Мы родом из детства

Представляем автора-дальневосточницу – Аллу Ефимовну Сенавину, авторское имя Алла Давидович. Место рождения – село Николаевка Еврейской Автономной области Дальневосточного края. Совсем недавно 19 ноября 2017 года Хабаровское РО РСП отмечало 80-летний юбилей Аллы Ефимовны в Городском Доме ветеранов им. Соболевского (ныне переименован в Городской центр по работе с населением). Эти три года дружбы Сенавиной А.Е. с РО РСП промчались незаметно.

Она рождена, страшно подумать, в суровом 1937 году. Изданная книга её стихотворений «Строка и жизнь» – краткая история страны в стихотворениях с 1978 года по настоящее время.

В начале войны Алле не исполнилось и четырёх лет. 9 Мая 1945 года ей было семь лет.

Мы родом из детства

Детство, детство… А было ли оно у меня, это детство? Родилась я 19 ноября 1937 года, а вскоре арестовали отца, который был председателем колхоза в селе Николаевка на левом берегу Амура в ЕАО.

Вот так и получилось, что с моим появлением на свет в семью пришли большие беды. Я и так была ненужным ребенком: в семье уже было две девочки 1931 и 1933 годов рождения. А я уж, так получилось, – «завелся» ребенок, куда от него денешься? Так что рождение мое не планировалось, а при сложившейся ситуации рассчитывать на родительскую любовь вообще не приходится.

Я была нелюбимым ребёнком в семье, и никакой любви со стороны матери или отца не помню. Сестры меня не любили, потому что после ареста отца мама работала бухгалтером на прииске «Колган», и вся забота о маленьком орущем существе легла на плечи шести- и четырехлетних сестер. Понятно, что им тоже любить меня было не за что.

Но, Слава Богу, «расстрельный» приговор, вынесенный моему отцу по 58 статье тогдашнего Уголовного кодекса, не успели привести в исполнение, и письмо моей матери Сталину И.В. все-таки дошло до адресата. Расстрел был заменен на другое наказание, и мы оказались на Чукотке, в Анадыре.

Вот с Анадыря у меня и начинаются воспоминания о детстве, а осознавать себя, как личность, я стала, наверное, лет с трех.

Мое раннее детство в Анадыре запомнилось тем, что я панически боялась чукчей, а они в нашем доме были частыми гостями. Наш дом стоял у самого лимана, и они часто приходили пить чай. Я до сих пор помню их гортанные восклицания: «Чай варкен!» Что означают в переводе эти слова, я не знаю и сейчас, но что-то связанное с чаем: то ли вопрос, то ли восклицание. Поскольку их появление в нашем доме для меня заканчивалось страшным ревом, они сделали мне маленькую нарточку, как санки, и сшили красивенькие красненькие торбоза (сапожки по-нашему). Подарки были приняты мною благосклонно, но мой панический ужас от встречи с ними все равно оставался.

Помню из той жизни, как папа носил меня в садик или в ясли (не знаю), как держал меня на одной руке, а второй рукой держался за веревки (или тросы), натянутые между домами, чтобы люди не погибали в пургу.

Помню, что у нас в квартире стояла круглая железная печка, и я тогда думала, что печки только такие и бывают. Ночь там тянулась долго: целых полгода, но зато потом столько же был день.

Помню, как какая-то девчонка увела меня один раз в тундру есть морошку, а потом нас искали всем поселком.

Помню, что наши анадырские старшеклассники на лыжах ходили на Аляску, поздравлять американских военных (наверное, с 23 февраля), они ведь были нашими союзниками. Аляска от Анадыря всего в шести километрах.

Помню еще такой случай: моей средней сестре Рае вырезали аппендицит, и она лежала в больнице с мамой, а старшая сестра Нина повела меня в больницу проведать Раю. Когда сестры разговаривали, они не принимали меня всерьез, а я узнала много нового: что аппендицит есть у всех людей, и что его надо обязательно удалять, потому что он может лопнуть. Я все это сразу усвоила и решила, что я обязательно должна прооперировать своего папу, чтобы он был в безопасности.

Когда отец утром пришел с ночного дежурства, сестра была в школе. И я тут же взялась за дело. Я достала отцовскую опасную бритву, открыла ее и уже хотела приступить к операции, но, Слава Богу, вспомнила: Рая говорила, что надо замораживать, чтобы не было больно. Я положила бритву и пошла в сени за «анестезией». Слава Богу, снегу со льдом в сенях было достаточно. Я нагребла какое-то количество и вернулась в комнату, продолжила приготовление к операции: задрала отцу рубашку на животе и плюхнула туда всю «анестезию».

Результат был неожиданный! Отец вскочил, как ошпаренный, по-моему, даже выражался нецензурной бранью. Когда увидел ребенка с опасной бритвой, то испугался еще больше, теперь за ребенка, который мог поранить себя. В общем, операция не состоялась.

Когда мы уезжали из Анадыря, мне было лет пять. В Петропавловске-Камчатском я увидела, как мальчик есть что-то зеленое. Понимая, что он есть что-то, чего нельзя, я хотела отнять у него это зеленое, что есть нельзя. Но он понял мои намерения по-другому и убежал, а потом прибежал снова и протянул мне тоже что-то зеленое, что сам ел. Я откусила, разжевала, а потом начала все выплевывать. Вот так состоялось мое первое знакомство с … огурцом.

Так я и росла нелюбимая, некрасивая и никому ненужная девочка, к тому же я совершенно не могла выполнять никакую физическую работу, поэтому меня все считали лентяйкой, и никто не обращал внимания, что ребенок, по своему темпераменту, холерик, никогда не бегает, не прыгает, не играет «в классики». Никто же тогда не догадывался, что у этого ребенка жизненные параметры слишком занижены. Только когда мне ставили градусник, температура никогда не доходила до тридцати шести градусов и сразу говорили: «Упадок сил». И только став взрослой, я узнала, что температура у меня 35,9 градусов, пульс 40, давление стабильное 90 на 60. Так что, как сказала мне однажды врач, я не жила, а просто существовала. Так вот жизнь и прошла мимо.

Но я была удивительным ребенком, в том плане, что в четыре года уже хорошо читала, была легко обучаемая, а прекрасной памятью удивляла всех окружающих.

После Анадыря мы приехали в Хабаровск, но через несколько дней уехали в какой-то поселок, и началась наша «кочевая» жизнь по стройкам, по поселкам, по деревням.

А время шло. Но в школу я не ходила ни в семь лет, ни в восемь, ни в девять. И только когда мне было уже почти десять лет, в 1947 году, и то не в начале ученого года, а где-то во второй четверти, мама привела меня в четвертую школу г.Хабаровска.

Мы к этому времени приехали в город Хабаровск и жили на улице Михайловской, сейчас это улица Некрасова. Мама говорила, что меня надо принять в третий или в четвертый класс. Директором школы была Анна Ивановна Чегодаева. Все смотрели на маму, как на сумасшедшую и не хотели брать меня ни в какой класс, так как я ранее нигде не училась, и никаких документов у меня не было. Мама стала рассказывать о моих способностях, и, в конце концов, мне дали какой-то текст и сказали: «Читай». Я тут же ответила, что я прочла. Они переглянулись и решили, что не только мать, но и дочь тоже сумасшедшая, потому что сколько раз они мне сказали: «Читай», столько раз я ответила: «Я прочла». Наконец, кто-то из них сообразил сказать: «А мы не слышали». И тогда я поняла, что надо вслух сказать текст, что я и сделала, уже не читая.

В общем, сошлись на третьем классе, так как я родилась в ноябре, и десять лет мне должно было исполниться в третьем классе.

Но и тут учеба у меня не задалась, потому что я как-то, прибежав с улицы домой, увидела целое ведро «повидла». Голодный ребенок так хорошо «приложился» к этому «повидлу», которое оказалось жидким мылом, что когда пришла мама, я уже умирала, и не было никого, кто бы мог помочь. И соседская девочка, которую звали Марка, вдвоем с мамой волоком тащили меня в больницу, находившуюся на перекрестке улиц Амурский бульвар и Джамбула.

Только я выздоровела после «повидла» и пошла в школу, как случилась новая беда.

Какой-то учебник или тетрадь был обернут газетой с портретом Сталина И.В., а я еще и накрасила ему щеки. Меня исключили из школы, и я сидела дома.

Это было очень кстати, так как ходить в школу все равно было не в чем.

Всю зиму я просидела дома. А весной, почти перед окончанием учебного года, к нам домой пришла моя учительница и сказала, чтобы я возвратилась в школу.

Я вернулась, учебный год уже заканчивался, и меня, как всех, перевели в четвертый класс. Так что моя школьная жизнь началась с четвертого класса.

Начала войны я не помню, так как мне было всего три года, а в Анадыре все-таки, как мне кажется, был особый контингент населения. 9 Мая 1945 года помню смутно. Мне было семь лет, но я даже не знаю, где, в каком поселке, деревне мы тогда жили.

Девятого мая 1945 года в День Победы, конечно, все радовались и ликовали. День 9 Мая считаю самым главным праздником в жизни и не только в нашей стране. Помню, что после этой даты в 1945 году стали возвращаться с войны победители.

Вернулся муж моей старшей сестры Симы, дочери моей мамы от первого брака. Муж сестры был офицер Митин Степан Романович. Он был профессиональным военным, и жили они в Хабаровске в военном городке, а потом в военной части Белогорска. Митин С.Р. умер в 1994 году и был похоронен с воинскими почестями на кладбище в городе Нерюнгри в Якутии. Чуть позже в том же году умерла моя сестра Митина Серафима Марковна. Она похоронена там же, где и ее муж. В Нерюнгри живет их сын Виктор Степанович Митин, Заслуженный врач, был депутатом Государственной Думы первого созыва. В Нерюнгри его знают все.

А у нас на Дальнем Востоке после 9 Мая 1945г. была еще одна Победа.

На улицах Хабаровска работали пленные японцы. Сахалин стал советским и Курильские острова тоже. Мой отец с сестрой Раей уехал на Сахалин, а я осталась с мамой. Жили мы в комнатке в одном из домиков по ул.Амурской, сейчас улица Гайдара. Мама работала в типографии №5, которая находилась на пересечении улиц Льва Толстого и Карла Маркса. Сестра Нина в 14 лет поступила в ФЗУ и стала токарем. Она всю жизнь работала на заводе, который носил имя Молотова, а потом стал «Дальдизель».

Сестра Нина вышла замуж в 1951 году, и у нее родилась дочь Таня. Мама ушла жить к Нине, а меня, как ненужную вещь, отдали соседке, у которой была дочь, моя одноклассница, и я почти два года жила у соседки тети Маши Тактаевой.

В 1953 году я уехала на Сахалин к отцу, поступила в лесотехнический техникум и 54 года жила на Сахалине.

Когда в сорок первую годовщину Победы (1986г) меня попросили поздравить ветеранов транспортного предприятия, где я тогда работала, у меня получились всем понятные стихи «Поры военной юные солдаты», ради публикации которых в районной охинской газете редакция работала всю ночь с восьмого на девятое мая 1986 года. Стихи были написаны восьмого мая, а газета на девятое мая была уже сверстана. Девятого мая 1986 года газета «Сахалинский нефтяник» вышла с моими стихами на первой странице. Потом были стихи «Цвела сирень в победном 45-ом…» И с тех пор я стала охинской знаменитостью.

Но цикл стихов на тему Великой Отечественной войны 1941-1945гг. у меня действительно получился неплохой.

Переехав в 2007 году в Хабаровск, я как-то попала к морякам, и тоже появился интересный цикл стихов о Краснознаменной Амурской флотилии, о войне с Японией, о базе КАФ, а со стихами «Бронекатер-302» я стала дипломантом в городском конкурсе (2017г.).

Это стихотворение вошло в тройку лучших стихотворений, посвященный городу и его истории.

В 2018 году вышла книга моих стихов «Строка и жизнь», за что спасибо Хабаровскому РО РСП и председателю Пысиной Галине Александровне. Дай Бог им здоровья и успеха во всех делах!

Вот такая жизнь.

Я имею статус «Дети военного времени», как все остальные в Хабаровском крае, кто подходит по возрасту под этот статус. Правда, какой в нем смысл – не знаю.

Встреча с ангелом

К тому времени, как я заканчивала свой лесотехнический техникум в Южно-Сахалинске, на Сахалине у меня уже никого из близких не было. Я была одна.

По распределению я оказалась в пос. Лесное – это в 12 км от Победино. Это был участок Смирныховского леспромхоза. Там я вышла замуж за самого лучшего парня поселка Сенавина Васю (по паспорту – Алексей): высокий, красивый со светлыми волосами и большими голубыми глазами. Спиртное не пил и не курил.

Когда дело шло к свадьбе, бухгалтер лесопункта, фамилию ее я не помню, а звали Таисия Тимофеевна, сказала мне: «Аллочка, говорю с тобой, как мать. Знаю, что никого у тебя нет. Прошу тебя, не делай этого. Посмотри на его отца». Вместо «Спасибо», и принять к сведению слова мудрой женщины, я ей нахамила: «Если смотреть на отцов, то ваши Женька с Валеркой умрут холостяками».

«Если бы молодость знала…» Как часто и как горько я потом в жизни жалела о том, что не послушала хорошего человека, да ещё и нахамила.

А отец моего жениха – личность, действительно, неординарная, а главное – хронический алкоголик в 39-ом поколении, да еще большой любитель, когда пьян, издеваться над своей многочисленной семьей. Урезонить его в такие минуты не мог никто. Он понимал только силу. Справиться с ним могла только я, потому что по жизни только и умела, и любила драться. Делала это с удовольствием, с аппетитом и со знанием дела, так что меня он боялся, и не зря.

Но Вася не пил, пока. Спустя несколько лет, когда мы уже жили в Берёзовском леспромхозе, и нашей дочке Гале было два с половиной года, родился второй ребёнок – сын Саша, в январе 1963 года. Так вот, когда меня на лесовозе и в сопровождении трактора везли сквозь пургу в Победино рожать, я тогда не знала, что вижу своего мужа непьющим последний раз.

А ему, как непьющему, мужики отдавали на хранение деньги, да и дома были деньги. Я получила декретные, и работали мы вдвоем. Деньги были. В общем, когда вернулась домой с сыном, денег уже не было никаких: ни своих, ни чужих.

***

Прошло шесть лет. Меня перевели в Ноглики в Нижне-Тымский леспромхоз инженером по технике безопасности. Я думала, что уеду с детьми одна. Но опять были клятвы, что бросит пить, что там не будет дружков-«забулдыг». На новом месте всё вернулось «на круги своя». Гены хронического алкоголика брали своё. И, в конце концов, два милиционера посадили моего мужа в самолет, объяснив ему, что его ждет в случае, если он опять появится в Ногликах. Я осталась одна с детьми. Жизнь продолжалась!

1973 году я поступила в ВЮЗИ (Всесоюзный Юридический Заочный институт). А в 1976 году, к которому и  относятся описываемы события, уже была студенткой третьего курса этого ВЮЗИ. Поезда тогда ещё до Ноглик не ходили, а автомобильная дорога в межсезонье превращалась в бездорожье, с трудом преодолеваемое вездеходами. Основной транспорт, связывающий Ноглики с внешним миром, был самолёт Ан-2, а иногда летали вертолёты, так как вокруг Ноглик находились нефтяные промыслы.

Но вот процессуальные сроки – это было свято! А как их было соблюсти при бездорожье или нелётной погоде? Ведь своего адвоката в Ногликах не было.

Поэтому тогдашний прокурор Ноглик Виктор Николаевич Александров обратился в Верховный Совет РСФСР с просьбой разрешить студентке третьего курса ВЮЗИ, в порядке исключения, совмещать свою основную работу (инженер по технике безопасности в леспромхозе) с адвокатской деятельностью. Это был выход из сложной ситуацией в районе. Согласие было получено. И я стала адвокатом в посёлке Ноглики. На судебные заседания меня отпускали с работы без проблем, но ведь и моя основная работа требовала моего присутствия и в управлении, и в местах непосредственного производства работ.

Вот так и случилось в тот раз, о котором хочу рассказать.

Это произошло в один из дней навигации 1976 года. Я с очередной проверкой прибыла в портпункт, где под погрузкой стоял японский корабль. Название его я не помню, какой-то очередной «МАРУ».

К тому времени, как мы прибыли в портпунк, сильно испортилась погода, и началось сильное волнение с морского борта, откуда и производилась загрузка из кошеля, а не с плашкоута.

Конечно, такое нарушение происходило часто. Но одно дело, когда я об этом не знаю, другое, когда это происходит при мне.

Естественно, я была обязана прекратить это нарушение. Но ведь рабочие, загружавшие корабль, были заинтересованы в сокращение времени загрузки корабля и прекращать работу не хотели.

Помощником начальника портпункта, так называемым «Хабамастером», был тогда Сорока Петр. Он уговаривал меня остаться в портпункте и не идти с ним на катере к кораблю для снятия рабочих. Но я отказалась. Тогда он мне сказал, чтобы я не выходила на палубу, чтобы они меня не видели. Но они уже знали, что я прибыла в портпункт. И когда мы подошли к борту корабля, на предложение Хабамастера, прекратить погрузку, они стали кричать, что и ни в такие штормы работают, а сейчас их снимают из-за меня. Они стали требовать, чтобы я поднялась на борт судна.

Ну, конечно, я вышла на палубу катера и приготовилась к выходу на борт корабля. В связи с тем, что штормило, парадного трапа не было, а был только штормтрап. Подняться на борт корабля, даже по штормтрапу, для меня труда не составляло. Но из-за того, что я маленького роста при выходе катера в верхнюю «мертвую» точку, я могла выпрыгнуть только на нижнюю балясину этого верёвочного трапа, что я и сделала без всяких усилий.

Но что случилось после…

Нижняя балясина с одной стороны оказалась переломанной. Когда я выпрыгнула на нее, переломанная балясина со стороны перелома опустилась вниз, а я повисла над морем, держась руками за прогоны. Правда, сейчас не помню, был это трос или канат.

Это было страшно! Это было ЧП. Человек на трапе был обречён. Гибель женщины на иностранном судне могла спровоцировать серьезные последствия.

А в то время на корабле собрались все наши рабочие и все, свободные от вахты, японцы.

Они все стояли вдоль борта и горячо обсуждали ситуацию, предлагая варианты спасения человека. Вариантов для спасения не было. Выпустить второго человека на штормтрап, чтобы помочь мне, запрещено инструкцией. Поднять трап вместе со мной нельзя, потому что его разобьет о кранцы. В общем, выхода нет.

А я висела на трапе над штормящим морем и не чувствовала ни страха, ни паники и уговаривала себя, что удар катера о борт судна оборвет мою жизнь мгновенно, я и не почувствую боли. Еще думала о том, что стоит мне разжать руки…

Снизу с катера мне кричали: «Алла, оттолкнись от трапа и прыгай, мы тебя поймаем!» Но от такого предложение мои ногти еще сильнее впивались в ладони, как потом оказалось, до крови. Время шло. Катер был внизу и в верхнюю «мертвую» точку не выходил, будто кто-то его держал.

Сколько прошло времени – не знаю, мне казалось, что очень много. Я думала: «Мне 38 лет и у меня двое детей, у которых никого больше нет».

И вдруг я почувствовала, как очень сильная рука сжала мне щиколотку правой ноги и переставила мне её на вторую балясину! Две-три секунды, и я уже на борту корабля, и вокруг меня все наши рабочие.

Схватив за воротник Сороку, я спросила: «Петя, как я?» В смысле, как я здесь оказалась. Но Петя, заикаясь, повторял только несколько слов: «Ну, Алла, ты – кошка». Кроме этого, он ничего сказать не мог.

Зато очень много говорили японцы. Они были счастливы, что все обошлось. Окружили меня тесным кольцом и очень внимательно и эмоционально изучали мои ладони, при этом цокали языком и очень удивлялись. Наконец, один из них на ломаном русском языке сказал: «Арра-сан, жить будешь долго, почти сто лет». Их удивили линии ладоней моих рук.

Потом была кают-компания, букет филиппинских цветов, стилизованных под живые так, что многие хотели их понюхать, и все остальное. Как мы потом, уже ночью, сходили с этого корабля, я не помню. Но утром я должна была участвовать в судебном заседании в Ноглинском суде.

Так что, все участники банкета пошли спать, а меня уже ждал катер в обратный путь до Ноглик, команда которого тоже была в легком подпитии. Механик Виктор Шишкин показал мне, как держать курс по створам, сказал, что вешки должны оставаться слева, а может справа – сейчас не помню, сказал, как мне ответить в мегафон, какими бортами расходиться, если будет встречный, и ушел.

А я всю ночь стояла у штурвала, строго соблюдая выданную мне инструкцию. Но к утру ситуация резко изменилась. Вешки оказались слева и справа. Я позвала Шишкина. Он пришел заспанный и недовольный, но увидев вешки, понял, что это мы вошли в ставник рыболовецкого колхоза «Восток».

Слава Богу, мы благополучно избежали  последствий, ничего не намотав на винт, и утром прибыли в Ноглики.

Я сразу пошла в суд, где все судебное заседание откровенно спала, и сквозь сон слышала голоса судьи и прокурора. Но, когда обращались ко мне, я вскакивала и чего-то там бормотала. Я не знаю, заметили ли они моё состояние, думаю, что да, но вопросов ко мне не было.

А на работе в леспромхозе меня ждал разъяренный директор Цветков Борис Алексеевич. Он был участник войны и человек хороший. Но, оказывается, о происшествии на корабле узнали власти Сахалинской области.

Председатель Сахалинского Обкома профсоюзов Смолянский Александр Яковлевич провёл беседу с моим директором в таком «ключе», как будто бы Цветков Б.А. сам лично пытался лишить меня жизни, не думая о том, что у моих детей есть только мать.

Можете представить, как меня ждал мой директор.

Так закончилась эта история, и я о ней забыла, и никогда не думала о том, кто же меня спас, кто это мог сделать.

Ответ на этот вопрос я получила спустя пять лет в конце 1981 года.

***

Моему сыну Саше – 18 лет, и он уже «поспел» для армии, и не только для армии: в соседнем поселке Катангли девочка ждет ребенка. Слава Богу, совершеннолетняя. Мой сын женился. А год-то на дворе 1981, а это – Афганистан, и Сашу призывают. Он готовится к уходу в армию. Проходит комиссию, выполняет другие процедуры, связанные с призывом. Живет он со своей женой Анечкой в Катангли у ее родителей.

Однажды, в один октябрьский вечер, ко мне пришла Анечка в сопровождении двух подружек. Я не сразу поняла, что что-то случилось. А когда поняла, то уже бежала в больницу.

А случилось вот что: Сашу вез в Катангли его дружок, мотоциклист, который был еще моложе Саши. Так как второй каски не было, Саша намотал себе на голову какую-то телогрейку и за дорогой не следил, вполне доверяя своему другу. Да и движение по дороге Ноглики-Катангли не особо интенсивное. Однако на пустынной дороге встретился мотоцикл с бензовозом. Саша, конечно, ничего этого не видел.

Его выбросило на дорогу лицом вниз, но он был в сознании. Управлявший мотоциклом парень погиб сразу. Приехавшая «Скорая» констатировала смерть водителя мотоцикла, а потом подошли к Саше со словами: «Этот тоже готов». Он это слышал, но не мог никак подать знак, что он живой, так как лежал вниз лицом и рот был забит землей. Что он жив, медики обнаружили, когда стали его грузить.

В общем, прибежала я в больницу, к нему меня не пустили, сказали, что его накололи, и он спит. Со мной поговорили так, чтобы у меня не осталось ни малейшей надежды. О санавиации даже не было разговора.

После больницы я бежала… Бежала, конечно, громко сказано, потому что после инсульта 1978г я не то, что бегать, ходить могу с большим трудом. Я хотела скорей оказаться дома, чтобы выпить какие-нибудь лекарства, чтобы больше никогда не проснуться.

Мне по жизни часто говорят: «Алла, ты – боец» Я не знаю, почему обо мне такое мнение. На самом деле, никакой не боец. Я слабый, безвольный человек, совершенно не переношу физическую боль, а душевную – тем более. И, конечно, в создавшейся ситуации видела для себя только один выход – суицид.

Но вдруг со мной кто-то заговорил. Мужской голос властно приказал мне: «Что ты задумала? Не смей!» Я даже не поняла, откуда этот голос. Возле меня не было никого. Голос шёл из моего сознания. Я сказала, что не могу пережить своего сына. Не могу и не хочу. Голос меня убеждал и уговаривал, что я убиваю своего сына сама, что он будет ждать маму, а ему скажут, что мамы нет, ну, и все такое, в том же духе. Но я сказала: «Нет, я сделаю, что решила».

И тогда этот «голос» сказал мне: «Вспомни тот случай на корабле. И кто тебе помог тогда?»

Я остановилась. В моей памяти ожили картины того дня. Я как будто со стороны увидела этот корабль, висящего на тросе человечка, небо над головой и внизу – море и маленький катер. Кто мне мог тогда помочь? Я поняла, что это был мой Ангел-хранитель, он меня спас тогда, он меня спасал и теперь.

Но на этот раз он спас не только меня, но и моего сына, которого в нашей ногликской больнице и не собирались лечить. Его просто «пичкали» наркотиками и ждали конца.

Отказавшись от мысли о суициде, я начала борьбу за жизнь своего сына. Мне каждый день обещали вертолёт, но дни шли, а вертолёта всё не было. Говорили: «Погода нелетная».

Между тем, диспетчер ногликского аэропорта сказал мне: «Я посажу любой борт, хоть из Охи, хоть из Южно-Сахалинска или Хабаровска. Я приму любой борт. Я хочу спасти Сашу».

Гендиректор «Ногликиборнефтедобыча» предложил мне свой вертолет, но это был МИ-2 и туда не входили носилки. 

Прошло четыре долгих дня.

***

На пятый день – это был один из выходных, суббота или воскресенье, сейчас не помню, я пошла домой к главному врачу ногликской больницы Валентине Никифоровне. Со мной пошла теща Саши – Тамара. У Валентины Никифоровны работала стиральная машина – она занималась стиркой.

Я спросила, почему не отправляют Сашу. Она ответила, что из-за нелетной погоды. Тогда я ей напомнила, что санавиация – всепоголная. И тут она мне сказала, что ногликская больница задолжала много денег санавиации, и теперь они выполняют только необходимые вылеты.

Я спросила: «А это – какой?»

И тут она перешла в наступление, напомнив мне, что я – мать, и как я могу чего-то требовать во вред сыну. Сказала: «Вы же отнимаете у него последние минуты, и что Вам даст этот санрейс? Ничего он не даст».

Тогда я сказала ей: «Сейчас я Вам объясню, что даст этот рейс. Что он даст Вам. Я в трезвом уме и в здравой памяти говорю Вам, что Вы переживете моего сына ровно на столько времени, сколько мне потребуется, чтобы найти Вас. А найду Вас я очень быстро, Вы от меня не спрячетесь. Вот что даст этот санрейс лично Вам». Я не успела договорить.

Она стряхнула пену с рук и бросилась бежать в больницу, а мы с Тамарой – за нею. Но все же она бежала быстрее меня и успела закрыться на ключ в своем кабинете, откуда звонила по телефону, говорила нарочито громко, специально, чтобы слышала я. И только после того, как она мне через дверь сказала, что на нас идет вертолёт, она рискнула выйти из кабинета.

Казалось бы, все хорошо! Нет, не все хорошо. Есть же честь мундира. Значит, надо доказать мне, что она была права, отказываясь от его транспортировки. И нас отправляют в санрейс без медработника.

Где-то во второй половине пути он начал умирать, и я, став на колени возле него, кричала изо всех сил. Я не давала ему впасть в забытье и держала его в напряжении. Он плакал, ругался, просил, чтобы меня убрали, но забыться не мог.

Вертолетчики посадили вертолет в старом аэропорту возле больницы, так что мы успели доехать до больницы. Из нового аэропорта не успели бы. Но в Ногликах уже говорили, что не довезли… Его приняли в охинской больнице, а мне сказали, прийти завтра.

Утром, когда я пришла в больницу, хирург Эгамбердиев сказал, нисколько не щадя моих материнских чувств: «У вас в Ногликах – это не врачи, это – палачи. Как было можно за пять дней даже не поставить правильного диагноза, зато прилепить кучу других, не совместимых с жизнью, которых вообще нет. У нас не было времени опровергать их диагнозы. Мы действовали экстренно. И в результате по диагнозу из Ноглик мы растянули ему тазовый перелом. Это не медики, это – фашисты. Подавайте в суд на ногликских врачей».

Ровно месяц я просидела возле постели сына, а потом вернулась в Ноглики, надо было работать. Какое-то время еще он был там без меня.

Его жена Анечка была «глубого беременная», но вместе со своей мамой тоже ездила в Оху. Где-то глубокой зимой я привезла сына домой. 30 января 1982 года родилась его старшая дочь Виолетта, моя внучка.

***

Так закончилась та, очередная, моя встреча с Ангелом-хранителем. Он не только сохранил мне жизнь в тот раз, но мы еще «отвоевали» десять лет жизни для Саши, в течение которых появилась на свет моя вторая внучка Женечка.

Когда Саши не стало, Веточке было десять лет, Жене – восемь.

Это были не единственные случаи, когда какая-то неведомая сила вытаскивала меня из таких страшных ситуаций, и я не понимала, кто меня спасал.

Теперь я знаю: это был мой Ангел-хранитель.

Алла Сенавина. член Регионального отделения Российского союза писателей

г. Хабаровск