенск, Куйбышев, Архангельск, Петропавловск-Камчатский, Хабаровск. Родились мальчик и девочка. Спать негде. Спят в чемодане. Много клопов. Коммуналки, коммуналки… Потом наконец дали двухкомнатную в Севастополе. Эту. Демобилизовался из-за сталинградской контузии. Устроился работать в институт. Дочь вышла замуж, удачно, живёт в Саратове. Сын женился, неудачно, где-то на Севере. Жили вместе с Люсенькой. Доживали. А теперь одному доживать. Без неё. Для статьи вполне хватит. Выйдет на одной полосе с рекламой средства от геморроя или анонсом очередного целителя. Но лучше написать рассказ. Или повесть. Для себя. Для него. Хочется, требуется писать вновь. Спустя два года после клятвы не лезть в литературу. Нет, я не забыл усмешек знакомых, издёвок жены, отказов в журналах. Бессонницу, форточку, сигареты. Не забыл ощущения затравленности. Когда те, кто не смог выучить таблицы умножения и прочесть букварь, становились хозяевами жизни. И мне было пора, но я всё не решался, идеализировал, а потом уже и не мог. Неужели опять? Ведь обещал себе. Убеждал, доказывал, клялся. Надо уйти, бежать от старика, избавиться от его прошлого, которое так настойчиво, как агент сетевого маркетинга, лезет в моё настоящее. А он, избавленный от одиночества, всё говорит. Наверное, принимает моё смятение за сочувствие. – Днём, Алёша, тяжесть собственного тела, а ночью – тяжесть мыслей. И почему-то одна мерзость в голову лезет. Не спишь, ворочаешься. И всё как на ладони: что сделал плохого и чего хорошего сделать не смог… Замолкает. Выражение лица становится ещё более извиняющимся. – Простите старика – разоткровенничался, – всё понимает. – Вам, наверное, пора? – Да, пожалуй, пора. Поднимаюсь. Валерий Абрамович встать не может. Придерживая за локти, помогаю ему подняться. Он пахнет, как застоявшаяся в раковине вода. Начинает подташнивать. Хочется быстрее домой, посидеть за бутылкой вина, расслабиться. Холодильник «Минск» в прихожей шумит и мешает прощаться. Впрочем, тем легче – избавляет от необходимости быть многословным. – Спасибо, Валерий Абрамович, – топчусь в дверях. – Выйдет заметка – пришлю. Или зайду… – Лучше зайдите, – он смущается, – почта что-то плохо работает. – Хорошо, зайду, а вы, – подбираю слова, – не болейте, держитесь. Здоровья, долголетия вам. – Упаси Бог, Алёша, – отмахивается, – нет сил жить. Быстрее бы… Понимаете? Он сжимает мне руку. Вздрагиваю от неожиданности. Руки у него сухие, холодные, безжизненные. Взгляд, наоборот, цепкий, пристальный, испытывающий. В нём читается ясная мысль, которой он живёт последние месяцы. Он давно всё решил для себя. Потому и отверг предложение дочери переехать. – Понимаю, зайду… Мои слова звучат как обещание. Чего-то более весомого, нежели просто зайти. Улица, раскатывающая духотой и зноем. Будто ползёшь в свежесваренном киселе. Ничего, кроме горечи во рту, мыслях, ощущениях. Отчего живу так бессмысленно? Отчего изо дня в день малодушничаю? Вечером уверяю себя, что надо быть сильным. Утром просыпаюсь, молюсь, ем – держусь. Но одна лишь мелодия, взгляд – и сломано всё прежнее, решительное. Чужое это всё, не моё, не со мной, не отсюда. И оцепенение – парализующее, убийственное. Подари, Господь, утешение. Или хотя бы Суд Твой. Чтобы быстрее всё это закончилось. А ведь ему, старику, ещё хуже. И надо помочь. Он только того и ждёт. Потому и не спит. Вернуться – исполнить безмолвную просьбу. Не потом – сейчас. Открывая дверь, он суетится с цепочкой. Наконец справляется. – Вы что-то забыли, Алексей? Смотрит настороженно, будто вот-вот решится на нечто действительно важное. Пытаюсь улыбнуться. – С праздником, Валерий Абрамович, – протягиваю букет полевых цветов, – давайте, может, чаю попьём, я печенья купил… Из глубины квартиры приглушённо доносится: «Этот День Победы порохом пропах, этот праздник с сединою на висках…» И правда, сегодня день победы. Теперь уже и моей. Август, 2013 г. Платон Беседин Официальный сайт Платона Беседина Platonbesedin.ru |
