Старый дом
    |
Еле приметная дорожка справа в ельнике отвернула в сторону от наезженной пыльной гравийки. Полузаросшая, полузабытая, она долго петляла через чащу, словно вспоминая дорогу к дому. И наконец, вспомнив, вывела к небольшой деревеньке в четыре дома, притулившейся на краю выкошенного светлого пригорка. Жилой казалась только крайняя, почерневшая от дождей и времени, изба с ровно сложенной поленницей и опрятной лужайкой перед крыльцом. Остальные дома, покинуто утопая по окна в бурьяне, молчаливо смотрели на нагрянувших путников битыми глазницами окнами. Я тормознул у крайнего и, сдав назад, давя разросшиеся лопухи, поставил машину у самого крыльца. Этот пятистенок казался самым захиревшим по сравнению со своими соседями-братьями. Настил веранды, не выдержав снегопадов, полностью обвалился, увлекая за собой вниз часть черепичной крыши. Опора, держащая русскую печку, выгнила, и та, валя прогнивший пол, тяжело рассыпалась кирпичом по всей избе. Суетливые сквозняки, завывая в углах хозяевами, шныряли там, где когда-то были тепло и уют. Поднявшийся по крышу березняк, наползший с примыкающего к деревне поля, крепко обхватил за завалинки старушку избу. Я выпустил из машины поскуливающего курцхаара, достал патронташ и собрал ружье. Окинул еще раз взглядом разваливающийся дом и, не удержавшись, снова зашел в него. Что-то манило, притягивало меня в этой уходящей в небытие покосившейся махине, тянувшей за собой в землю и судьбы поколений, проживших здесь свой век. И, пока еще можно было прикоснуться к остаткам неистлевшей истории, я, осторожно ступая, шел через комнаты, дотрагиваясь рукой до опустевшего запылившегося серванта, мозайки потрескавшейся краски на кухонном столе, вороха тряпья на лавках. Выцветшая пачка писем на подоконнике, забытая цветастая кофточка на гвоздике, на прогнувшихся от сырости половицах пожелтевшая фотокарточка с двумя стариками.… Кто жил здесь, какие истории прячутся за этим подернутыми плесенью стенами?.. Пройдя через избу, я открыл скрипучую дверь в подворье. На еще сохранившемся деревянном настиле россыпью тускло блестели какие-то металлические шарики. Я наклонился и поднял один из них. Отливаясь свинцовым блеском, в мою ладонь легла увесистая дробинка. Первый номер или, может, «нулевка». Значит, хозяин этого дома тоже был охотником. Что же, брат-охотник, позволь мне пройтись тропами, что ты ходил… С собакой мы быстро миновали мелятник на краю деревни и вывалили на небольшое вытянутое на полкилометра польцо, плотно поджатое с боков наступающим лесом. Вечерело, и ветер по обыкновению стих. Душисто пахло умытым ливнем разнотравьем. Тяжелые свинцово-синие тучи таяли вдалеке, и небо очистилось до нежно-голубого. Попрятавшись от непогоды, кузнечики тихо скрипели, настраиваясь на вечерний концерт. Не особо надеясь на удачную охоту, я побрел кромкой поля, изредка посвистывая легавой и поправляя ее ход. Солнце, остыв, лениво падало к горизонту. В душе царили тишь и благодать. Раскатав болотники, я шел и шел вперед, пожевывая попавшуюся под руку былинку и все думая о том доме и незнакомом охотнике, что бродил теми же местами, какими сейчас иду и я. Исправно челноча в высоком травостое, Цунка вдруг осеклась и потянула в сторону. Азартно похрюкивая и мельтеша обрубком хвоста, она копнула носом на пригорке, там, где трава была пониже. Разобравшись в набродах, легавая прихватила верхом запах птицы и высоко подняв брылястую морду, уверенно повела к опушке леса. Переломив двустволку, я сбросил в карман «десятку» из стволов, сменив патроны на седьмой номер. Вижу, вижу по тебе, Цуна, что по тетеревам работаешь. Сейчас постреляем. Лишь бы не забрались они от дождя в лес, тогда толку будет мало. Но именно так и вышло. Настойчиво запищал бипер у кромки поля. Курцхаар, вытянувшись в струнку, стал у самого леса. Кусты и пышная листва осинника надежно закрывали притаившихся за ними птиц. Ни прогала, ни просвета. Но делать нечего — легавая свою работу исправно сделала, и надо закончить начатое. Команда — «вперед!», несколько метров острожной, нервной подводки. Полог леса взрывается грохотом поднявшегося разом на крыло выводка. Тревожное квохтанье тетерки, роняя капли дождя, по листве пробежала дрожь, и шумно замелькали среди деревьев большие пестрые птицы. Не удержавшись, палю навскидку в мелькнувший силуэт. В азарте даже не приметил, дурачина, кого бью-то, петушка или курочку? К счастью, обошлось, промазал. Вот бы была оказия сбить в этой неразберихе матуху. Легко испортить охоту одним выстрелом…
Дальше идем, вниз под горку. Польцо закачивается березовым перелеском. В старой лесовозной колее набралось дождевой воды, и кабан, разрыв глинистую почву, устроил в ней себе купалку. Судя по следу — хороший одинец. Торчит у всех на виду коренастый крепыш-подберезовик с бурой шляпкой. Листву кое-где уже тронула желтизна. Совсем скоро осень. Солнце уже коснулось деревьев. Повеяло долгожданной прохладой. Кузнечики, осмелев, громче застрекотали в траве. Ласточки вылетели на вечернюю охоту за мошкарой. В воздухе пахло отцветшим иван-чаем, увядающим бурьяном, тянуло с леса еловой свежестью. Где-то далеко забрехали собаки. Мы двинулись в ту сторону и, спустя немного времени, вышли на уходящее в гору широкое поле, раскинувшееся на километры по склону. Очевидно, оно некогда было колхозным, но уже давно не засеивалось. Вдалеке белел развалившейся кладкой хлев, а за ним, в гуще крон, угадывались верхушки деревенских крыш. Невысокая пожухлая травка по всему полю не сулила хорошей охоты. И, глядя на разлившийся по вечернему небу золотистый закат, я уж думал повернуть назад к машине. Но за опушкой окаймляющего поле леса глаз заприметил какой-то просвет. Больше ради интереса я потопал посмотреть, что это маячит за ним. Вскоре вышел на тихую лесную полянку. Какой-то местный браконьер посеял в ее дальнем конце пятачок овса и сколотил между двух берез нехитрый лабаз. Почти с края поля Цуна кого-то причуяла и, протянув метров двадцать, застыла в стойке. С ружьем наготове я подошел вплотную к собаке. Выводок тетеревов, ладных, уже почти перелинявших в осеннее перо, шумно рванул в разные стороны из пестрого разнотравья. На этот раз время у меня было, и я удачно сбил дуплетом двух петушков. Собака исправно подала обоих... В тот вечер на обратном пути нам снова улыбнулась удача. Еще пара чернышей, взятых с другого выводка, отправились в сетку моего ягдташа. Охотничья сумка, потяжелев, изрядно оттягивала плечо. Довольный, я шел пружинистым шагом, срезая через мелколесье угол к деревне. За горизонтом догорала алыми отблесками заря. Небо налилось густой синью, и на нем зажглись первые звездочки. Ах, какая сегодня будет звездная ночь! Такие бывают лишь в августе. Полная луна, невероятно огромная, щербатая, нависла над лесом. Трепеща крылышками, в сумраке мелькали, гоняясь за крылатой мелюзгой, козодои. Потянуло ночным холодком. На поля ложился зыбкой дымкой туман. Все стихло в округе, только неугомонные кузнечики продолжали тренькать в высокой траве.
И как-то само собой, незаметно, наплыло ощущение полнейшего счастья. Душевного, среднерусского, немного печального. В нем было все: и красота уже начавшей увядать природы, и близость осени, деревья и поля вокруг, дом, полуразвалившийся, навеки опустевший, люди, жившие здесь, которых я никогда не знал, но сейчас, через эти луну и лес, чувствовал их, как родных. И тот незнакомый охотник, наверное, уже умерший, но снова оживший через меня, когда я, идя через эту красоту, почувствовал то же, что чувствовал и он когда-то.
Дмитрий Каширин |
