Желтуха

Шёл второй год страшной Отечественной войны. Деревни Амурской области, вроде как съёжились в ожидании очередной, ставшей обыденной, беды. Казалось все страхи и ужасы волнами прокатились по деревушкам и больше нечего бояться, должен же Господь увидеть, что слишком много испытаний свалилось на прошедший через революцию, интервенцию, отдельную республику, две волны раскулачивания, череду восстаний и расстрельные репрессии, амурский народ.

Но видно сильно прогневили Господа неугомонные страсти на Руси и пришло ещё одно испытание – Война, которая быстро подобрала оставшихся в живых мужиков, да казаков молчавших о принадлежности к казачеству. Подкосила и молодь юношескую, ту что войны не нюхала и хоть пушила молодёжь едва начавшие пробиваться усы, да только дрожь в коленях от этой бравады не проходила. Слышали уже не раз молодые люди дикие, от невыразимой потери, крики казачек, что мужей потеряли ещё до войны. Кощунственно думать, что сейчас им было легче, ведь они своё отплакали и горечь поминальная со временем притупилась.

На Руси так повелось, что пока солдат ратным делом занимается, вся тяжесть войны и голод на детишек да баб страшным грузом падает. Благо если в располовиненных семьях, без кормильца, все здоровы и дети могут помочь по хозяйству. Оно ведь как на селе: радуются все одинаково, веселье оно и есть веселье, а вот горюшко у всех разное и переносят его женщины по-разному. Одна работает до почернения лица, пытаясь забыть потерю, другая не может и платков насушить, так без удержу слёзы льются, но ни одна из них не забывает детей, как же без них, кто на старости воды подаст?

В общем берегли детей, но вот беда подлая, опять заползла в село, уже на треть потерявшее своих кормильцев в коллективизацию, ещё треть на фронт ушла и остались в Тарбагатае старый да малый. Село это в дне пути от Куйбышевки-Восточной (Белогорск) располагалось и среди подобных сёл ничем не выделялось, разве что смертностью, уж слишком событийным была первая половина двадцатого столетия.  

Зима 1942 года выдалась морозной, благо снега было мало и бабы с детишками подались в поля на заготовку не убранного до конца, картофеля. Рядки хорошо было видно, но вот долбить землю было тяжеловато. Спасало, что песчаные почвы не смерзались как суглинок и хоть и с трудом, но можно было выковыривать смёрзшуюся картошку. Хорошо, если на чистых от снега участках поля находили среди рядков, закостеневшую от мороза картошку. Когда поиску сопутствовала удача, картошку приносили домой, отогревали на печи и потом её, ставшую скользким мессивом пропускали на тёрке, получалась кашица, которую жарили в виде лепёшек. Прозывалось это чудо кулинарии «тошнотики» или коровьи лепёшки – «коровяки». Всё что не попало на сковороду, отстаивалось и получался картофельный крахмал, из которого варили противный кисель. «Тошнотики» не могли утолить голод, только набивали, вечно ноющие детские желудки, до тошноты. В еду шло всё, что можно было жевать. Иногда тётка Акулина, жена брата матери Федоса, жарила конопляные семечки и кормила ими своих детей и Катерину, которая после расстрела отца в годы репрессий, была у тётки Акулины в няньках. Детей у Акулины было четверо, да малолетняя нянька, вот и хохотал до упаду и болей в животе этот детский отряд, наевшись конопляного семени. В условиях голода и постоянного недоедания, ребятишки с жадностью грызли прогорклое семя и опьяненные растительным наркотиком, ударялись в веселье, хотя смеяться то было и нечему. Обуви на всех не хватало и собирать картошку по полям ходили по очереди. Рано выходить было очень холодно, морозы давили за минус сорок, шли попозже, по времени к обеду. Как правило, в это время на полях уже в поисках картошки, ходили голодные Тарбагатайские ребятишки, с холщовыми сумками лямками, накинутыми на плечо.

Может так и протянули бы до весенней зелени, да случилась ещё большая беда, в Тарбагатае началась эпидемия желтухи. Это вредное заболевание и сейчас редко вылечивают без последствий, а в военные годы, не то что лекарств, фельдшера найти было не возможно! Лечились как могли, кто травки заваривал, кто к Матрёне знахарке бегал, только за два месяца Тарбагатайское население уменьшилось еще на треть от оставшегося. Умирали в основном дети, их неокрепшие организмы не могли сопротивляться от этой страшной напасти и сельское кладбище росло на глазах. Теперь уже не сбегались бабы на крики, обезумевшей от горя соседки, получившей похоронку, смерть не обошла стороной ни один дом в Тарбагатае. Не было ни одной семьи, которая не отправила бы на фронт бойца – отца, брата, мужа. Всё было подчиненно законам военного времени и всё было направлено на потребности фронта. Тяжело было женщинам, отрабатывая трудодни, ещё и заниматься подсобным хозяйством, не от хорошей жизни собирали ребятишки мёрзлый картофель и ели опостылевшие «тошнотики». Если для всех была введена система нормированного распределения продуктов, то для колхозников этого не было. Что-то могли дать на трудодень, в 1942 году это «что-то» измерялось 233 граммами зерна, по-сути стакан зерна на семью и всё! Да ещё часть трудодней отчисляли в фонд помощи фронту.

Ещё до эпидемии желтухи, схоронила тётка Акулина двоих ребятишек, два маленьких ребёнка-солнышка, разорвавших сердце её на горестные части. Казалось, все слёзы были выплаканы и нужно было что-то делать. Работала Акулина как проклятая, пытаясь работой заглушить своё горе, потому и нянчилась Катерина с оставшимися ребятишками Анькой да Федькой. У матери Катерины, после репрессированного мужа и вовсе нечем было кормить детей, а тут ещё желтуха. Что было делать Акулине, как выходить из этого положения? Услышав про желтуху, она загнала детей на печь и настрого запретила выходить на улицу, может пронесёт. Сама появлялась домой затемно. Читатель  может сказать: - «Всем было тяжело». Да, всем, но вот цифры статистического управления: - «Нагрузка на одного колхозника в Амурской области была в шесть раз выше,  чем на колхозников в Московской области». Были, правда, мизерные льготы для семей военнослужащих, а тут репрессированные, тем ничего, да ещё «всеобщее порицание».  Бывало, такие семьи вымирали полностью, и не могла их спасти ни любовь материнская, ни травы знахарки Матрёны. Была Матрёна желанным гостем в каждой семье, кому отвар принесёт, кому слово доброе, у кого просто посидит, положит руку на голову больного и молитву почитает. И ведь помогало, верили в неё люди, и кто-то поднимался на ноги. Тяжело лечить людей, когда из них жизнь норовит уйти не от болезни, а от голода, от тоски по оторванному войной, счастью.

Бывало, ругали Матрёну, винили её в безвременной смерти, болевших скорее не от болезни, а от войны, тарбагатайцев. А больше добра ей желали, ведь была Матрёна и священником и повитухой и политруком и доктором, так уж знания её знахарские, легли на время военное. Доводилась знахарка Матрёна, родной бабушкой Катерине, что, впрочем, ничего не меняло. Побитых горем тарбагатайцев, нельзя было вылечить травками, да заговорами. И всё же многие вылечивались, как говорится чудо-чудное, но факт остаётся фактом.

Как-то приехал в Тарбагатай лётчик бравый, весь в орденах и поселили его к Матрёне, она к тому времени вовсе одна осталась. Лётчика Алексеем звали, и было у него сразу несколько задач. И если первая задача, проверить систему всеобщего обучения населения противовоздушной обороне, санитарному делу и противохимической защите, была решаемой и доступной, то вторая задача была, можно с уверенностью сказать, невыполнимой. А всего-то нужно было среди дистрофичной тарбагатайской молодёжи, подобрать три-четыре физически здоровых и грамотных паренька, для лётного училища. При комсомольских организациях того времени формировались резервные молодёжные команды снайперов, лыжников, разведчиков, стрелков и много чего, нужного для ведения войны. Только всеобщая мобилизация сразу забрала половину взрослого населения Тарбагатая из неполных репресированных семей, а тут ещё и голод среди населения, напрочь отученного колхозами от индивидуального подсобного хозяйства. Здесь хорошо помнили, что вырастить под окном пару тыкв, значило сразу записать себя в «кулаки», со всеми вытекающими отсюда действиями, в свете борьбы с кулаками-мироедами. А потому выполнив разнарядку: «всё для фронта, всё для победы», остались ни с чем. «Добрая» была власть Советов.

От всех этих неурядиц затосковал лётчик-орденоносец, и как ни направляла его Матрёна на вечерние посиделки, он отнекивался, ссылался на занятость и ночами ворочался, не спал. Сначала Матрёна думала, заботы его одолевают, а потом обратила внимание, что ночами не выспавшийся лётчик Алексей, подхватывался с кровати и выбегал во двор. Матрёна была человеком опытным и сразу поняла: беда у лётчика. От страшных стрессов образовалось у него недержание мочи, энурез в общем и Матрёна, не откладывая, решила напрямую поговорить с Алексеем. Утром, за скудным завтраком, она обратилась к нему: - «Слышь паря, вижу я твоё горе и болячку некрасивую, что делать думаешь?» Алексей засмущался, аж заикаться стал, пытаясь выдумать какую-то небылицу, но Матрёна оборвала его: - «Ты мне зубы не заговаривай, стара я твои байки слушать, а вот вылечить могу, приходилось лечить». У Алексея слёзы на глазах выступили: - «Неужто маманя, это вылечить можно? Я ж и от девушки своей из-за этого отказался. Объяснить не смог, а как вылечить не знаю. Страх у меня к этой подлой болячке хуже, чем к фашисту». В общем, принялась Матрёна за дело, истопила баню, замочила веник, как для парной и позвала лётчика. Когда он вошёл в баню, предложила раздеться. Алексей сначала застеснялся, но Матрёна коротко разрешила  это стеснение: - «Ну, ну, так и будешь ссаться до старости, удовольствие что ли получаешь?» Тут Алексей безропотно скинул одежду и лёг на полок, Матрёна принялась охаживать его веником по ягодицам, по ногам, приговаривая заговор. Так продолжалось семь раз, Матрёна устала и села на лавку: - «Так, милок, ты сейчас помойся, как следует, а потом молитву прочитай семь раз», - и положила листок с молитвой в предбаннике на лавку. Алексей было рот открыл про своё безбожье и атеизм, но Матрёна так на него поглядела, что он безропотно подчинился и принялся мыться, а затем и молитву читать. Уснул он в этот вечер, так крепко, что проснулся только утром и впервые за год ощутил радость от отдыха, можно было не бояться. Он вскоре уехал и к весне передал Матрёне посылку с продуктами и фотографией, где стоял бравый лётчик в обнимку с молодой красавицей – женой.

А трудодни и всеобуч продолжались. Несколько молодых женщин из Тарбагатая отправились по разнарядке на Благовещенскую судоверфь, где делали броневую защиту на судах Амурской флотилии, на спичечную фабрику, где делали зажигательные приспособления для уничтожения фашистских танков, особая нагрузка легла на плечи женщин – железнодорожниц, ведь грузы на фронт шли непрерывным потоком. Ненасытная топка войны сжирала всё без остатка.

В самом трудном 1942 году в Приамурье сократилось число трактористов и комбайнёров, не хватало лошадей. Но самое главное, не хватало людей. Вся непомерная нагрузка военных лет, легла на плечи русских женщин.

Что же спасало героических женщин тех лет? Никто не знает, ведь это про них было сказано: - «Я и лошадь, я и бык, я и баба и мужик». В самом трудном 1942 году, амурчане дали фронту продукции больше, чем сдали государству в урожайном, довоенном 1940 году. Женщины военного времени давно заработали право на памятник в бронзе на главной площади Благовещенска. Мысль такая в голову чиновникам не приходит, а народ они сейчас не слушают, сами забронзовели.

Не обошла детей Акулины, желтуха. Как ни прятала она их на печи, желтая зараза настигла их. Акулина металась между работой и больными детьми. Катерина, как нянька старалась всё делать по дому сама, да только откуда силы у десятилетнего больного ребёнка? Аньке с Федькой становилось всё хуже, нужно было срочно что-то предпринимать. Не помнит Катерина, кто подсказал тётке Акулине накормить детей вшами. Наверняка бабка Матрёна, рецепты у ней были прямо фантастические. И иной раз такое предложит! А ведь помогало, не было в Тарбагатае даже фельдшера, не все выздоравливали, но многие и вылечивались. Дом знахарки бабушки Матрёны был сплошь завален пучками подсохших трав и кореньев, разными посудинами с отварами, мешочками с плодами боярышника, шиповника, высохшими ягодами каких-то растений. Всё это толклось в ступках, заливалось кипятком или настаивалось на самогоне, формовалось в бумажные пакетики и кульки, а настойки во всеразличные пузырьки.  Готовила бабка Матрёна снадобья от всех известных ей болезней, да детишек избавляла от детских страхов и испугов. Делала это она, как впрочем все знахарки, на протяжении тысячелетий, выливала расплавленный воск, и куда испуг девался, современная медицина до сих пор объяснить не может.

Лечила бабка Матрёна, не только травками, плохо заживающие раны вернувшихся фронтовиков, обкладывала тёплым запаренным овсом и затягивались раны. Скрюченные ревматоидные пальцы, от работы на холоде, лечила конским навозом, запаривала его и в эту горячеватую кашицу, засовывали больные руки и сжимали и разжимали пальцы. Оказывается и навоз может быть лекарством. В общем много своеобразных рецептов, знала бабушка Матрёна, кто и как научил её лечить вшами, Катерине было неведомо, но хлебные шарики с вшами, вместе с Анькой и Федькой, послушно проглатывала. Уж повелось – где голодно, там и вошь появляется, в общем набрала Акулина с детских голов вшей, позакатывала их в хлебные мякиши да заставила ребятишек проглотить хлебные шарики. Детям уже и еда была не в радость, проглотили шарики с трудом, взвару из шиповника попили. Оставалось ждать, но ох и не быстрое это было дело. У желтухи есть особенность, по которой и название дано, кожа больных становится желтой, белки глаз желтеют, и все эти раскраски сопровождаются болями в животе.

Неприятную эту процедуру пришлось повторять несколько раз и к удивлению Акулины, дети начали поправляться, Катерина рассказывала ей, как у лежавших на печи детей, вместе со слюной выползали вши, их собирали и вместе с поселившейся в них заразой, бросали в огонь. Так что умеючи, да с Божьей помощью и вши лекарство и бабка знахарка – врач высшей категории.

Вскоре и весна с тёплым солнышком пожаловала, а с теплом и травка полезла, начали зелёные щи варить, ой как нужен был ребятишкам приварок, какие-никакие, а витамины. Дети крепли, болезни отошли с теплом. Весной в Тарбагатай приехал лектор, в штатском костюме с желтым портфелем. Одной из его тем было отрицание знахарства и он, конечно, заинтересовался Матрёной, но поселиться у неё категорически отказался, видно боялся разговоров и сплетен. Председатель сельсовета спровадил его к Акулине: - «Там и узнаешь, как она детей вылечила. Гостя приняли, угостили чем Бог послал и указали на кровать в горнице. Приехал он в полдень, добирался на попутной полуторке и изрядно поизмялся. Акулина покормив его убежала на работу, а лектор помявшись, попросил Катерину погладить его брюки. Для Катерины робота утюгом, дело привычное, не один раз приходилось прожаривать одежду от вшей и проглаживать её, чтобы придать хоть какой-то вид. За брюки взялась смело, но решила сначала почистить их щёткой и уж потом гладить. По привычки вывернула брюки, детские вещи гладят с изнанки и принялась за раскладку брюк на столе. Постоялец в нижнем белье курил на завалинке, а Катерина с усердием наглаживала его брюки, уж очень хотелось угодить. Дядька городской, может и угостит чем-нибудь. Стрелки на брюках получились как лезвие ножей, Катерина с удовольствием от проделанной работы, повесила брюки на спинку стула посреди горницы и стала ждать постояльца: - «Вот бы конфеток дал» - до войны пробовала, так до сих пор вкус запомнился. Постоялец вскоре появился, проверил бумаги и обратившись к Катерине утвердительно спросил: - «Ну что, погладила? Мне пора в сельсовет» - и снял брюки со стула. Глаза его от увиденного стали как у варёного рака, лектор что-то хотел сказать, но закашлялся и замахал рукой. Наконец он прокашлялся и хриплым голосом начал твердить: - «Как, что, Зачем?» - и тыкать брюками в сторону Катерины, тут и она, перепуганная до смерти, увидела в чём дело. Наглаженные, как бритва стрелки брюк, были с внутренней стороны! Прохрипевшийся постоялец, уже орал диким голосом: - «Девчонка, дрянь деревенская, ты что наделала?» Неизвестно, чем бы это закончилось, если бы не заглянула к ребятишкам Матрёна, она сразу поняла в чём дело и, резко осадила постояльца: - «Чего орёшь, как жеребец перед случкой, рожу наел, что часы на вокзале, и над детём изгаляешься. Закрой свой рот и брюки давай сюда». Постоялец опешил от бабкиной наглости, и уже молча протянул брюки Матрёне.

Хорошо проглаженные стрелки не разглаживались да и печь прогорела и хорошо подогреть утюг не получалось. Пришлось мочить брюки и сушить их утюгом. Постоялец нервничал и бурчал, бегал по горнице: - «Я же опоздаю на лекцию, у меня задание государственной важности». Матрёна и в этот раз осадила его: - «Вот брехло, государственное поди у тех кто на фронте, а не по бабским деревням шлындрать». Брюки были во влажных пятнах, но тот дефект, который невольно совершила Катерина, был почти не виден. Лектор наскоро оделся и убежал в сельсовет. Вроде миновала гроза, только председатель потом выспрашивал: - «Чего у вас произошло, прибежал лектор с красной мордой и заявил: - Все тут у вас ведьмы, что стар, что мал». Акулине договорились не рассказывать, и так забот полон рот. Конечно, слухи и до неё докатились, но было ей не до штанов лектора.

Акулина всё своё время отдавала колхозу, нужно было помогать фронту, но теперь все в колхозе поняли: ещё одна такая зима и в Тарбагатае не останется жителей. Ребятне были даны строгие указания по поднятию огорода, и они самостоятельно трудились на огородах, только иногда при болях в животе, бежали с криком к няньке Катерине – не вернулась ли опять желтуха. Так и сохранялся страх от желтухи сильнее, чем разговоры о войне. О войне, которая страшными, чудовищными действиями сделала малолетних детишек с взрослым мышлением и горестной памятью.  

Крюков Владимир Викторович, казачий полковник, почетный атаман Амурского казачьего войска, генеральный директор ООО ППП «Сугдак», член СВГБ по ДВ региону