ЗА ЗАКРЫТОЙ ДВЕРЬЮ

  Субъективная исповедь бывшего учителя

Машина  с  разбегу  села  на  живот  и  заглохла.   Открыл  дверцу,  посмотрел  вниз.  Черная  липкая  грязь. Не проехать.  Вылез из кабины,  машинально  щелкнул  сигнализацией  и  пошел  по  узкой топкой колее. Справа простиралось поле с подсолнечником,  слева – луг,    желтеющий, одинокий. 

Дальше по курсу - сосновый  бор. За ним -  родной поселок, в котором прошло детство.

 Минут  через  двадцать  вошел  в  лес.  Он    изменился. Сосны  возмужали, заматерели, ветки на деревьях поднялись -  не  достать. Прошел еще  триста метров. Вот и моя «малая родина». Взору предстали  жалкие остатки деревянных домов и еле  заметные  улицы. Исковерканная   бульдозером  земля  заросла  бурьяном и кустами  ивняка выше  человеческого роста. Остановил взгляд на трех  высоких  тополях. Их я посадил в детстве. Помню, воткнул в землю три прутика и поливал каждый день. Принялись. Каждый год они прибавляли в росте по полметра.  Возле них должен стоять мой дом. Присмотрелся. На месте. Вот он родной, близкий. Та же покатая крыша, то же крыльцо, та же обивка стен.  Достал  сигареты,  закурил. 

Поднялся на  веранду.  Рывком  открыл  обе  двери,  первую - в  сени,  вто­рую - в  дом.  Они  открылись  легко,  без  скрипа,  как  открываются  хорошо  подогнан­ные и  недавно  смазанные  петли створок окон. 

 В горнице  горой лежали доски  обрушенных  перегоро­док,  в  левом  углу красовалась метровая  дыра  сгнившего  пола,  впереди,  у    противополож­ной  стены, сиротливо взирала на меня  русская  печь  с  остатками  обвалившейся   побелки.  Ей,  наверное,  столько  же  лет,  сколько  и  мне.   Странно, но  вокруг было совсем  немного  пыли и  целы  все  оконные стекла. Вот только  старая  электропроводка  на  изоляторах  местами была  отрезана. 

 Закрыл  глаза. Представил прошлую домашнюю обстановку в доме. Рядом  с  печкой  стояла моя и Сашкина кровати, возле  окна -  диван,  рядом -  круглый  стол.  Около  двери  на  тум­бочке - радиола  Урал. За  перегородкой  находилась  кровать  родите­лей.  Все!  Нет,  еще  под кухонным столом обитали четыре  табуретки. 

 Недалеко  за  домом бежал когда-то ключ.   Интересно, жив ли?  Его  искал  долго,  пока  не  вышел  к  ручью.   Он  возмужал,  набрался  сил и теперь  мощно бил из-под земли. Сложил  руки  в  ковшик,  под­ставил ладони под  водопад, отхлебнул немного воды. Она была очень холодной, даже заломило  зубы. Ощутил  её вкус. Он был тот же, как в  детстве – вкус талого льда.  Снова наполнил  ладони  водой  и  несколько  раз  плеснул себе на  лицо. Щеки, лоб  тут же заполыхали  благодарным  жаром.  Я  вытерся подолом рубашки и отошел в сторону. 

По­смотрел еще раз  на  родник, полной грудью вобрал в себя  влажный  прохладный  воздух и пошел  к  машине.   Открыл  багажник,  достал лопату и стал откапывать свои «Жигули», не  надеясь  на  помощь. Скоро понял, что  до  ночи  мне  не  вы­браться отсюда.  Вернулся в  дом. Смеркалось. Во дворе набрал охапку полусгнивших коротких обрезков от досок, пробрался  к  печи  и  аккуратно  сложил  их  вовнутрь.  Поджег  щепку и через минуту  от  нее  занялись дрова.  На  кухне  появилось  освещен­ное  пространство.  Потя­нуло  теплом. Я  сел  на  подоконник  напротив  печки и  стал  смотреть  на  огонь.  Сухие  доски  горели  ровно,  молчаливо.  Показалось, языки пламени высвечивают  женский силуэт. Сосредоточил внимание. Конечно, это была она, Татьяна, моя любовь.  Вспомнил  по­следнее  письмо этой женщины ко  мне. В нем  были  выдержки  из сочинений Пауло  Коэльо о том, что  нельзя  никого  потерять,  по­тому  что  никто  никому  не  принадлежит.  

Я тогда  пожалел  Коэльо.  Бедняга,  видимо,  никого  никогда  не  любил,  не  умирал, не  разрывался  от  желания  быть  любой  ве­щью  в  руках  любимого  человека.  Ждать  взмаха  её ресниц,  движения  губ,  быть  гото­вым  отдать ей любую  часть  своего тела,  отдать   жизнь. 

Осторожно  забрался  на  лежанку.  Снял  куртку,  постелил  ее,  лег.  Тепло.  Вот  бы  еще  вытянуться  во  весь  рост,  как  раньше.  Не получилось - вырос. Пришлось  согнуть  ноги  в  коленях   и  так  лежать.  Память неожиданно высветила эпизод из школьной жизни. Вот наш выпускной десятый  класс. Ребята и девчонки  шумно  группируются  позади  стола,  собираются  фотографироваться.  На  память.  Сей­час  появится  фотография,  та  самая,  которая  лежит  в  моем  альбоме.  У  двери  стоит  Ира, соседка по парте, - красивая,  бледная.  Ей  кричат:

-  Ира!  Ты  как  здесь?  Ты  вернулась?

-  Это  ваше  воображение.  Меня  нет. Я погибла. Давно.

Проснулся,  когда  рассвет  чуть  наметился.  Тело  болело,  шея  тоже -  давно  не  спал  без  подушки и скрюченным. Было душно в комнате. Я  снял рубаху, опять пошел  к  роднику,  считая  шаги. Их, как всегда, насчитал восемьдесят  три.  Спиной    плюхнулся  в  запруду.  Тело  обожгло холодом,  дыхание  перехватило.   Тут же  выскочил  на  берег. Надел  на  мокрое  тело майку,  обул  туфли.    Что-то  по­щипывало  в  боку.  Присмотрелся.  Под  левой  частью   груди  до  сере­дины  живота  шли  три  глубокие  параллельные  царапины,  как  будто  кто-то  прочертил  их  острыми  когтями.  Странно,  не  запомнил,  где  и  когда  поцарапался.

На обратном пути  снова  считал  шаги. Их   не  стало  меньше или больше – значит  дом  на  месте.    Опять взял  ло­пату и  пошел  к  машине.  На этот раз все-таки  вызволил «Жигули» из грязи. К дому уже двигался  по  обочине. Здесь было суше.  Машина  стонала, натружено урчала, но  мы  добрались  до места назначения без происшествий.  Погладил  руль, сказал  своему авто  спа­сибо.  Аппарат  печально  молчал, по всему  было видно - ему больно.  Еще  раз  сказал:  прости.

 В горнице первым  делом  заделал  дыру. Доски нашлись во дворе.  Прибил  их  гвоздями к полу.  Потом  соорудил  топчан  в  правом углу  за  печкой.  Длинный,  до  самого  окна.  Перед  ним  установил  стол,  конечно,  не  такой, какой был прежде. Но все равно – похожий.  Вот  она  моя  уютная старая комната.  Осталось  только привести ее в надлежащий вид – вымыть пол, протереть пыль, повесить на окно занавеску. Но эта работа назавтра.  Уже  стемнело, да  и  устал.  

 Зажег  свечу и  установил  ее  на  столе. Отрезал несколько ломтиков бекона,  очистил  луковицу.  Достал  хлеб.  Поел, ужин  запил  ключевой  водой. Лег на топчан. В мозгу навязчиво крутилось где - то прочитанное высказывание  Леонардо да-Винчи:   «…когда  человек  один,  он  принадлежит  себе,  когда  он  с  кем-то,  то  принадлежит  себе  только  напо­ловину..».

 Подумал: гению легко,  он может  принадлежать  только  себе и не от кого не зависеть.  Обычный человек  такой возможности не имеет. Его свобода  во многом  зависит от любви окружающей среды. Это как в природе. В саду сначала умирают те деревья,  которые  по  теории  фен-шуй, не  растут  в  зоне  любви,  потом  болезнь, если её не лечить,  обязательно   переки­нется  в здоровую  зону… Все  в  соответствии  с  логикой  природы…

Встал, достал  спальный  мешок, снял  с  себя  верхнюю одежду,  потушил  пальцем  свечу. Постарался заснуть, но тут услышал, как кто-то стал царапать в  дверь,  настойчи­во,  требовательно.  По  спине загулял  противный,  блуждающий  страх,  не  то  чтобы  оцепенел,  но  все  равно стало неприятно.  Решил,  что дверь открывать  не  буду. В сенях  это  поняли  и  вроде бы произнесли: «Не  бойся,  открывай!»

Я  растерялся  еще  больше. На  двери  не было  ни  задвижки,  ни  крючка - достаточно  было  дернуть  за  ручку,  чтобы  дверь  открылась. Но этого никто  почему-то не делал. Вылез  из  мешка,  взял  со  стола,  приготовленный  на  всякий  слу­чай  фонарик и,  освещая  себе  дорогу,  подошел  к  двери.  Остановился.  За  дверью  при­тихли,  ждали.  Толкнул  дверь. В  луче  фонарика увидел рыжего здоровенного кота. Опираясь  передними  лапами  на  ко­сяк, он внимательно  меня рассматривал. 

 - Тебе  чего? -  машинально  спро­сил  я.

 - Ничего,  шел  мимо,  решил  зайти  в  гости.  Ты  не  любишь  гостей?  Или  у  тебя  сегодня  не  приемный  день?

 – Ну,  заходи.

Кот  уверенно  прошел  к  столу,  запрыгнул  на  него. Оттуда -  на  печь.  Я    снова  зажег  свечу,  огонь  высветил  свисающие с лежанки передние  лапы хвостатого, его лохматую голову,  умные глаза.

 - Так  ты  быстро все  свечи  изведешь, - сказал четвероногий  гость. -  Если   собираешься  остаться  здесь надолго,  загляни  в  чулан.  Там  есть  керосиновая  лампа  и  даже  банка  с  керосином имеется и  вообще  почаще  туда  за­глядывай,  тогда,  может  быть,  не  будешь  покупать  все  подряд, как, например, топор китайского  производства, который есть у тебя. Ведь знаешь,  что  на  морозе  от удара он  разлетится на мелкие осколки. 

 - Я  еще не  решил,  сколько  здесь  пробуду.

 - Маленькая  ложь  порож­дает  большое  недоверие. -  Не  ты  ли  вчера  сказал:  «Все! Остаюсь  здесь  навсегда».

 -  Нет,  не  навсегда, а до тех пор, пока  не обрету душевное спокойствие и не стану  сам  собой. Кстати, как  тебя  зовут?

- Последний хозяин называл Бахусом

- По-другому назвать не мог?

 - Мог, конечно, но уж очень любил выпить. Отсюда, наверное, такое странное имя.

Кот неожиданно  стал  чернеть  и  теперь  в  темноте  свети­лись  лишь  его глаза - два  уголька. - А невидимкой  стать можешь?

- Зачем?  Ты  же  знаешь,  что  тебя  видит  только  тот,  кто  хочет  увидеть,  для  остальных  ты – невидимка.   

 Я  промолчал. Спорить не хотелось.

- Гаси  свечу,  давай  спать, - предложил хвостатый и  залез  в  спальник.  Тут  же  провалился  в  сон. 

 ...Я   один  в  танке.  По  мне прямой  наводкой бьёт  пушка. Машина  шатается,  в  ней  стоит  страшный  гул,  но  я  не  свора­чиваю, а несусь только  вперед.  Иногда  получается  выстрелить  в  ответ,  но  безрезультатно.  Пушка  бьет  и  бьет. Ад  кромешный. Наконец,  противник не  выдерживает  и  разбегается.  С  ходу  корёжу  ствол, лафет пушки и  вырываюсь на простор.  Давлю  на  газ.  Передо мной  бесконечное  поле  до  горизонта,  кое-где  балки,  поросшие  лесом  и  извилистая  дорога  без  конца. По ней  идет  девочка с большими голубыми глазами.  Догоняю  ее,  останавливаюсь.  Открываю  люк  и  выпрыгиваю  на  землю.  Ребенок  смеется и  радостно  кричит:

- Не  догонишь!

Я  хватаю  ее  и подбрасываю вверх. Девочка заливается  смехом от  счастья  и  кричит:

- Еще!  Еще!

Проснулся. На  душе  светло.  Посмотрел  на  часы. И хотя  стрелки  показывали  пять утра, встал и  побежал к водоему.  Все,  как  вчера.  Спиной  упал  в  воду  и, проплыв несколько метров, выскочил  на берег.  Влетел  в  дом, до красноты растер тело  полотенцем. Сразу в членах почувствовал  необычную  лёгкость. Захотелось даже подпрыгнуть  до  потолка. Как в детстве.  Конечно,  прыгнул.   Тут же стукнулся головой о препятствие. Я  вырос. 

        Захотелось  кофе.  Надо было сварить  его.  Вспомнил совет  Бахуса  наведаться в подсобное помещение. Оделся,  взял  фонарик и  пошел  в  чулан. Луч света высветил ак­куратные  полки,  на  них - банки,  картонные  ящики,  на  полу - три  пустые  кадки. Увидел на стене столярные  инструменты  отца.  Странно,  точно  помнил,  что  мы их брали с  собой, когда  уезжали.  Поискал  лампу.  Нашел. Здесь  же стояли примус  и  керосин. 

                Провожая  в  дорогу  своих  учеников,  Иисус  Хри­стос  говорил  им,  чтобы  не  брали  с  собой  ничего,  все  необходимое  будет  дано  в  пути.  Думаю,  это  не  мой  случай.  Сегодня  посмотрю,  что осталось из  продуктов, а  завтра  поеду  в  город.  Только  не  было бы дождя, иначе не  выехать. 

 Примус   весело полыхнул  огнем.  Налил   немного  воды  в  кастрюлю,  ровно  на  кружку, и  поставил её  на кружок. Пока  готовил  бутерброды,  вода  закипела.  Открыл  банку  растворимого  кофе.  Сел  за  стол.  Царский  завтрак! Посмотрел  в окно. Вставало  теплое  солнечное  утро. В голове  сумбурно стали роиться мысли вокруг недавно прочитанного  романа Михаила Булгакова.

Почему  Маргарита   силь­нее  Мастера?  Она  за  него  бьется,  а  он  только  ждет.  Мастер  это  сам  Булгаков?   А  ведь  он  прав,  женщина  ведет  мужчину  по  жизни.  Она  сильнее,  она  решает,  что  будет  с  ним  дальше.  Она  может  сломать  его  в  один  миг,  а  может  поднять  к  небу.  Это,  конечно,  тогда,  когда  он  ее  любит. Тогда  может  стать  червяком,  ползающим  у  ее  ног,  а  может  стать  Цезарем.  Интересно,  сидел  на  наркотиках  Булгаков  или  нет,  когда  сгорал  Маргаритой? Пожалуй,  нет…

 Воображение нарисовало картину прошлых лет. Вот  из-за  бугра,  трудно  урча, поднимается  полуторка,  груженая  брикетами  торфа.  Не доезжая до перекрестка, она  сворачивает на соседнюю улицу.  Осиротевшие  дома  глазеют  на  грузовик  окнами    нараспашку,  некрашеные  палисадники -  высокими  разноцветными  ромашками,   а  дальше,  на  самой  горе, почерневшая от дождя и ветра длинная одноэтажная школа – парадной дверью, забитой досками крест-накрест. 

 У  Зойкиного  дома, одноклассницы,  машина затормозила и свернула  направо. Легко покатила  вниз.   В детстве,  зимой,  у  этого  места  мы  караулили   грузовики.  Обували  коньки и,  когда  машина сбавляла  ход, цеплялись  за  задний  борт длинными  палками с крючком и  неслись  по  укатанной  дороге,  соревнуясь,  кто  дольше  продержится на колее. Поездка  всегда  заканчивалась  падением, но мы  вставали  и  снова  бежали караулить  очередной               транспорт. От этого воспоминания что-то счастливое и доброе шевельнулось в душе.   
                Вышел на крыльцо.  Но взору, как и прежде, предстали  полуразрушенные дома поселка, да высокая  сорная  трава. Заглянул в чулан. Обратил внимание на большую коробку с книгами.  Взял в руки первый попавшийся томик.  Достоевский, «Идиот». Это мой любимый роман. Наверное, потому, что там многое написано и про меня: в юности я  был  таким  же  чистым  и  так  же  отчаянно  любил  всех  вокруг, как  князь   Мыш­кин.  Часто мысленно даже разговаривал с ним: 

 -  Мы с тобой, как  братья.  Хотя  живу  в  другом  веке,  все равно,  я  -  это  ты.  Всегда  буду  хранить  память  о  тебе. Но я обманул его.  Он  не  изменился,  а  я  перековался.   Он  стал  сумасшедшим,  чтобы  уйти  от  этого  непосильного  бремени   жить  среди  людей,  а  я  живу.  Он  прощал своих недоброжелателей,  а  я   не  могу,  не  могу  простить, например,  предательства.  Поэтому  один,  давно  один. Я  ласково  погладил  книгу. Она тут же отозвалась  теплом и памятью о прожитых годах.

…В школе, где работал после пединститута,  всегда с удовольствием наблюдал, как на переменах по коридору носились  друг  за  другом дети,  катались  по  полу, кричали, выплескивая свои эмоции наружу.  Я  с удовольствием впитывал  в  себя  эти минуты, наслаждался картинками дня.  Помню, однажды  меня кто-то  взял  за  руку.  Смотрю, девочка лет восьми. Белобрысая, тоненькая. На первый взгляд ничего в ней не было  особенного. Обычный ребенок. Но вот глаза… Они  обладали такой притягательной  силой, от которой становилось не по себе. Я  присел перед ней. Она  спросила:

 -  Ты  кто?

 -  Я  тоже  спросил:

 - А  ты  кто?

 - Я - Таня.

 -  А  я  учи­тель,  учу  старшеклассников.

 - А  меня  учить  будешь?

 - Ты  в  каком  классе?

 - Во  втором.

 - Буду тебя учить только через шесть лет. 

 - Так  долго  ждать?

 - Не так уж, Танюша, это и долго. - 
 Девочка  отпустила  мою  руку и  сказала:

 - До  свидания, - и  спокойно пошла в  класс.      

 …Отметил  десять  дней  одиночества.  Впрочем,  я  не  чувствовал  себя  одиноким.  Со  мной  была  тишина,  журчание  родника,  про­зрачность  осеннего  воздуха,  желтизна  берез  и  краснота  кленов   на  бугре  через  речку,  прощальный  крик  журавлиного  клина   в  белесом  пространстве  неба  и еще много-много  другого.  Вечером  сварил    кар­тошку  с  тушенкой. В котелке было  много  тушенки  и  мало  картошки -  так  захотелось.  Очистил боль­шую  луковицу -  люблю  лук,  открыл  литровую  коробку  вина,  налил ста­кан.  Хлеба  не было. Завтра надо будет  испечь  лепешки.  Лучшие  в  мире  лепешки  пекла когда-то мама,  вкуснее  их  были  только  пироги  с  картошкой,   с  тонкой  такой  хрустя­щей  корочкой -  горячие,  сразу  со  сковородки.  Их  мы ели  с  холодным  молоком. 

Вместо  лампы зажег свечу -  так  праздничней.  Поднял  стакан,  посмотрел  сквозь  него  на  свечу -  красивый насыщенный  бардовый  цвет вина.
-  С  праздником! -  раздалось  с  печи. 

Минуту  назад  там  точно  никого  не  было,  а  сейчас  лежал  кот,  тот  самый…   

-  Будешь? -  спросил  я,  показы­вая  глазами  на  коробку  с  вином.  Бахус  отрицательно  помотал  головой.

Выпил  весь  стакан залпом. Приятное  прохладное  вино. 

-  Где  пропадал? – спросил я кота.

- Да  так,  бродил. 

- А  ты  чем  занимался?

- Ходил  в  лес,  искал  сухие  упавшие  деревья, отпиливал от них чурки,  приносил  дрова домой. Видишь,  в  углу  целая  поленница. А  вчера  натаскал  горку  опят -  их  море  на  березовых  пнях  за  водопадом.  Последние  грибы  в  этом  году.  Завтра  пойду  искать  орешник.  Помню,  он  был   совсем  недалеко  от  карьера. Отчет  принят?  

- Принят!

Я  снова  наполнил стакан.

 -  Будешь?

 - Я же сказал, нет.

 - Тогда за  нас!

 Кот помолчал, затем спросил:

- Ты здесь надолго?

- Еще не решил.

 -Знаю, уедешь сразу, как только твоя душа успокоится.  А  я  не  уеду, останусь. 
  - Послушай, Бахус, я уже  много  дней  ни  с  кем   не  разговаривал, поэтому очень хочется излить кому–нибудь душу.

- Ты не против?

 - Валяй, философствуй!

 - Мы оба с тобой, дружище, прекрасно знаем, что жизнь не просто конечна, дата ее конца и даже минута запрограммированы свыше в день нашего зачатия, а может быть расписаны с момента появления первой живой клетки на земле. Я даже не удивлюсь, если расчеты начались с той самой секунды начала отсчета времени после взрыва Вселенной. Какой-то невероятной мощности компьютер начал расписывать цепочку необходимых случайностей. Тебя никогда не удивляло, что именно ты живешь сейчас? Случись мил­лионы лет назад, в предназначенный день человекоподобная обезьяна спарилась не с той, с которой было предписано, и все, цепочка прервана, тебя бы не было. Или сто тысяч лет тому назад какой-то предок был несвоевременно съеден прохожим саблезубым тигром и - снова меня нет. Да, стоит ли далеко ходить? Если бы мой отец женился на другой женщине, вместо меня  был бы кто-то другой. Миллиарды случайностей. И вот я  появился. Зачем? Почему сейчас понадобился я?

У меня был брат двадцати с небольшим лет. Однажды, летней ночью, он никак не мог уснуть и решил сходить к друзьям на работу. На севере, в конце июня,  круглые сутки - светло. Друзья работали на эстакаде - это то место на лесозаводе, где принимают хлысты,  распиливают их и по транс­портеру отправляют в цех на пилораму.

Ребята стояли и мирно разговаривали, а в это время подошел тепловоз за пустыми вагонами.  Некий шутник привязал тросом последний вагон к столбу.  От натяжения трос перерезав столб, спружинил. Его петля с силой ударила брата в голову.  Его мозги тут же вылетели через затылок. Друзья, стоявшие рядом,  не успели даже испугаться. Близкий человек погиб в мгновение ока,  а они - без царапины.

Скажи мне, смог бы наш сегодняшний гений Перельман рассчитать и свести все эти слу­чайности воедино?  Очень сомневаюсь. Зачем была дана жизнь моему брату?  Он  не  ус­пел построить дом, воспитать сына, посадить дерево.  Зачем была дана жизнь тому, кто привязал вагон  к столбу?  Для того, чтобы он  его  привязал? Не знаю.  Чрезвычайное происшествие отнесли к случайности. Но мне все равно интересно, как этот человек жил дальше, считал ли себя соучастником убийства?

К слову, почему  вы,  коты,  не  восстанете  всем  своим  сообществом  против  внедренной   Киплингом  мысли  о  том,  что  вам  все  «по фигу». Это же не так. Вы  так же, как и люди,  живете чувствами. Был у  меня в доме  кот -  породистый,  дорогой,  шотландский.  Чтобы  он  не  очень  возгордился  и  был  ближе  к  людям,   я  назвал  его  Рублем.  Естественно,  он  не  был  паинькой,  более  того,  иногда,  обидевшись  на  что-нибудь,  совершал  некоторые  пакости. Но я  все ему прощал. Он  любил  меня  и  дай  Бог,  чтобы  так  любили  друг  друга  люди.  Однажды  сильно захворал и  надолго  попал  в  боль­ницу.  Рубль  остался  один,  за  ним  присматривала  соседка,  Несколько  дней  он   ничего  не  ел, только молча  лежал.  Переживал  так,  что  в  конце - концов  его  разбил  инсульт.  Ветврач  ставил  ему  уколы, а я  ежедневно  упрашивал   его  по  телефону,  чтобы он спас моего друга. Мой четвероногий друг  выжил.  Когда   вернулся домой,  он,  услышав  звук  открывающейся  двери,  худой,  хромой  пришел  в  прихожую  и  лег  у  моих  ног.  Я  поднял  его,  поцеловал  в  холодный  влажный  нос  и  посмотрел  ему  в  глаза.  В  них  стояли  слезы.   Потом  он  потихоньку  окреп,  но  хромота  не  прошла,  зато   стал  самым  дисциплинированным  котом  в  мире.

Бахус  был  тронут рассказом,  на  его  мордочке  обозначилось что-то вроде грустной  улыбки,  но  беседу  не  под­держал.  Я снова  налил  себе  вина. Кот по-прежнему  отказывался.  Тогда  я спросил:

- Ты  почему сегодня такой  напряженный?

  Ответ  прозвучал  почти  шепотом: 

- Сегодня  оно  здесь.

- Кто?

- Посмотри назад.

Я повернул голову. От  стены медленно отслоилось  полупрозрачное, как марево, волнообразное существо без конечностей и, не  спеша,  поплыло  к  зажженной свече. Возле стола оно увеличилось в объеме и замерцало зеленым фосфоресцирующим светом.  Открывая губастый рот, сгусток энергии что-то прохрипел.  Но что? Не разобрал.  Перевел взгляд на платяной шкаф – тот, к  удивлению, тоже что-то сказал. Поглядел на свой топчан – услышал иностранную речь.  Подумалось: это с кем- то уже происходило.  Но с кем? Сколько не силился вспомнить, ничего не выходило.

 Через несколько минут волнообразное фосфоресцирующее существо расчленилось на несколько  небольших суетливых шаров, которые зависли надо мной и Бахусом. У меня в мозгу тут же высветился участок памяти. Вспомнил! Конечно, подобный эпизод  описан в повести Виля Липатова «Серая мышь». Там, после многодневного запоя, у бывшего главного инженера леспромхоза Баландина случились  такие же видения. Мне стало  не по себе, нет, страха  не  было  и  не  чувствовалось  угрозы,  но  все  равно  на  душе  было  неспокойно. Шары  были  живые. Чувствовалось, они не только контролировали, но и внимательно нас  рассматривали.  Меня - с  иронией,   Бахуса -  с усмешкой. Вот у потолка шары слились в единый сгусток энергии, напоминающий зеленого человечка.

- Что, семейная жизнь дала трещину?- спросил он. - Убедился, что твоя женщина не стоит того, чтобы убиваться о ней? Это я о возлюбленной говорю…

- Я люблю ее. И она меня.

- Может быть. Только вы любите по-разному. Ты с каждым вдохом и каждым выдохом мысленно произносишь ее имя. Давно уже ограничил мир ее образом, заколотив досками все окна и двери, че­рез которые она не видна и через которые она не войдет. Бросил себя на дно ущелья, в которое иногда бросает луч света единственное на свете солнце - твоя Таня. Это не любовь, это болезнь. А ведь ко­гда-то по утрам, идя на работу, ты пел. Помнишь? Ты умел радоваться свежести ут­реннего воздуха, беспечности глупых беззаботных воробьев, красным гроздьям рябины, растущей вдоль тротуара.

 Ты для нее совсем не весь мир, ты только часть его, причем, не всегда обязатель­ная. Она хочет жить просто. Ее пу­гает то, что любое совсем ничего не значимое ее слово, взгляд, даже взмах рес­ниц могут поднять тебя на вершину счастья, а могут наоборот: опустить в бездну горя. Учись ждать.  Прости еще раз, но слушай до конца, ты для нее сейчас как оконная штора - дерни за веревочку и материя упа­дет к ногам. Тебе давно пора нау­читься верить и уважать себя. Каждый должен жить своей жизнью, отпущенной ему богом. Так, кажется, ты думал в последнее время? Сейчас тебе хорошо – цени это.

Монолог длился долго. Он был  странным: в разговоре  зеленый человечек почему-то излагал мои сокровенные  мысли, изливал  свою душу и доверительно  рассказывал  о   мечтах, которые я хранил только в себе. Слова  были удивительно знакомыми. В голове воскресали картины прошлого, они сменялись друг за другом, словно коробки военнослужащих  на праздничном  параде. В этот момент сгусток энергии был властен надо мной,  полностью владел  моими мыслями,  подкрепляя их примерами из моей же  жизни.

Волнообразное  фосфоресцирующее существо знало обо мне  всё -  прошлое и настоящее, желания, что буду  делать  сегодня  и  завтра.  Оно  скани­ровало душу   микрон  за  микроном,  легко  ориентировалось  в моих  прошлых   поступках. Неожиданно лицо полыхнуло   жаром.  В сознании промелькнул  эпизод, о котором я старался  никогда не вспоминать.  Мне было тогда, кажется, лет десять или двенадцать. Я стал свидетелем избиения  уличными пацанами   моего друга Витьку. По  уличным  понятиям  он что-то  сделал  не  так, как нужно было, поэтому  и   расплачивался за содеянное.  Одноклассник  плакал,  оправдывался,  наконец,  крикнул  мне плача: 

-  Женька,  ты  почему стоишь и не выручаешь?

Я  не заступился, струсил.   Потом  много  раз   за  этот проступок расплачивался. Меня  педантично  предавали  друзья, сослуживцы, любимые женщины. Зеленый человечек неожиданно остановился  между мной и Бахусом. Кот тут же стремительно прыгнул  на  него,  пытаясь  прижать   к  полу. Это ему  не удалось. Сгусток энергии  в мгновение ока  завис  под  потол­ком и спокойно  смотрел  на  Бахуса  сверху,  драз­ня  большим    красным  языком. Кот  прыгал,  пытаясь  достать его, но бесполезно.  После  очередного  прыжка задел  свечу,  она  упала  и  по­тухла.  Я поднял её, зажег. Волнообразного фосфоресцирующего существа  не было, оно исчезло.

- Выпьем, Бахус?

-  Наливай,  но  немного,  на  глоток.  Так уж и быть,  подниму стопку за  тебя.

 - Расскажи  о товарище, за которого побоялся заступиться в драке? 

 - Внешностью  Витьке  повезло. У него были правильные  черты  лица,  светло-голубые    глаза, вьющиеся  волосы и  матовый  цвет  кожи.  Девчонки любили его.  За принципиальность, заразительный смех, готовность прийти любому на помощь. Витька чи­тал  много,  легко  запоминал  прочитанное.   Он  был  одновременно  и  рядом,  и  далеко. Иногда  мне  казалось,  он  старше себя самого.

Господь  всех  нас  награждает  возможностью  совершить  в  жизни  что-то  большое,  красивое,  может  даже  великое,  а  мы  всю  жизнь  упираемся,  шаг  за  шагом  разрушаем  себя,  теряем  собственное  начало,  пытаясь  вцепиться  в  минуту  суеты.  Витька,  как  будто  знал,  что  никогда  не  реализуется  в  этом  мире  и  боялся  этого.  Сейчас  я  понимаю,  он  просто  не  верил  в  себя.

После  восьмого  класса  я  поступил  в  техникум,  через  год  Витька  тоже здесь стал студентом.  Я  проучился   два  месяца  и  вернулся  в  школу,  не  мое  это  было.  Через  некоторое время  Витька  тоже  бросил  техни­кум.  После  школы  я  устроился  на  работу,  Витька  учился  в  выпускном  классе.  Однажды  на  уроке  физики  он  с  соседом  по  парте  решил выпить водки,  нравилось  эпатиро­вать  публику.  Учитель  был  в  том  возрасте,  когда  уже  ничего  не  видят  и  не  слы­шат,  но,  как  коренной  житель  поселка,  запах  алкоголя  почувствовал сразу,  даже  если  бы  его  разливали  в  соседнем  классе.   Витьку  исключили  из  школы.  На  следующий  год  я  поступил  в  институт.  После  первой  сессии  приехал  домой и  пришел  к  Витьке.  Он  вышел мне навстречу в  длинном  дорогом  халате,  радостно  обнял меня,  провел в  библиотеку.  На  столе  лежали  школьные  учебники,  на  них  толстый  Диккенс,  Дэвид  Копперфилд.  Рядом  на  тумбочке  стояли кофеварка  и  бутылка  настоящего  коньяка. 

 -  Чем  занимаешься?

 -  Готовлюсь  к  экстерну  за среднюю школу.

 - А  Диккенс  зачем?

 -  Для  души. К  тому  же,  может  на  сочинении  пригодиться.

 - А  коньяк?

 - Это  для  эстетики.  Кофеварка,  рядом  коньяк -  красиво. Садись,  выпьем  кофе,  согреемся.-
                 Витька  успешно сдал экзамены на аттестат зрелости, и  в  этот  же  год  поступил в мой институт. Я  жил  в  общежитии,  а  ему  родители  сняли  квартиру.  Мы  с  ним  были  вместе  на  вечере  посвящения  в  студенты. Это  был первый и последний  день  его  пребывания   в  институте. Девушки  уложили  его  в  постель,  и  он  ушел от них  только  тогда,  когда  пришла  пора  сессии.  Оказалось  поздно,  уже  месяц  на  факультете  висел  приказ  о его  отчислении.  Витька  вернулся  домой  с  мыслью -  осенью  поступить  снова в вуз,  но тут  его  забрали  в  армию. Его  провезли  через  всю  страну,  на  Камчатку.  Он защищал  Ро­дину  кочегаром  в  котельной. В  свободное  от  лопаты  время  по  заданию  старшего  прапорщика  написал  поэму  о  том,  как,  капающая  из  крана  капля  воды  подтачивает  обороноспособность  страны.

Земляк ушел в армию весной, через два года весной и вернулся домой.  Закадычных  друзей не было - все разъехались, только сосед Колька ос­тался. Он каждое утро по узкоколейке уезжал в тайгу валить лес. Вечером ребята встретились, как водится, выпили.

 - Что делать будешь? - спросил друг детства.

 - Пока не знаю. Но в августе обязательно буду поступать в институт.

 - Давай к нам в бригаду. Зарплата хорошая.

 Утром, на следующий день, Витька написал заявление о приёме на работу. Нужна была справка от врача. В медпункте медицину представляла одна только девчонка, которая совсем  недавно закончила институт. В поселке ей были рады, ведь  несколько месяцев здесь не было даже фельдшера. Увидев молодого врача, друг в мгновение ока закрутил с ней роман. В начале июня у нее обозначился живот, приехала мать, которая работала прокурором в соседнем городе. После свадьбы Витька с женой уехал в город, где жили ее родители, там устроился слесарем на оборонный завод.

Прошло три года. В семье  уже росли две девочки и один маль­чик. Жена сходила с ума от ревности. В конце – концов свела счеты с жизнью. Что  решила она доказать ему,  он не знал. В записке было написано, что это он во всем виноват. Ее мать сказала­, что детей заберет к себе, а его посадит. Слово  сдержала. Витьке дали семь лет колонии общего режима, больше не получилось.

Через четыре года его условно- досрочно  освободили. Он тут же поехал проведать детей.  Но теща положила перед ним постановление о лишении его родительских прав. Пришлось вернулся домой. Мать, у кото­рой еще во время суда не было седых волос, встретила его полностью белой. Прижалась к сыну и заплакала. Витька гладил ее волосы и, как мог, успокаивал.

- Не надо, мама, успокойся, все у нас будет хорошо. 
Вечером приехал отец, обрадовался, обнял сына. За столом, после выпитой рюмки,  спросил:

 - Ну, что Витек - огонек, где же мы потеряли друг друга?

 - Ты знаешь, отец, только без обид. Помнишь, в детстве на Масленницу у нас в поселке устраивалось что-то похожее на карусель? Длинное бревно прикреплялось с одной стороны к оси, а на другом конце привязывались сани. Мужики бегали по кругу и толкали перед собой бревно. Сани разгонялись до такой скорости, что центробежная сила  выталкивала пацанов из саней. Никому не удавалось удержаться. Мне тогда было лет восемь, все уже ребята повылетали из саней, а я  дер­жался. Знал, что смогу удержаться до конца. Тут я увидел тебя, отец. Ты смотрел на меня и мне хо­телось увидеть в твоем взгляде гордость за меня и поддержку, однако в  глазах  была пустота. Я скатился с саней сам, не дожидаясь, когда они остановятся. Тогда  подумал, что никому в этом мире не нужен, может, тогда же я стал не нужен и себе.

- Господи! Сын! Я прекрасно помню этот случай. Всегда гордился тобой, но ты забыл, что в тот день, с утра, у мамы была высокая температура, и я искал в праздничной толпе по­селкового доктора. Никогда не знаешь, что найдешь, а что потеряешь.

Витька снова устроился на работу в лес, только теперь сел за рукоятки погрузчика. Работа занимала световой день. Это был тупик.  Поселок спивался. Но он не пил. По выходным брал ружье и уходил на охоту. Однажды вечером, в охотничьей избушке, слушая,  как гудит труба железной печки от рвущегося вверх дыма,  разулся, вставил дуло «тулки» в рот, поставил большой палец ноги на спусковой крючок.  Тут вспомнил мать. Она не переживет смерть. Стреляться не стал.

…Дорога в мой родной поселок только строилась и чтобы приехать домой на одну ночь, мне надо было тратить три дня.  Такие три выходных выпали на майские праздники. Их  немедленно использовал на поездку к родителям. Я шел домой мимо магазина, на его крыльце стояли двое подвыпивших мужиков в фирменной леспромхозовской одежде, в сапогах и телогрейках. Как мне потом сказали – «химики». Им не понравилась моя одежда: черный кожаный плащ, белая рубашка и галстук. Они предложили мне поделиться кожаным плащом. Началась драка. Было ясно: не устоять, однако убегать было выше моих сил. И тут раздался крик. По деревянному тротуару бежал Витька, бежал, на ходу снимая куртку. «Химики» заулыбались, подумав о подмоге. Ведь он, вроде, как бы тоже бывший зэк. Ошиблись. Витька с разбегу так ударил того, который оказался к нему ближе, что кровь у него вместе с зубами брызнула наружу. Двумя ударами он сбил с ног и другого и стал остервенело колошматить его кулаками. Было страшно. Я  закричал:

- Витька, остановись!

 Но он не слышал меня. Наконец, я схватил его сзади за пояс и оттащил в сторону. Товарищ  уже не сопротивлялся. Тяжело дыша,  он сел на крыльцо магазина, закурил, но пару раз затянувшись, бросил сига­рету на землю.

 - Это, мой братан, бакланы…Чтобы я вас здесь больше не видел.

 Витька обнял меня за плечи и повел к себе. После застолья я предложил другу:

 - Поехали ко мне в город, найдем жилье, работу. Нельзя здесь тебе оставаться. В другой обстановке,  может, обретешь душевное спокойствие…

 - А что? Подумаю. Может, к концу лета и появлюсь у тебя.
Но не суждено было сбыться планам. Еще не закончился май, как Витьки не стало. Не выключая погрузчика, он выскочил из кабины, чтобы убрать в сторону забытую кем-то бензопилу. Непроизвольно  сработала автоматика и его насквозь пронзило зубь­ями захвата…

 От выпитого вина  стало клонить ко сну.  В подкорке головного мозга появилась очередная картинка: я в лесу, стою в самом центре поляны.  Она круглая, диаметром метров двадцать. На краю поляны стоит кабан, смотрит на меня, ждет. Из-за кустов кричат:

 - Беги!

 Я знаю, мне не убежать, не успеть. Кабан ухмыляется на крики, он все  равно убьет меня, побегу я или останусь на месте. Но ему очень хочется, чтобы я побежал, ему хочется на бегу ударить меня клыками в спину так, чтобы я взлетел высоко-высоко и затем снова подбросить вверх. Надо, чтобы я умирал долго и больно. Зачем?  В два  прыжка я оказался на дереве, старом, низеньком.  Кабан не расстроен, он даже рад. Я понимаю, что для него это не игра, для него это - комедия. Вепрь встает на задние ноги и его клыки оказываются у моих ступней.  Он демонстрирует свою мощь. Рядом с дере­вом забор, высокий, дощатый, сплошной, если перепрыгну через него, буду спасен. Кабан прочитывает мои мысли, его глаза наливаются кровью. Он без разбега прыгает и ударяет головой дерево. Я падаю. Падаю на забор. Тут же  вскакиваю на ноги. Осматриваюсь. Кабана нет. Вместо него  передо мной  красивая стройная женщина. Я узнал ее.  Мы с ней когда-то  работали вместе, дружили даже. К сожалению, она много раз меня предавала, вот и сейчас весь её облик дышал агрессией. Протягиваю руку, хочу её успокоить, но она отталкивает меня и  медленно уходит в лес.

Открываю глаза. Я мокрый. Неужели заболел? Нет, не может быть, с самого детства, когда заболеваю, вижу один и тот же сон, сегодня его не было. Вышел  на улицу,  рассвет только занялся, над головой кружились обрывки косма­тых туч. По обыкновению, пошел к водоему. Упал  в воду лицом вниз. Нырнул  на глубину. Когда в легких не осталось воздуха, всплыл. Саженками быстро доплыл до середины водоема и повернул обратно. Энергия бурлила в каждой клетке тела, рвалась наружу.  Сложив на берегу  ладони рук в рупор и, запрокинув голову вверх, на весь окрест громко и протяжно закричал. В доли секунды моя тоска, моя боль, мои ошибки были выплеснуты в небо.  Возвратился в дом. Позавтракал. Взял  сигарету, сказал себе, что последнюю. Знал, что вру.

 После обеда решил  найти  сад, который когда-то заложил старый Каюмыч. В детстве мы там играли в войнушку, помогали садоводу ухаживать за саженцами, поливали деревья. Сад должен быть за поселком,  у речки.  Я пришел туда.  Но нашел там только несколько яблонь. Они  постарели, одичали, но плодоносили - под ногами валялись горки мелких яблок. Взял одно, попробовал. Жесткое, кислое. Посмотрел на небо. Откуда-то из далекого пространства прилетела одна  заблудившаяся снежинка. Она опускалась медленно, постоянно меняя траекторию, хотела упасть рядом, но передумала и легла на середину лба, растаяла. Через минуту в воздухе роились уже миллионы таких снежинок. Блестевшая каплями воды трава тут же покрылась  белым покрывалом. Первый снег. Он растает, скорее всего,  к вечеру.

Направился  к дому. Возле школы невольно сбавил шаг, остановился.  С горьким укором на меня смотрели темные глазницы пустых оконных проемов, заросшая высокой полынью спортивная площадка. Старое строение всем своим видом как бы говорило: разве можно было так поступить со мной – забыть, забросить и не вспоминать? Заныло сердце, учащенно запульсировало в висках, потекли из глаз слезы.

- Прости, родная школа. Я здесь ни в чем не виноват. Просто наступило время, когда новое отрицает старое. Диалектика. Тем не менее, я всегда любил тебя и буду любить. Ведь сколько счастливых и незабываемых минут связаны с тобой.

…Первое сентября. Открываю дверь класса, за первой партой среднего ряда сидят две девочки. На меня смотрят все, но я  невольно остановился на ней… Это была та самая  Таня, которая шесть лет назад в школьном коридоре спрашивала, когда я буду ее учить. Теперь ей пятнадцать. Изменилась она или нет, не знаю - не помню, каким было ее лицо тогда. Но вот глаза - они те же самые. Только  стали еще глубже и выразительнее. Они как магнит притягивали, рождали неумолимое желание прикоснуться  к ней  и спросить- Что  же ты знаешь такое, что не дано знать нам смертным?

 - Здравствуйте! Давайте знакомиться, мы проживем с вами вместе два года. И теперь я ваш новый классный руководитель.

 Сел за стол, открыл журнал, начал с буквы «А».  Дети вставали один за другим,  необычно рослые, приятные, по всему видно, умные ребята. Впрочем, так оно и оказалось. Это был примерный класс во всех отношениях. Я и раньше ходил на  работу без насилия над собой, но  сейчас не хотелось уходить домой. Когда стоял перед классом у доски, душа пела оттого, что знал: каждое мое слово обязательно  упадет благодатным зерном в  головы ребят. Мальчишек и девчонок не надо было учить, а только направлять надо было. Вместе со мной они купались в математике, особенно мальчишки, но и здесь глубже всех была Татьяна, она здесь видела такие просторы, которые нам всем и не снились. Всякий раз, изумленный ее неожиданным предложением, я вставал перед ней и говорил:

 - Как же так, Таня? Почему я не вижу восторга в твоих глазах? Неужели тебя не захлестывает волна счастья от процесса решения задачи?

Она слегка улыбалась, но восторга так и не проявляла. Не бывает математики без искусства, она сама по себе искусство.  Стал читать ребятам Шукшина, Липатова, Думбадзе, они хохотали вместе со мной, потом шли в библиотеку, дочитывали их рассказы уже без меня. Среди учеников появились свои писатели, поэты и художники, все школьные коридоры заклеивались газетами со стихами и иллюстрациями к ним. Потом мы написали пьесу на тему из школьной жизни. Поставили ее.  Успех был феерический. Таня была в центре внимания, в тоже время в определенной степени дистанцировалась от одноклассников. Однажды она увлеклась мальчиком из соседнего класса, мальчиком пустым, безнадежным.  Я как-то увидел их вместе вечером на улице, расстроился. Для нее хотелось чего-то другого, настоящего, но мои умницы и умники повзрослели и  не нуждались в посторонних советах. Все сложилось само собой. Кавалер из-за бахвальства прыгнул из окна третьего этажа на асфальт и  сломал ногу. Два месяца его не было. Увлечение Тани прошло. После окончания школы мои ученики разбрелись по городам и весям, многие
поступили в вузы. Через некоторое время я тоже ушел из школы.
Во сне часто видел, как моя бывшая любимая ученица по полю медленно идет ко мне. По пути наклоняется, срывает цветы, а сорвав, поднимает голову и улыбается. Может, они предназначаются мне? Потом девушка садится рядом, кладет обе руки на мое правое плечо. Опустив голову, спрашивает:

- Грустно?

- Хуже некуда.

- Я все еще в тебе?

 - Да.

- Я стала хуже?

- Нет.

- Ты не можешь меня простить?

- Я еще не научился тебя осуждать. Во мне рядом с тобой одна бесконечная боль.

Вспомнилось  первое,  совсем нежданное письмо Тани.

 - Здравствуйте! - писала она. - Вот решила написать Вам. Первую сессию сдала нормально...

 - Очень рад твоему письму, - отвечал я. - Беспокоюсь за всех вас, моих учеников. Хочу, чтобы у вас  всех было хорошо. Береги себя.

 Ответа не было, но  в начале июля Таня позвонила:

- Я приехала, соскучилась. Давайте встретимся.

 Увиделись в парке, сели на скамейку, замолчали. Глаза девушки излучали счастье. Я накрыл ладонью ее руку, и мы оба почувствовали, как стали одним целым.

Через несколько дней уехали на турбазу. В охотничьей избушке с  удовольствием пьем терпкий, только что вскипевший чай, не обращаем внимания на друзей, болтаем че­пуху, смеемся. Главное – вместе. Таня берет меня за руку и тянет к выходу. На улице заворачи­ваем к глухой стене, обнимаемся, целуемся до боли в губах, торопясь поднимаем друг другу свитера, впиваемся друг в друга и умираем! Нас нет, нет по отдельности, мы одно общее тело, у нас одно на двоих сердце, у нас одна душа. Потом  сидим, обнявшись на завалинке, молча смотрим, как луна двигает тени по земле и надеемся, что время все-таки остановится. Ну, хотя бы для нас двоих, сейчас и навсегда.

 Второе письмо пришло, когда Таня училась на последнем курсе.

 - Выхожу замуж. У меня будет ребенок. Скоро. Дочь. Как скажете, так и назову.

 - Поздравляю! Счастья тебе! Назови девочку Наташей, - так зовут мою маму.

 В город она вернулась с дочерью и мужем. Это была уже не вчерашняя девочка. Навстречу  шла красивая молодая женщина, чуть пополневшая, но от этого еще более привлекательная. Перед собой она катила детскую коляску.

 - Здравствуй!

 - Здравствуйте.

- Я знал, что ты здесь. Первый раз приснилась три месяца назад, с тех пор вижу тебя каждую ночь.

- Мы приехали в июле.

 - Покажи дочь, я не сглажу.

 - Знаю, вот она, моя девочка!

 Наташа спала, у нее совсем не Танино лицо. Из-под шапочки выглядывали светлые, слегка вьющиеся волосы. На мгновение ребенок  открыл глаза. Я поразился:

 - У вас что, глаза -  фирменный знак?

 Таня улыбнулась:

- Нравится Наташа?

- Нет, не нравится, я ее уже люблю. 
 Каждый день я ждал их на другом конце улицы. Бежал им навстречу. Шли рядом, говорили о том, что делала Наташа дома, вспоминали о школе. Замирал, если рукава наших курток соприкасались. Я уплывал в счастье. 
Перед моим отъездом на работу в другой город, пошел дождь, сильный, злой, беспощадный.  Я знал, что в такую погоду Таня не пойдет гулять с дочкой, однако все равно ждал их. Потом позвонил, сказал, что уезжаю.

Полгода наши дороги не пересекались. Летом, выпросив у начальника отпуск, я рванул домой. С Таней встретился на другой день. Она, по обыкновению, была с дочерью. Девочка заметно выросла, уже сидела в  коляске и изумленными глазами смотрела на новый, непонятно откуда появившийся мир.

 - Где? Где ты был так долго?

Я  молчал.  Гладил ее плечи, с упоением вдыхал запах каштановых волос.

 - Что случилось?  Я думала ты умер, умер по отношению  ко мне.

 - Этого не будет никогда,  и ты об этом прекрасно знаешь.

 - Знаю, но вдруг? - она поднимает ко мне  лицо.

- Не может быть вдруг.

 Я стал осыпать ее поцелуями, успокаивать. Потом мы долго гуляли. Расставаясь, Татьяна сказала:

-Утром я бегаю на физзарядку, выхожу из дома в шесть.

- Где занимаешься?

В соседнем сквере.

 - Хорошо, завтра буду тебя там ждать.

 До шести еще  минут пятнадцать, а я уже приткнулся машиной к бордюру, смотрел в зеркало заднего вида, ждал. Она выбежала из двора легкая в черном спортивном костюме,  двинулась в мою сторону, поравнявшись, уверенно открыла дверь и села на заднее сиденье. Машина наполнилась запахом ее тепла, только откинувшей одеяло женщины. Таня протянула обе руки, взяла в них мою ладонь, просияла:

 - Привет!  Привет! Куда поедем?

- Куда хочешь, у нас почти час.

 - Поехали на Черную речку, там есть место, где я люблю бывать.

 - Как скажешь.

Город еще просыпался. Поэтому мы  быстро выехали на окраину, проскочили мост и спустились к реке. На берегу пару лет назад лесники поставили скамейку из жердей. Она, к счастью, сохранилась.  Мы устраиваемся на нее, от воды веет холодом. Таня зябко сворачивается калачиком, положив голову мне на колени, я наклоняюсь, прижимаюсь к ней всем телом, стараясь обогреть.

- Как семья, Таня?

- Муж мне изменяет.

- Скорее всего,  ты ошибаешься.

- Нет, я уверена. Еще осенью он стал подрабатывать на такси. Днем - на основной работе, вечером – в таксопарке. Домой возвращается за полночь, когда мы с Наташей уже спим. Сначала рассказывал о том, как прошел у него день, потом замкнулся, откровения прекратились. В выходные дни надевает свежую рубашку, новый костюм и уходит. Возвращается обычно под утро, бреется и уходит на работу. Я предложила развестись, он встал на колени и сказал, что у него никого кроме меня нет, что любит и если, что не так,  просит простить. Но я  знала: никакой любви уже нет - ни у него, ни у меня.

 - Танечка, жизнь - сложная штука. Каждый день мы создаем  в себе что-то  новое и в то же время каждый день себя разрушаем,  хотим того или нет. Мы также поступаем и с окружающими.  Может, быть в том, что произошло, есть и твоя вина?

 - Скорее всего, ты прав. Наверное, он чувствовал, что я всегда где-то далеко. Я не умела отдавать ему все свое тепло.

 - Тебя всегда было трудно понять. Мне очень жаль, что ты пришла не ко мне, ты ушла от него.

 - Недавно мне приснился сон, - продолжала Таня. - Небольшой камерный зал, красивая изящная публика, в основном женщины. На не освещенной сцене рояль, его плохо видно, видны лишь белые клавиши и руки музыканта. Звучит волшебная, божественная музыка. Мне кажется, что я взлетаю, начинаю таять и растворяться в пространстве музыки. Я счастлива. Сейчас эта музыка снова во мне.

… На этот раз утро порадовало теплом и  робкими лучами раннего солнца. Таня, легкая и летящая, юркнув на заднее сиденье машины, сразу наполняла салон своим неповторимым запахом. Кажется, я его помнил еще с тех пор, когда она, маленькая девочка, взяла меня за руку там, в школьном коридоре. Неужели я почувствовал его уже тогда? Не может быть. Это, скорее всего, мое воображение. Нет, он был, был на самом деле, этот магнетический, обволакивающий, любимый запах, его невозможно забыть.

- Привет!

-Здравствуй, - в глазах женщины свет любви и счастья. - Хочу к тебе, шепчет она на ухо. Можно?

 - Конечно!

В доме не сразу попадаю ключом в замок двери, рука не слушается от волнения. Наконец, справляюсь с препятствием.

- У меня в квартире беспорядок.

- Разве?

Смотрю на Таню - ей все  равно, она видит только меня. Протягиваю к ней руки, и она шагает ко мне. И все, мы проваливаемся друг в друга. Нет ничего кроме нас на этом свете. Мы сливаемся в один большой, прекрасный мир счастья.

- Ты всегда был для меня всем, - говорит любимая женщина. - Самым умным, самым интересным, самым-самым… В школе я смотреть на тебя боялась, задыхалась от чувств, когда ты был рядом. Я так счастлива, что, наконец-то, с тобой!

- Я люблю тебя. Говорю эти слова второй раз в жизни. Первый - сказал  своей однокласснице на выпускном. Она рассмеялась и ответила: «А я тебя нет».  С тех пор боюсь слов о любви. С того времени прошло  двадцать лет. Сейчас говорю, могу повторить это слово много раз, могу кричать об этом,  и нет страха. А тогда, в школе, мне казалось, что ты видишь, как  я волновался, когда протягивал руку к твоей тетради, чтобы  проверить домашнее задание, как срывался мой голос, когда  обращался к тебе. Для меня ты была светом в окошке.

 - Я это чувствовала.

 - К сожалению, любовь к тебе приходилось глубоко прятать в себе.  Не имел права, чтобы о ней  кто-нибудь узнал в школе. А как, порой, хотелось пригласить тебя в кино, погулять по вечернему городу, да и просто поговорить о планах на будущее.  В  эти минуты контраргументом всегда всплывала   набоковская «Лолита»,  печальный финал главного героя.

- А я  с трепетом ждал , что ты, наконец, пригласишь  на свидание.

- Прости, не мог.  Тогда бы меня  обвинили во всех смертных грехах.

- Прощаю, - целует  Татьяна. – Теперь нам  ничего не грозит. Правда?

Мы не могли насытиться друг другом.  Наша жизнь сомкнулась в точку утреннего часа. Летних дней для меня уже не существовало, была только Таня. Спроси меня в любой момент, что для тебя жизнь, я бы ответил: «Таня!».  Спроси в любую минуту:  о чем ты думаешь? Слова бы вылетели сами: «О Тане!». Как хочется найти во Вселенной то место, в котором находится механизм, толкающий время впереди, и вставить в него палку. Может, кому-нибудь когда-нибудь все-таки повезет.
До самых своих последних  дней человек помнит только самые  прекрасные картины из далекого прошлого. Они, как репей, если вцепились в память – не отдерешь. Стоит только потянуть за ниточку и клубочек сразу начинает разматываться, а события, казалось бы, напрочь, стершиеся в сознании, возникают вновь перед глазами столь явно, как будто это было вчера.

…Раннее летнее утро. Жарко. В самом центре родного поселка на краю зеленого футбольного поля стоит пастух. Ему лет тридцать. У него худое, почти черное от солнца лицо. На  плечах тяжелая, выцветшая от времени плащ-палатка. Скинуть ее нельзя. Она - надежная защита от полчищ комаров и оводов. К пастуху со всех концов поселка стекаются коровы. Они сбиваются в большой бесформенный круг, ждут команды. Раздается щелчок кнута - сигнал к движению. Животные покорно выстраиваются в колонну и по пыльной улице неторопливо выплывают из поселка. Хозяйки коров еще немного смотрят вслед стаду, потом расходятся по домам, отмахиваясь от комаров березовыми ветками. Через час - полтора поселок пробуждается. Раскрывается дверь моего дома. Я выбегаю на крыльцо. Босой, в одних трусах и майке. В нестриженых с весны волосах гусиное перо, в руке лук из ветки рябины, на боку тряпичный колчан со  стрелами. На них  наконечники из консервной банки. Трепещите, бледнолицые! Жаль томагавк вчера отобрал и спрятал отец.

 Срываюсь с крыльца и несусь к школе.  Там собирается мое племя, оно уже в сборе. Друзья поднимают вверх луки и издают грозное:

 - У-у-у...

Мы выстраиваемся в цепочку и идем к лесу, постоянно меняя маршрут, чтобы никто не догадался, куда  движемся. Оглядываемся, нет ли шпионов из вражеских племен и, наконец, никем не замеченные,  заходим в лес. Начинается охота за «скальпами»…Детские годы – прекрасные воспоминания.

…На вырубах вокруг нашего лесного поселка  несколько лет подряд взрывали сосновые пеньки. Их заготавливал лесхоз.  Из коряг потом вырабатывался скипидар. Взрывники не обременяли себя беспокойством о сохранности своего имущества. Поэтому в нашем поселке не было ни одного, хоть сколько-то уважающего себя пацана, который бы не имел десять-пятнадцать метров бикфордового шнура. Его они резали на куски, поджигали и бросали в водоем. Отрезки шипели, извивались на поверхности воды, брызгали фейерверком.  Было красиво, особенно ночью.

Более продвинутые ребята имели еще и капсюли. В него вставлялся кусок шнура, он поджигался и когда  догорал, его бросали в воздух.  Над головой раздавался взрыв. Круто! Но тут была одна особенность. Бросок нужно было рассчитать так, чтобы  взрыв случился в самой верхней точке полета.

 Весной, когда до конца учебного года оставалось не больше недели, двое поселковых хулиганистых братанов Качинских взяли  аммонитовую пятидесятиграммовую шашку, вставили  в нее несколько метров бикфордова шнура и, запалив его, бросили в выгребную яму школьной уборной. Сидели, мирно покуривая, украденную у отца "Приму," ждали результата.

 Взрыв встряхнул угол уборной. Строение чуть приподнялось, но тут же встало на свое место. Братаны были сильно разочарованы ничтожностью последствий столь блестяще продуманной операции. И тут неожиданно из  женской половины уборной с душераздирающим визгом выскочила молодая полная уборщица и помчалась в школу. Ее дикое - а - а - а -... умолкло только после хлопнувшей двери.

Тогда все обошлось школьной линейкой. Перед нами стояли эти "два хулигана-рецидивиста" и молчали, их головы был низко опущены на грудь. Директор стояла рядом и  утомительно клеймила их позором, пытаясь зажечь школьную аудиторию праведным гневом. Не получилось.  Ребята завидовали  «ге ройству» друзей...  А глаза у девчонок блестели восторгом.

Дома на  «подвиг» сыновей  родители посмотрели, как говорится, сквозь пальцы. Мать – промолчала, как-будто ничего и не случилось. Отец, придя домой пьяным в «стельку», попытался было  наставить на путь истинный  отпрысков, но после нескольких слов  заснул на полу мертвецким сном.  На этом инцидент был исчерпан.

В стране шла перестройка, людям многое прощалось.

Недавно листая семейный фотоальбом, остановился на одном из снимков.  Я стою рядом со своим двоюродным братом. Он большой, красивый, в модной тогда вельветовой куртке. Рядом я - совсем маленький, в рубашке в клеточку.  Помню, как  брат стоял на сучке высоченного кедра и бросал  вниз ветки с шишками? Потом мы варили их на печке в летней кухне, в старой зеленой кастрюле, положив сверху травы, чтобы на ней осела смола. Мы чистили еще горячие шишки, выковыривая наружу мягкие орехи. А какие у них были вкусные ядра! Никогда в жизни не ел ничего более великолепного.

Я всегда по- хорошему завидовал  брату.  Завидовал таланту виртуозно играть на баяне, рисовать портреты, за которыми выстраивалась очередь. Старался во всем походить на него. Не всегда это получалось.

…С подавленным настроением повернул от школы домой.   Сразу упал на топчан. Через минуту погрузился в сон. Очнулся от того, что замерзли грудь и левая щека, на спине, наоборот, ощущалось приятное  тепло. Это кот распластался на пояснице и согревал меня.

 - Ну как ты? – спросил он.

 Говорить не хотелось. Бахус  все понял, спрыгнул на пол и властно сказал:

 - Подъем!

 Я нехотя встал, вышел на крыльцо, сел на ступеньки. Холодно, трава вокруг дома серебрилась инеем, над лесом висела полная красноватая луна. Ни  звука. Вышел Бахус. Мы долго молчали, смотрели на луну.

 - Посмотри направо, сейчас там упадет звезда.

 - Я повернул голову и увидел, как звезда прочертила небо. Ярко, красиво.

 - Ты откуда знал?

 - Интуиция.

- Хватит мурлыкать, иди спать, а я тут еще побуду.

 Вспомнился эпизод переезда нашей семьи в город. Не потому, что так хотели отец и мать, просто, в этом населенном пункте прекратило существование «градообразующее» лесозаготовительное предприятие.

Поселок пустел с каждым днем. Среди оставшихся жителей ежедневно и масштабно разыгрывается игра: "Купи у меня дом". Правила были совсем простые: заходит мужик к соседу и говорит:

 - Купи у меня дом.

 Цена известна независимо от того, какой это дом. Сначала он стоит бутылку водки, а когда магазин закрывается, цена падает до бутылки самогона. Все понимают, что это игра, что это просто тоска по - своему дому, который каждый строил своими руками. Соседи выпивают, отламывают кусочки хлеба, обмакивают их в соль, молча хрустят луком. Потом достают сигареты, думают об одном: конец гнезду. А ведь когда-то каждый из них строил здесь не дом, строил судьбу. Думал навечно пустить корни, мечтал, что в построенном доме после него будут жить сын, дочь, потом - внуки, правнуки. Что эти  стены всегда будут дышать теплом родных и близких.

- Сваи у меня из лиственницы, века стоять будут...  В третьем венце торцевое бревно никак плотно не ложилось, другое взял. Пол двойной настелил, нижний слой - тоже проолифил, - набивая цену говорил продавец «покупателю». Тот с серьезным выражением лица слушал и, в знак согласия, покачивал головой.
Когда к нашему дому пришла машина, узлы и чемоданы уже были собраны. Их быстро погрузили в кузов - не многое успели нажить.  Все присели на дорожку. Мама с маленьким братишкой -  на старую табуретку, отец, бледный и суровый - на подоконник, я - на порог. Замолчали, на сердце у каждого было тяжело. Отец сказал:

 - С Богом!

 Выходим на улицу. Маму с братом усаживают в кабину грузовика, меня - забрасывают на узлы в кузов. Отец  стоит в нерешительности. Вижу, как он подходит к дому, обнимает по очереди  его углы. Двери закрывать не стал. Замок бросил на крыльцо. Затем развернулся и запрыгнул ко мне в кузов.

Мой теплый, уютный родной дом. Хорошо бы сейчас к маме. Как прежде, с трепетом ожидаемой встречи, открыть тяжелую, обитую войлоком дверь, перешагнуть  через высокий порог, раз­двинуть занавески на кухне. Там, на табуретке, у стола, подперев рукой голову, о чем-то думает мама. В ее глазах  радость, счастье и благодарность одновременно.  Я обнимаю, кладу голову на ее плечо, вдыхаю родной запах, не изменившийся с того самого первого дня, когда я его почувствовал и говорю:

 - Мама, мама, если бы ты знала, как я по тебе соскучился.

 Не  сдерживаю слёз - с детства не пла­кал на ее плече. А она говорит:

 - Поплачь, сынок, поплачь, легче станет.

 Но мамы больше нет, а я не умею пла­кать, и легче не станет. А как  хотелось пожаловаться  ей на все, на мой тупик, мои неудачи, на не­складность жизни. В ней всегда чувствовалась уверенная, спокойная сила. К сожалению, нельзя с ней жить, можно жить только ею.

…Мне четырнадцать лет. Осину, под­ходящую для того, чтобы из нее можно было выпарить долбленку, мы нашли почти у самой дороги. Отец сел на землю, закурил беломорину,  сказал:

 - Давай, руби.

 Я легко вогнал лезвие топора в мягкий ствол, потом ударил еще и еще, по­летели щепки, из-под коры пахнуло холодной терпкой влагой. Взял щепку, лизнул. Осина горько плакала.

 - Ей уже много лет, - сказал отец, - пройдет пара годков и она начнет медленно гнить и умирать, настанет время, когда превратится в труху и ее не возьмут даже на дрова, а тут судьба дарит ей возможность стать лодкой и бередить гладь воды, вдыхая предутренний туман. Она будет жить и жить по­лезно. А оставшуюся часть распилим на дрова. В доме будет тепло. Разве плохо, то, что тебя уже нет, а от тебя все ещё тепло?

 И еще сказал, что в жизни часто придется рубить и рубить сквозь слезы, правда, чаще сквозь свои.

…На этот раз  я проспал весь световой день. Голова была тяжелой, ничего не хотелось. Тоска.

- Вставайте, граф! - кот тронул за плечо.

С трудом открыл глаза.

 - Зачем?

- Вас ждут великие дела.

- Надо же, хвостатый даже знает французского  утописта Сен-Симона, которому эту фразу каждое утро говорил слуга…

Уловив мою мысль, Бахус сказал:

- Не бери в голову мою высокопарность, хозяин, я пошутил.

- Понял. Тогда скажи: дождь закончился?

 - Давно.

- Дружище, есть справедливость в этом мире?

- Смеешься или проверяешь? Ты же сам подчеркнул в "Полых холмах" Мэри Стюарт фразу: «В справедливость верят только дети». …Где-то наверху сидят боги и двигают по полю пешки». «Почему всю жизнь я только-только начинаю взлетать, как тут же падаю? А так хочется взлететь надолго, парить, парить, кувыркаться в синеве неба, купаться в океане счастья…»

- Вылезай из своего  мешка и зажги  лампу. Темно ведь.

 - Во-первых, ты и сам можешь ее зажечь, а во-вторых, не надо лукавить, ты не только видишь меня в темноте, но и видишь все, что у меня внутри, знаешь все, о чем я думаю. Ты еще видишь зеленого человечка, который тоже все знает обо мне.

 - Этот сгусток энергии был рядом с тобой и тогда, когда ты еще об этот не знал ничего. Может, просто, не обращал на него внимания. Слишком занят собой. Этот сгусток энергии благосклонен к тебе. Он хочет сделать тебя сильным. Поднимайся!

Кое-как выбрался наружу и прошел к печи. Зажег лампу. Чиркнул спичкой и через несколько минут поленья в печи, с вечера сложенные колодцем, запылали ярким огнем. Сходил к роднику, умылся. Прибежал обратно, побрился на ощупь, приготовил ужин, но аппетита не было, выкурил сигарету в печку. Подошел к окну. На улице снег, неспешный, но настойчивый. По этому поводу Таня  как-то написала мне в «Одноклассниках»:

 Сперва ошеломив, обидев больно ,

 Жестоким, незаслуженным морозом,

 Зима теперь целует землю снегом ,

 Легко-легко, как спящего ребенка.

 И добавила:

 - Жаль, лаконичности не хватает, получилось бы хокку.

 Я ответил, что лучших хокку еще и не рождалось, и даже, если кто и приблизится к этому совершенству, она все-равно для меня Солнце японской поэзии.

 Смотрю на ватные от снега ветки тополей, вспоминаю, как  однажды, в выходной, Таня приехала ко мне с дочерью…Тут Бахус прервал ход моей мысли.

 - Через пять дней исполнится сто дней твоего одиночества. Как думаешь отмечать?

 - Соберу пресс-конференцию. Расскажу о том, сколько усилий мне стоило привести здесь хозяйство в порядок, ну, и, конечно, поделюсь планами передвинуть десятка два-три гор, а потом выпить море. Как-то видел по телевизору, как мэр некого мегаполиса, в котором есть что-то около семи пятиэтажек и населения на две футбольные команды, ошалев от осознания собственного величия, рассказал, что свои сто дней не сидел даром, а написал несколько проектов законопроектов в Госдуму. А потом совсем поплыл разумом под восторженным взглядом бородатой журналистки и объявил осчастливленным горожанам, что это сам Господь подарил его городу. Так что канва моего выступления готова. А если серьезно, может, ты скажешь: радоваться или огорчаться мне этому юбилею? Куда заносить в негатив или позитив?

 - Во всем можно найти и то и другое, только ты сам можешь определить, чего больше. Только мне кажется, вернувшаяся ирония с элементами юмора, перерезала ленточку к новому состоянию, состоянию выздоровления, а разве не за этим ты сюда приехал?

 - Мечтаю о бане, вот-вот чесаться начну, как Шарик.

 - Сходи в мыльню.

 - В какую? –

 -  В свою, она, как стояла за горой справа от родника, так и стоит.

 - Странно, почему я о бане ни разу не вспомнил?

 - Значит, время не пришло.

 На другой день я возле бани. Открываю дверь предбанника, все как было раньше: свежий, чистый пол, справа, на стене выше маленького окна, висят веники - березовые и дубовые. На скамейке два перевернутых верх дном оцинкованных ведра, у стены напротив - несколько охапок сухих поленьев и щепки для растопки. Внутри - печь, откидной, на цепях, полок, под ним - опять  скамейка с двумя круглыми тазами. Плоские стены отполированы мамиными руками, блестят, как мягкий глянцевый графит. 
Растапливаю печь, она обрадовалась, будто давно ждала, сразу охватила огнем дрова и загудела, поспешно выбрасывая дым в высокую трубу. Беру ведра, иду к роднику, по пути смотрю на дым, он уверенным столбом поднимается вверх и разлохмачивается в пасмурном небе.  Хорошо бы пошел снег.  Люблю париться при свете висящей на стене лампы, зная, что снаружи идет снег. Кипятком заливаю веники, сразу два - дубовый и березовый. Не знаю, какой выбрать.

Первый, не созревший жесткий пар, надо вывести из парилки. Открываю оконце, зачерпываю полный ковш кипятка, выплескиваю его на раскаленные камни, они, ошеломленные неожиданностью, взрываются столбом пекла такой силы, что кажется - сейчас потолок вместе с крышей сорвутся с места и упадут на землю. Но потолок стоит нерушимо, и тогда жар с шумом вырывается через окно на улицу, а я выскакиваю за дверь в предбанник. Надо немного подождать. Через пять минут снова возвращаюсь. Закрываю окно, набираю в ковш воду, сажусь на полок и прямо с него поливаю камни. Они урчат, но уже не зло, а деловито пыхают теплом. Появляются капли пота на груди, плечах, спине, потом они собираются в ручейки и стекают на пол. На душе спокойствие и равновесие. Наконец, тело говорит: «Хватит!» Спускаюсь вниз, выхожу из бани и бегу к роднику. Он – рядом. Не раздумывая, прыгаю в ледяную воду. Холод перехватывает дыхание, это как раз то, о чем просил горящий организм. Возвращаюсь обратно в парилку, начинаю париться сначала березовым веником - он мягче, потом – дубовым. Теперь можно взять паузу, передохнуть. Ложусь на полок лицом вверх. Закрываю глаза и погружаюсь в прострацию.
…Открывается дверь, входит Таня. Она садится рядом, кладет руку мне на грудь. Не открывая глаз, прижимаю ее обеими ладонями. Молчим.

- Помнишь, как я приходила к тебе с Наташей?

- Помню. Я тогда подбрасывал ее к потолку, она хохотала и требовала: «Еще! Еще!»  Потом я посадил ее на плечи и бегал по квартире. Она рулила моими ушами, а когда  устал, превратился в слона. Она сидела на моей спине и погоняла своей мягкой ладошкой. Мы с ней были счастливы! А ты нет. Ты сидела в кресле, задумчиво смотрела в окно, иногда губы шевелились в улыбке, с нами тебя не было.

На душе у меня становилось все холоднее и холоднее, я хорошо понимал, что это значит. Состояние счастья начало умирать. Я спросил: «О чем думаешь?  Ты сначала не хотела отвечать, но потом произнесла: «Прости», я могу жить однообразно, без определенности и стала собирать Наташку. В коридоре девочка поцеловала меня, ты - нет. Вы ушли, а я умер.. .

 В машине откидываюсь на спинку сиденья, закрываю глаза.  Мира нет, а мне надо найти в нем опору. А может и не надо, впереди дорога и встречные машины и деревья у обочины, только посильнее разогнаться и не закрывать глаза, увидеть смерть. Не знаю, для кого жить, для себя не умею, не научился. Помню,  раньше перед дорогой Таня всегда напутствовала:

 - Пусть ангелы хранят тебя в пути.

 Её мольба всегда имела действие. Однажды ночью я возвращался домой из командировки. Машина шла без помех. Появился легкий туман. Он на глазах густел, прижимался к трассе, а потом вдруг оторвался от земли и завис над дорогой. Бесформенное облако приковывало внимание, отвлекало от дорожной обстановки. Я завороженно наблюдал за происходящим. Неожиданно облако стало принимать четкие очертания. Появи­лась фигура. Это был Ангел, настоящий Ангел с крыльями за спиной и глазами наполненными страхом. Он приказывал сбросить скорость. Я стал тормозить. Обгоняя меня, вперед пролетели друг за другом две машины, очень скоро я догнал их. Одна из них лежала в кю­вете на боку и трое мужчин пытались поднять ее на колеса, вторая машина стояла  поперек дороги с раскрытыми дверями и разбитым радиатором. У нее сиротливо горела только одна фара. Между машинами на краю ас­фальта лежал огромный лось. Возле него растекалась лужа крови. Я помог попутчикам вызволить из кабины, раненых, оказал медицинскую помощь.
Первое, что я сказал Тане, когда ее увидел:

- Спасибо тебе за Ангела-храни­теля.

Она слушала о случившемся так, словно, все это уже сама видела.

- Чтобы между нами не произошло, знай, я всегда буду бе­речь тебя.- сказала она тогда.

Мо­жет, и сейчас она выступила моим ангелом – хранителем. Я отбросил мысль о суициде.

Зазвонил телефон, смотрю на экран - это брат. Нажимаю кнопку.

- Привет! Ты где?

- В машине.

- Куда собрался?

- Никуда.

- Ты что какой-то пустой? Не чувствую твоей обычной уверенной силы.

 - А ты за это время курсы прошел?

 - Какие?

 - По открыванию третьего глаза.

 - Ну вот, другое дело, оживаешь. У тебя твоя резиновая лодка где?

 - В багажнике.

 - Отлично! Едем на рыбалку, у меня уже все готово. Заезжай, жду.

 - Поеду, поговорим о Бунине. Никак не пойму, был ли он счастлив. Никто никогда не писал так о любви, как Бунин и не напишет. Он чувствовал перемену в толчке сердца, в шорохе души и умел рассказать об этом. Но не помню ни повести, не одного его рассказа о любви, а он и писал только о ней, со счастливым концом. Не бывает? Любовь это бездна? Страшная, всё поглощающая.

В свершившееся не верил, ждал звонков, искал встречи - не было ни того, ни другого. Что происходило со мной? Я пропадал. Чувствовал,  меня стирают, как школьник стирает резинкой след карандаша на бумаге, сначала он бледнеет, а затем исчезает совсем. Может, пора остановиться? Пока не поздно. А надо ли?.

- Хочу перемен, сказала как-то Таня.

Уже тогда внутри шевельнулась тревога,  поселился дискомфорт. Потом, когда ее фраза все явственней проявилась в моей голове, не осталось сомнений, что это касалось меня.

Прошла зима, весной я случайно увидел из окна машины Татьяну с мужем. Они шли по дороге, держась за руки. Душа моя заледенела. На следующее утро я попросил командировку на Север, когда она закончилась, продлил её еще на два месяца. Вернулся в сентябре, оформил отпуск и уехал из города. Когда вернулся, нашел письмо.

- Помнишь, когда я первый раз приехала к тебе домой? – писала Таня. Тогда я чувствовала себя самым счастливым человеком на свете. Из глаз даже потекли слезы. Ты все понял, ты всегда все понимаешь, любой шорох души. Вот и тогда нежно, легко провел пальцем по бороздкам, упавшим из уголков глаз к ушам, а затем высушил их губами. Который уже месяц, не могу уснуть без них, без этих губ, закрываю глаза и чувствую их мягкое тепло на щеке. Я плохо живу, нелепо, некрасиво. Теперь понимаю, что украла часть твоей и своей жизни. Так не должно быть.
Я видела тогда твою машину, когда мы шли с мужем. Он болезненно ревнив. Теперь  с ним развелась. Я свободна.  Живем вдвоем с Наташей, ждем, что ты вернешься.

Познай себя! - призывали греки, а еще до них - китайские мудрецы. Но сколько я не муча­юсь, не могу сказать себе кто я, об этом знает только Бог. Мне ли смертному по­нять ее? Но все  равно хочу. Хочу лечь в ее душу так, чтобы обоим было хорошо.
 Гойя, например, был гением, а тоже не понимал себя, ради великой любви пожерт­вовал жиз­нью дочери, так, по крайней мере, он думал, а потом безжало­стно, методично убивал себя, сходил с ума в тоске по любимой дочери.

Бахус, по всему видно, сегодня никуда не уходил, лежал на своем излюбленном месте, на печи, о чем-то думал, а может просто спал - кошки любят спать целыми днями. Мое высушенное баней тело требовало воды. Ставлю на примус чайник, жду, когда он закипит. На улице почти совсем съеденная луна смотрит в окно. Гашу лампу, зажигаю свечу.

 - С легким паром? - открывает глаза Бахус.

 - Сто лет не испытывал такого удовольствия от бани.

 - Тебя ничего не тревожит?

 - Нет, все нормально.

 - А мне казалось, что в последнее время ты стал более сосредоточенным, словно, нашел какую-то опору. Твое одиночество сыграло положительную роль.

 - Зачем задаешь вопросы, если сам все знаешь?

 - Вопросы задаю, чтобы ты осмыслил то, что чувствуешь интуитивно. Удивляюсь тому, почему ты это еще не понял.

 Чего мне сейчас хочется? Безмятежности, такой как в детстве, хотя бы на день, нет даже не на день, а хотя бы на час. Чтобы никаких мыслей и никаких забот. Смотрю в окно. За ним яркая, пульсирующая жизнь. Иду по чуть поскрипывающему снегу к машине, щелкаю сигнализацией, сажусь, вставляю ключ зажигания. Двигатель завелся легко, теперь надо полчаса погонять его, чтобы все детали агрегата прогрелись. Этой процедуры хватит на две недели, если не случится сильных морозов. Может, включить радио? Нет, разрушу тишину, не буду.

Увидел на сиденье мобильник, автоматически поставил его на зарядку. Подумал: земля уже хорошо промерзла и машина уже не завязнет в грязи. Разворачиваюсь - все так и есть.  Прошло полчаса, кладу телефон в карман, закрываю машину, иду в дом. Печь протоплена еще с утра, в доме уютно. Нахожу в коробке для книг томик Толстого, "Казаки". Я совсем не искушен в литературе, поэтому могу позволить себе оценить "Казаков" больше, чем "Войну и мир". Сюжет  дышит свежестью южного воздуха, я могу его вдохнуть, в них - живые чувства молодого Толстого. Это мне как раз и нравится. Вспоминаю Гай-Германику. Отчего ее герои выглядят так неопрятно, неприятно и даже отталкивающими? Выплывает ее некрасивое лицо. Вдруг понимаю, что это ее боль, комплекс дурнушки, с детства она искала то, что хуже ее и в результате там и застряла, в своем искаженном мире. Жалко девчонку.

 В тишине громко раздается писк СМС, не хочу читать, я ведь просто машинально зарядил телефон. Но рука все – таки тянется к аппарату, открывает крышку. Читаю: «Ну, где же ты? Возвращайся. Я люблю тебя. Я умираю».

 Несколько минут сижу с закрытыми глазами: она умирает.., она умирает без меня... Моя Таня умирает без меня. Встаю, начинаю собирать вещи.

 -  Не люблю никого учить жить, не люблю врываться в чужой мир. Судьба у каждого своя и она неумолимо ведет человека в нужную точку. Как жить дальше, каждый выбирает сам. Тем не менее, скажу: может, не надо тебе уезжать, хотя и прикипел ты к ней, словно, привариваются навсегда сваркой две металлические пластины. Однако помни: если упорно сгибать и разгибать их по шву, то он в конце концов лопнет, не выдержит. По-моему, твой металл уже устал, - Бахус грустно смотрит в мою сторону.

 - Ей без меня плохо!

В мою грудь врывается свежий ветер, он  принес  потрясающее известие: я ей нужен, нужен! Расправив плечи, с упоением вдыхаю этот ветер, вдыхаю полно, глубоко.

Человек  не стоит на месте. Он или движется вперед или отступает назад. Назад - легче, потому что под гору. Вперед - тяжелее, потому что подъем. У меня только один путь – только вперед.

- Тебе не проехать к городу, посмотри, какой снег, - слышу я.

- Проеду. 
Ставлю рюкзак на топчан, присел "на дорожку".

 - Прощай, Бахус. Спасибо тебе.

 - А ты не боишься, что она когда-нибудь снова будет не с тобой? Ведь ты тогда уже точно умрешь и умрешь по-настоящему.

- Пусть, но до этого будет много счастливых дней, а большего мне и не надо.

Колеса давят мягкий неглубокий снег на проселочной дороге. Через час  показались огни родного города.

Евгений Дряхлов