Холодная зима Подмосковья

Станция Куйбышевка-Восточная (ныне г. Белогорск Амурской области), куда для отправки на фронт прибыл Илья, представляла собой растревоженный улей, шумный и злой. Стоял невообразимый гвалт, едва перекрываемый паровозными гудками и криками командиров, пытающихся разобраться в этой суете и хоть как-то навести порядок среди призывного люда, определить его по вагонам.

Казалось, на перроне снимали кино, иначе зачем в одном месте собрали множество разной публики? Носились грузчики с багажом, хрипло выкрикивая: «Посторонись!», матюгались возчики.  Между людьми с трудом пробирались подводы. Тут же в тесном кружке мужичонка плясал под шипящие писклявые звуки гармошки с дырявыми мехами, и безудержно плакали женщины со скорбными лицами. Вперемежку с гражданскими куда–то спешили солдаты. И все это происходило под нескончаемый перестук колес на стыках рельсов. На перроне не протолкнуться!

Нет, это не кино!  Какой сумасшедший сценарист придумал бы такой сложный, рваный сюжет? Всё гораздо проще – формируется очередной воинский эшелон на запад - туда, где грохочет и полыхает пожарами страшная война. И никто не знает, сколько человек из битком набитых теплушек вернется назад. Да и вернутся ли?                                                            

Взвод Ильи никак не мог построиться у вагона, несмотря на то, что тут же находился комендантский патруль и взводный командир. Взводный охрип и, пытаясь говорить, но только сипел, отгоняя плачущих баб.  Размахивая руками, он пытался навести порядок, но строя не получалось. Вокзальный колокол уже дважды отзвенел, и тогда он протянул Илье, возвышавшемуся над всем взводом, лист бумаги с фамилиями новобранцев и махнул в сторону вагона. Чего тут непонятного? Поступила команда «грузиться», и Илья стал выкрикивать фамилии бойцов взвода. И потянулся народ к теплушке под прощальный вой и слезы баб, да не прекращающийся, ставший «невыносимо родным», гул вокзала.                                                                                                                

 «Теплушка» - вообще – то, называется НТВ (нормальный товарный вагон), переоборудованный под перевозку людей или лошадей. Скорее, для лошадей, так неуютна была эта коробка на колесах, рассчитанная на сорок человек. Точно на её середине стояла чугунная печь - «буржуйка», а в четырехосных вагонах таких печей по две. В холодное время их протапливали круглые сутки, подбрасывая то дрова, то уголь – что было под рукой. Вагон ещё был оборудован трехъярусными нарами, сбитыми из досок, и утеплен войлоком. Иногда для перевозки армейских частей использовали и «столыпинские» вагоны, ещё называемые в народе «вагонзаками» - вагонами для перевозки заключённых. Вскоре их временное жильё было заполнено, как говорится, битком. Взводный командир, лейтенант Кузнецов, чередуя команды матами, доходчиво объяснял, где взять дрова, уголь, воду.                                                                                                                                      ­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­         - Вы, что, недоделки? Словно до следующего полустанка едете. С какого хрена кто-то должен беспокоиться о вас?   

Действительно, двигаясь по теплушке, совершенно теряешь контроль за передвижениями – куда едешь, сколько времени едешь, какие станции и полустанки проехал? И когда прибытие на фронт? Никто не знает. Главное событие  -  беседа с переходящим из одного вагона в другой, политруком. У него можно и новости с фронта узнать, и местонахождение эшелона. Новости были плохие. И тем более непонятным было медленное продвижение к фронту. Через пару недель похолодало, и в приоткрытую дверь теплушки бойцы увидели первый снег 1941 года. В начале пути только и разговоров было, как прибудут амурчане на передовую, да как пуганут немцев! Те и побегут до самого Берлина!

* * *

Через десяток дней пути они остановились на какой-то уральской станции, и тут подошел эшелон с ранеными. Очевидно, его загружали прямо у линии фронта, и уже в пути делали операции. Бойцы с эшелона пополнения поняли это, когда из одного вагона на носилках стали выгружать ампутированные части человеческих тел, замотанные в грязные окровавленные бинты и лохмотья тряпок. Вынесли несколько трупов и положили тут же, у насыпи, в ожидании похоронной команды. Из вагона вышли двое мужчин в халатах камуфляжного цвета, в пятнах от засохшей крови. Молча закурили. Из стоящего напротив вагона их спрашивали не обстрелянные бойцы:                                                                                                                                     

- Как там, братки, на передовой, тяжело?

Один из куривших бросил папиросу и молча махнув рукой, полез назад в санитарный вагон. Наверное, сказать ему было нечего, да и по внешности санитаров было видно, насколько уставшими были они. Стояли новобранцы на этой станции недолго. Но, видно, успели насмотреться многого в вагоне, пропитанном запахом крови и ужасом смерти. И поползли среди них слухи, один другого страшнее.

На очередной стоянке политруки опять забегали по вагонам, теперь уже обращаясь к старослужащим с просьбой рассказать о предыдущей войне – ведь они живы остались, значит, не так страшен враг, как его малюют! Пришлось Илье вспомнить бои в гражданскую и поведать о них молодежи. Конечно, страх рассказами не убьешь, его пережить надо, и Илья, как мог, пытался успокоить молодых бойцов. Рассказчик из него был никудышный, подобрать нужные слова не получалось, и он стучал кулаком себе в грудь:                                                                                        

- Вот он я, живой, хоть и ранен был! Не боись, значит, осилим мы и энту войну!

Новобранцы больше верили не его словам, а тому, что рядом с ними бывалый солдат, здоровый и уверенный. Кто-то из них, действительно, хотел стать героем и рвался в бой. Другие тосковали по дому, но были и те, кто не хотел воевать. И как ротный ни следил за численностью взвода, все-таки не углядел - ночью два новобранца сбежали. Охранение подняли по тревоге и прочесали станцию, да разве найти беглецов? Не для того убегали, чтобы их тут же нашли.Чем ближе к фронту, тем чаще стали встречаться санитарные поезда.                     - Это какая же силища у немца, если раненых везут эшелонами, - тревожно шептались в теплушке.

Подъем воинского духа и радостные крики вызывали обгонявшие их эшелоны с военной техникой на платформах. Под брезентом легко угадывались танки, самоходные артиллерийские установки и ящики с боеприпасами. «Нет, не одолеет нас враг», - думали солдаты. И снова воодушевленный политрук принимался рассказывать им о непобедимой советской технике: плавающих и летающих танках, которые, впрочем, не то уплыли, не то улетели в неизвестном направлении, когда воинский эшелон амурчан стал приближаться к Москве. Одним словом, бойцы их не заметили.

Теперь, несмотря на холодный ветер, дверь в теплушку держали немного приоткрытой. Всем хотелось увидеть следы военных битв и событий, и до ночи не стихали обсуждения увиденного за день. Давно уже все перезнакомились и в разговорах касались семейных тем, житья-бытья в далекой амурской стороне. В одном из таких воспоминаний молодой боец рассказывал о рыбалке на речке Томь -  о том, как там здорово, что он будет делать после войны в своем родном Тарбагатае. Илья сначала не обратил внимания на рассказ паренька, но потом как резануло – Тарбагатай! Да ведь Федор оттуда, друг дорогой, и Илья подсел к пареньку:

- Ну, вижу я, складно ты брешешь, а знаешь ли ты Федора Власова из Тарбагатая? Мы с ним в гражданскую, у Волочаевки, вместе воевали!

Паренек радостно закивал головой, но тут же сник, испуганно глядя на здоровенного, двухметрового дядьку:

- Дак это, разное сказывают, одни - что расстреляли его, а другие - что сослали в гиблые края, откуда весточку не послать. Да что весточку! Люди оттуда не возвертаются!                                                                                                   

И до этого шансов на встречу с Фёдором у Ильи было мало, а тут и вовсе на душе погано стало. Молча сел он на нары и погрузился в свои нерадостные мысли.

Ночью их эшелон подошел к небольшой, ярко освещенной станции, что сразу вызвало вопросы у бойцов. Оказалось, после бомбежки горят вагоны и станционные пакгаузы. Прозвучала команда:

- Разгружайся, через полчаса выход колонной к передовой!

И посыпались солдатики на перрон, выстраиваясь попарно в поход за матушку - Родину. Малая часть их придёт к славе, а большую разбросает прожорливая война-убийца по российским полям, болотам, да лесам, где в братских могилах, а то и вовсе без похорон, будут лежать они в снежном безмолвии. Через полчаса по колонне прокатилась команда:

- Вперед, шагом марш! - и амурчане двинулись в темноту. За спиной светилось зарево пожаров, а впереди - яркими зарницами раскрашивалось небо от совсем недалеких залпов артиллерии. Звуки выстрелов чудились со всех сторон и казалось, что колонна попала в окружение. Что это не так - по цепочке объясняли бойцам отцы-командиры, и колонна, по недавно выпавшему снежку все дальше уходила от станции, к вспышкам выстрелов и глухой канонаде.

* * *

Привал объявили на рассвете, когда военные втянулись в небольшое село. Жителей здесь почти не осталось, а дома стояли, как сиротинки, в чистом поле, без заборов. Армейская нужда давно истопила все дрова, незаметно разобрала заборы, калитки и принялась за оставшиеся сараи. Всем хотелось тепла, а как обогреть такую ораву? Вот и собиралось для печей все, что могло гореть – от соломы до досок заборов. Почти весь день бойцы и командиры отсыпались, расположившись в деревенских избах и сараях, стараясь не выходить на улицу. Над селом время от времени проносились немецкие самолеты, и выдать себя было равным смертельному приговору. Немецкая авиация безраздельно господствовала в воздухе.

Ближе к вечеру был получен приказ о выдвижении в расположение одной из дивизий второй Ударной Армии генерала Власова, оборонявшей подступы к Москве. Это позже слово «власовцы» стало нарицательным, можно сказать, матерным и оскорбительным. А тогда, в унылом и позорном сорок первом году, бойцы Власова стояли насмерть у порога Москвы и бились так, что никакие хваленые эсэсовцы не ступили на мостовые нашей столицы.

Власовцами стали называть поголовно всех солдат и офицеров, волей или неволей оказавшихся в фашистском плену, без учета условий и стечения обстоятельств, и это не было пропагандой направленного неприятия. Множество русских людей на генетическом уровне не воспринимают плен, как спасение своей жизни. Для них другие жизненные установки: «Враг, он или есть или его нет». Другого не дано и нет скидок на жалость или обстоятельства. Призыв «Родина или смерть!» - это не лозунг, это состояние души.                                                                                                

О событиях обороны Москвы написано немало феерических историй, в которых не находится места для статистической строчки – а сколько все же положили этих патриотов-защитников в стылые воронки от взрывов? Сколько русских людей погибло за независимость и благополучие олигархической «мерзоты»? Ведь недаром ветераны-фронтовики со слезами на глазах сегодня спрашивают:                                                                                                          - А за что мы воевали? За возрождение капитализма или за то, чтобы из страны сделали большой рынок? Нет, что-то здесь не так.

 Вряд ли у нас получится объяснить им это. В нас еще живут остатки генов победителей, а потому многое прощается правителям, играющим на патриотизме.

Поднятый по тревоге взвод Ильи, в составе стрелкового полка, к утру подошел к позициям, никак не выделявшимся на фоне перепаханной взрывами земли. На поле, перед траншеями, догорало несколько фашистских танков, время от времени в которых опять принималось что-то гореть, и тогда смрадный дым вырывался из щелей и люков. В воздухе стоял приторный запах горелого человеческого мяса, пережженной резины и солярки. Хотелось захватить пригоршню снега и приложить к пылающему лицу. Но снега практически не было, он был перемешан с землёй и кровью. Когда рассвело, бойцы увидели все ужасы войны – окопы, ходы, засыпанные стрелянными гильзами, окровавленными бинтами, разбитым оружием, изуродованными, не убранными трупами защитников рубежей.

* * *

С рассветом, то тут, то там, застучали пулеметы, и полетели крошки земли от вгрызающихся в мерзлый бруствер пуль. Бойцы из остатков взвода, находившегося в траншее, с радостью встретили пополнение:

- Сибиряки? - похлопывая Илью по полушубку, спросил один из них.

- Да нет, мы с Амура, дальневосточники, только фашистам от этого ещё хуже придётся.

- Это почему же?

- Так мы пока добрались, в нас злости больше накопилось.

Вроде незатейливо пошутил Илья, а вокруг хохот. Солдат на передовой смеется любой шутке так, словно в последний раз. Говорят, что это нервное, от опасности. Может и так, только редки такие передышки, после очередного боя не посмеешься. Взводный приказал рассредоточиться по траншее и подготовить ячейки для стрельбы. Только принялись за дело, как над позициями появился немецкий самолет-разведчик. Для новобранцев такой самолет в диковинку и что тут началось! Буквально все схватились за оружие и, не смотря на крики командира, принялись бить из оружия по нему. Фашист вскоре скрылся из виду, и тут же появились немецкие штурмовики. На окопы посыпались мелкие авиационные бомбы. Удар был столь скоротечен, что когда села пыль, самолетов уже и след простыл, а вот двух бойцов нового пополнения ранило.

- Ну что уроды, постреляли? Кричал ведь «не стрелять», - орал на них лейтенант.

Раненых потащили в медсанбат.  У одного из них, совсем молодого паренька, текли слезы:

 - Надо же, повоевать не успел, что я домой писать буду?

 - Успеешь еще, сынок, повоюешь! Ее, этой войны проклятущей, всем хватит! - успокаивал паренька Илья.

 - Ты чего это ему сказки рассказываешь? Мы врага тут и кончим! - завелся подошедший политрук.

Не стал Илья перечить, уж больно тяжело на душе было, думал только: «Ишь ты, сопля, войну он тут кончит. Это когда же русские у своей столицы войну заканчивали? Такого вражину только в его логове по башке бить нужно, тогда может он и успокоится», - и   принялся готовить свою ячейку к стрельбе, а потом освобождать от всякого военного хлама ходы сообщения. Работы много. Укрепления, покореженные взрывами, нужно было подновить и, глядя на Илью, молодые солдаты тоже принялись за дело. Бывалые бойцы пристреливали пространство между стрелковыми и пулеметными ячейками, взводный Кузнецов бегал по позициям, стараясь лично проверить всю подготовку к бою. Особое внимание он уделял ячейкам для противотанковых ружей - до Бога высоко, до Сталина далеко, а немецкие танки вот они, у кромки леса ползают. В бинокль даже лица танкистов различить можно.

Ох, не зря суетился командир, ох, не зря! Успевший побывать во всех мыслимых и немыслимых передрягах войны, отступая от самой западной границы до подступов к Москве, он, наверное, потому и жив остался, что свято верил в догмат: «Если хочешь сделать хорошо – сделай сам». Вот и в этот, очередной день страшной войны, он, не успев присесть на минутку, сам кинулся вытаскивать из ящиков только что прибывшие противотанковые ружья. Очищал их от заводской смазки, примеривался к ним для стрельбы, что-то нашептывал, словно вел с ружьями задушевный разговор. После «колдовства» с оружием, подозвал Илью:

- Сможешь с этим чудом разобраться?

- А чего тут разбираться? Винтовка, она и есть винтовка, только больше в размерах.

Офицер показал на подбитую, метрах в двухстах от траншеи, немецкую самоходку с ярко-белым крестом на боку и предложил:

- А ну, садани в гадюку, в самый крест, язви её!

Илья установил противотанковое ружьё на сошки, приложился раз, другой, проверяя прикладность оружия, прицелился и «саданул». Кузнецов, смотревший в бинокль, даже взвизгнул:

- Разъядрена вошь, вот порадовал! Это ж надо - в самый центр подлючего креста угодил, ну, браток, владей и бей гадов фашистских во славу нашей Красной Армии и товарища Сталина!

Похвала, конечно, дело приятное, но как-то резанули солдата слова командира.

- Я ж за Родину свою и народ на войну просился, а не во славу кому-то!

Взводный сразу смекнул, отчего Илья нахмурился, ведь не первый день он был бок о бок с рядовыми:

- Ладно, боец, не обращай внимания, наше дело солдатское - врага бить, а лозунги политрукам оставим, - и протянул руку Илье. - Семёном меня кличут. Давай, браток, помогай молодым военной науке обучаться. Сам видишь, растерянных сколько, а еще боя не было. Не дай, Бог, побегут, тогда всем конец.

Проникся Илья уважением к Семёну Кузнецову:

- Не о себе думает, настоящий командир!

На удивление день прошел спокойно. Успели вывезти всех раненых, пополнить боезапас, подготовить позиции и даже отогреться в землянках, безжалостно круша саперными лопатками снарядные и оружейные ящики. Вдоль передовой все время грохало, свистело, взрывалось, шлепались в бруствер шальные пули. Иногда пулеметные очереди просто сбривали снежное крошево с мерзлого бруствера, да так били, что и голову поднять невозможно. Ночью по очереди несли караульную службу.

* * *

А на рассвете, получившие подкрепление фашисты, двинулись в очередную атаку, прикрывшись броней танков. Уже тогда они использовали тактику продвижения группами за бронированными машинами и были практически не уязвимы для стрелкового оружия. Вот тут и нужны были бронебойщики. Это от их точного выстрела зависело, на какое расстояние вражеские автоматчики смогут приблизиться к оборонительному рубежу советских солдат.

Илья был готов к бою, не один раз в минуты опасности к нему приходило успокоение и сосредоточенность. Вот и сейчас он выжидал удобный для выстрела момент. Вокруг нарастал шум боя, а боец, не замечая этого, выцеливал металлическую коробку, ползущую к нему по русской земле. Свежеиспечённый бронебойщик был неплохим стрелком и свалить врага из «трехлинейки», за четыреста метров, считал нормальным делом. А тут целый танк, расстояние до которого быстро сокращалось. Выстрел!

- Ура, горит сволочь фашистская!

Илью обуял азарт, и он начал беспрерывно бить по танкам, лихорадочно передергивая затвор ружья и досылая очередной патрон до тех пор, пока не запылали еще два танка от попаданий артиллеристов и не захлебнулась под огнем пулеметов фашистская атака. Он продолжал стрелять вслед отходящим танкам, пока лейтенант не хлопнул его по плечу.                                                                                             

- Хорош палить в белый свет. Ты чего взбесился? Первый выстрел был хорош, а потом что? Одесский шум, похожий на работу?

Илью трясло, не понятно от чего больше: оттого, что подбил только один танк, от всецело захватывающей ненависти к врагу или от нервного перенапряжения. Так бывает, когда сидишь в ожидании врага. Тело начинает бить озноб от нахлынувшего адреналина и только голова кипит от мыслей:    -                                                                                                Спокойно, спокойно, скорей бы всё началось!

Он стал приходить в себя, словно после тяжелого сна, и принялся осматриваться -  по всему видно, что атака гитлеровцев захлебнулась и разрозненные группки вражеских солдат отходили к своим, хорошо видимым позициям. С новой силой застучали пулеметы, словно вымещая злость за неудавшуюся атаку, наполняя воздух зловещим шелестом и посвистом летящих со всех сторон пуль.  В такие минуты лучше не высовываться из укрытий. Шальная пуля запросто может зацепить любопытного бойца. 

Вроде только утро зародилось, а в суматохе боя время незаметно укатилось за полдень. Опять засуетились санитары, унося раненых от разбитых огнем стрелковых ячеек. Потери были небольшие, до рукопашной не дошло. Но для побывавших впервые в бою новобранцев, первый бой определяет умение бойца вести бой, а не прятаться в окопе. Взводный Кузнецов присел на ящик из-под патронов и принялся скручивать самокрутку из мятой газеты и пахучей махорки.

- Ну, что, очухался? За танк спасибо тебе, подам командованию рапорт! Отдыхай пока. Теперь раньше, чем через час не полезут. Только сам не зверей от вида фашистов, больше по сторонам смотри, за товарищами своими, потому как первый бой больше бессознательно проходит. А вот во втором -  весь страх человеческий выходит наружу. Бывало, упадет боец на дно окопа, руками уши закроет и воет, не думая, что так быстрее убить его могут. Вот только после второго боя и становятся солдатами, переборов этот панический страх. Нет, страх не пропадет! – продолжил он. - Только солдат осмотрительнее и разумнее становится, когда поймет всю опасность войны. Нетерпеливых, да неразумных в первую очередь убивают, так уж война устроена.

Илья кивал головой в ответ. Все, что говорил взводный, было ему знакомо, и он начал готовиться к следующему бою. Сгреб из-под ног гильзы, заполнил опустевшие ниши в своем окопе боезапасом и проверил гранаты. Было холодно.  Илья хотел добежать до ближайшего блиндажа погреться, но тут опять загрохотало по всему переднему краю, началась артиллерийская подготовка. Значит, опять враги в атаку попрут, а потому место своё покидать никак нельзя.  Опять траншеи заволокло гарью и дымом от взрывов вражеской артиллерии. Полетели вверх ветки маскировки, обломки ящиков, а где и куски человеческих тел, искорёженных зловещим металлом, несущим смерть всему живому. Артподготовка была сильной, не верилось, что кто-то сможет выжить в этой огненной катавасии. Земля дрожала, колыхалась словно в судорогах, окопы в некоторых местах обрушились и стали непроходимыми. Постепенно взрывы стали затихать, и опять началась пулеметная стукотня. Как люди выживали в этом смертельном аду? Неведомо. Но как только началась очередная атака, из всех щелей и воронок навстречу врагу снова ударили наши пулеметы и стрелковое оружие. Раненные и полуослепшие от грязи бойцы, насмерть стояли за свою Родину, которая для многих, спустя время, станет злой мачехой, и не все, оставшиеся в живых, будут рады, что выжили.

Опять поползли на необстрелянную дивизию немецкие танки, появились бронемашины с нарисованными на бортах «зигами». Немцы пустили в атаку цепных псов – эсэсовцев. По траншее суматошно бегал политрук. Что он говорил, что кричал, было не разобрать, кроме, пожалуй, нескольких слов: Сталин, Родина, Бородинское поле. Не до политзанятий было бойцам, уже появились раненные и убитые. Этим уже ничего не надо, а вот раненым можно помочь. Илья, оставив ружьё, принялся перебинтовывать молоденького паренька:

- Потерпи, сынок, вот я счас тебе рану замотаю и будет легче.

По ходам к ним бежал взводный. Теперь уже не призывы за Сталина, а отборный мат-перемат обрушился на замешкавшихся бойцов.

- Ты что? Охренел совсем, - раздалось над головой Ильи, - санитарка, блядь, нашлась. Застрелю, сука! Стреляй, давай! – и с ходу двинул Илье в челюсть.

У Ильи - искры из глаз. Он и подумать не мог, что его могут вот так, запросто звездануть по морде. Даже жар по спине пошёл, и настроение улучшилось:

- Ну,  и взводный, ну, стервец! – взбодрился стрелок.

 Руки потянулись к ставшему привычным ружью, Илья вскинул его в ячейку на бруствере. Танки были уже в трёхстах метрах. В это время, сзади, начала бить наша артиллерия и шатры разрывов дымными светлячками накрыли поле с бронетранспортерами и эсэсовской пехотой.

- Значит, поживём ещё, - подумал Илья и принялся выцеливать мишень. Попасть в особо уязвимые места танка из ружья не так просто, как, впрочем, и подбить его при хорошем попадании. Это не бронетранспортер с легкой бронёй. Несколько выстрелов пришлись, как в белый свет, но вот после очередного, ближний танк размотал гусеницу и закрутился на месте, подставляя борт, чем и воспользовался Илья, вогнав в него подряд несколько бронебойно-зажигательных пуль, и тот заполыхал. Танкисты выскакивали из люков и были тотчас уничтожены пулеметным огнем. В следующую секунду вражеский снаряд разнёс пулемётное гнездо, оставив после себя глубокую воронку взрыва. В летающем клочьями дыму Илья видел, как взлетели, кувыркаясь, искореженный пулемёт, лохмотья обмундирования и кровавые фрагменты тел наших пулемётчиков. Дым перемешался с морозным туманом и потоками тепла от пламени горящих танков, воздух стал темно-серым. Не переставая била фашистская артиллерия. Передовая фронта грохотала как механический завод в мирное время - для выработки продукции он требовал рабочих. Так и передовая требовала все новых и новых солдат, которых после безумной войны будут считать её жертвами. Захлебнулась очередная атака фрицев, и опять поползли назад хваленные эсэсовские воины перед простым, от сохи, русским солдатом. Вскоре бой стал затихать, но вокруг не посветлело, и Илья с удивлением заметил, что день заканчивается и наступают сумерки. Появились санитары. Подбежал неутомимый взводный и вызверился на Илью:

- Ну, какого хрена, ты не своим делом занимался? Ты одного раненного спас и то не факт. А танк мог пропустить и что тогда, помирать всем здесь из-за твоей жалости?

Илья понимал, что виноват, но не знал, что ответить и начал улыбаться, чем ещё больше распалил командира. Того от улыбки солдата прямо трясти стало. Он уже орал:

- Под трибунал! На Колыму! Там таким место!

Неизвестно, когда бы он наорался и затих, если бы из-за его спины в траншее не появилась группа военных, явно командиров, судя по петлицам на шинелях. Лейтенант перестал орать и крутанулся с открытым ртом навстречу командирам. Впереди группы стоял высокий, пожалуй, вровень с Ильей, полковник – это был командир стрелковой дивизии Виктор Иванович Полосухин.

- А я - то думаю, отчего атака закончилась? А это, оказывается, лейтенант их своим криком отпугнул, - весело проговорил полковник и уже строго:

- Доложите обстановку.

У взводного рот закрылся, но от неожиданного прихода комдива не открывался.

- Ну не робей, воевали молодцом, а доложить не можешь. Чем боец провинился, почему его в трибунал?

Тут голос у взводного прорезался:

- Товарищ полковник, так я шутя, для острастки, а боец исправный – вчера танк подбил, сегодня второй, хоть на фронте третий день. В общем, молодец!

Полосухин поморщился:

- Что ж ты, лейтенант, его тогда запугиваешь? Он у тебя герой, танки фашистские поджигает, а ты его для «острастки»? - и уже, повернувшись лицом к Илье, спросил:

- Воевал?

Илья вытянулся, и все обратили внимание, как похожи эти люди, словно братья:

- Так точно, товарищ полковник, в гражданскую, в Приамурье и в Приморье.

- Так мы земляки с тобой! - обрадовался полковник. - Жаль времени нет, а то попили бы с тобой чайку, но в другой раз - обязательно. Я не забуду.

И группа, сопровождавшая полковника, двинулась дальше по траншее. Кузнецов протянул кисет Илье:

- Закуривай, - и присел на пустой ящик от патронов.

Илья молча отмахнулся, не любил он этого зелья вонючего. А лейтенант закурил и с наслаждением вытянул ноги:

- Что-то умаялся я за день.

Пробормотав что-то про выстрелы, он уснул тут же, прислонившись спиной к стылой земле окопа. Илье стало его жаль, точно так засыпали они с напарником после пахоты или уборки пшеницы. И нахлынули воспоминания о доме, о ставшем родным, Приамурье.    Ночью, как всегда в активной обороне, не стихал перестук пулеметов. С немецкой стороны с точностью до секунды взлетали осветительные ракеты, освещая передовую бледным люминесцентным светом. Бойцы взвода, кроме охранения, находились в блиндаже, закрытом на входе плащ-палаткой. В свежеустроенном укрытии было сыро, но тепло и для уставших бойцов необычайно уютно. После ужина, который наконец-то доставил старшина, и фронтовых ста граммов, люди засыпали тут же. Илье командир налил полкружки:

- Это за танк.

- А за второй? - заикнулся Илья, но был резко одернут взводным:

- За второй ты по харе получил. Вопросы есть?

Вопросов не было, и боец осторожно слил водку во флягу. Только что прибывшие несколько молодых новобранцев вопросительно смотрели на него:

- Ты что, дядько, лучше бы нам отдал.

Водки им не полагалось, не воевали ещё желторотики. Водки захотели? Нет, скорее, желали показаться бывалыми фронтовиками.

- Эта водка, ой, как может пригодиться завтра! Морозы-то крепчают, - закручивая пробку на фляге и уложив её в вещмешок, объяснил молодым Илья. Бойцы один за другим засыпали. А молодежь всё не хотела угомониться, рисуя в воображении своё богатырское будущее с гимнастёркой в орденах, под распахнутой шинелью, когда вернутся домой.

- Да, хлопцы, многие из вас не возвернутся, - думал Илья, уже засыпая. А те, всё не унимались, и Илья спросил:

- А ордена во всю грудь зачем?

-  Ну ты, дядя, даешь, чтобы прославиться! Да и перед девками форс давануть, - ответил высокий худой новобранец.

- А без них нельзя? Доброго солдата и так видно.

-  Дак, а тогда как же прославишься?

Илье неимоверно хотелось спать, но ещё больше угомонить будущих героев.

- Дак, это просто, приедешь домой, найди горбатую девку и с ней на железную крышу залазь. С твоими костями вы такой грохот в городе устроите и два удовольствия сразу получишь: и накатаешься, и прославишься!

Молодые новобранцы не ожидали от серьёзного дядьки такой шутки, а слушавшие сквозь дрему разговор бойцы разразились громовым хохотом. Следом вскочили спящие воины, решив, что объявили тревогу, рванули к выходу. Образовалась свалка на выходе из блиндажа, который  больше походил на нору. В общем, пока разобрались, чуть не побили молодых, а Илье пришлось вытащить заветную фляжку и разлить водку между прошедшими бои солдатами. Под задушевный разговор, опять умостились спать, иногда вытирая рукавами вспотевшие от жары лица. Вернее, не вытирали, а размазывали грязь и пот. За два дня освещения блиндажа затемненным телефонным кабелем, лица у всех стали как у шахтеров, и солдаты шутили:                                 

- Фашист не нашего оружия боится, он на наши хари смотреть боится,потому и отступает!                                                                                                           Не все умещались в тёплых подсыхающих блиндажах. Некоторые спали прямо в окопах, изогнувшись для сохранения тепла в немыслимых позах. Благо хоть морозы ещё не давили, а то и вовсе плохо стало бы. Но всё ещё было впереди.

* * *

На рассвете опять начали готовиться к атаке гитлеровцев. Вчера, вместе с ужином, прибыли санитары и за ночь смогли вытащить раненых с передовой. С наступлением утра огонь с вражеской стороны всё усиливался. И едва выглянуло солнышко, как налетели самолёты, раскидывая бомбы, которые с ужасающим свистом накрыли траншею, разрывая всё, что можно было порвать. Как только самолёты улетели, все принялись готовиться к бою. При бомбежке опять ранило нескольких бойцов. А метрах в двадцати от ячейки Ильи бомба попала прямо в окоп, разрушив его и похоронив при этом молодых новобранцев, ещё ночью мечтавших прославиться. Разбирая завал, Илья плакал.

- Надо же, подшутил над ребятами, а они все разом полегли. Проклятая война! Найдутся солдаты, которым повесят ордена на грудь, а вот этих молоденьких уже не будет.

Он, как трактор, разрывал землю и одного за другим доставал убитых мальчишек, укладывал их вдоль стены траншеи. Ярость, ярость до бешенства охватила Илью, когда он положил у стены последнего худощавого высокого паренька. Взрывом его не порвало, а, скорее, раздавило, из ушей текла кровь. Ударила из-за спины артиллерия,  и Илья рванул к бронебойному оружию. Руки не слушались, ствол ходил ходуном, а по полю шла победным маршем, вдвое больше вчерашнего, вражеская пехота в сопровождении бронетехники. Не остановила на этот раз фашистский вал защита из всего стреляющего оружия, и вот уже по траншее покатилась команда взводного.                                                                                                            

- Примкнуть штыки. В атаку, братки! За мной!

Ожили окопы, и покатились навстречу завоевателям русские солдаты: слесари, трактористы, хлеборобы, учителя. В руках Ильи штатная «трехлинейка» - удивительно сбалансированное для рукопашного боя оружие. Руки уже не дрожали – навстречу шли нелюди и их надо было уничтожить, что бы смогли жить, даже не ставшие мужичками, мальчишки. Сошлись в азарте за минуту, показавшуюся вечностью, спотыкались, падали на искромсанную землю, орали и матерились, не слыша себя и рвали друг друга, насмерть рвали. Зубами, лопатками, кололи штыками и ножами, душили и стреляли, вот оно - не киношное мгновение войны, вот она - правда военной жизни! Илья весь подобрался и медленно двигался навстречу бравому белобрысому эсэсовцу. Внезапно, уже в прыжке, произвел выпад и штык с хрустом вошел в тело солдата в мышиной форме. Тот не ожидал такой прыти от пожилого увальня, думал: «Потешусь над этой русской свиньёй», да не увидел скрытую силу русского богатыря. Илья уже выдернул штык и обрушил приклад винтовки на лоб бегущего навстречу врага. Оба этих солдата, пришедшие на чужую землю, одновременно рухнули на перепаханную взрывами землю Подмосковья. Боевой опыт Ильи позволял ему видеть и по сторонам. Вокруг кипел рукопашный бой, кровь людская текла ручьями, и били насмерть друг друга люди, становившиеся через минуту просто безмолвными замерзающими трупами. Вот он, военный гений советского руководства – задавить телами, и падали эти тела ряд за рядом. Ужас, всеобъемлющий ужас, двигал бойцами с винтовками против автоматов хорошо обученных фашистов. Вокруг падали бойцы: и русские, и немецкие, смерть не разборчива, а Илья с неутомимостью молотилки продолжал бить и колоть. Винтовка, да и он сам были в крови, как на скотобойне, ведь у войны нет лица. Стороны стали выдыхаться и оставшиеся в живых, двинулись к своим траншеям. Забили минометы, добивая раненных и не успевших скрыться в окопах бойцов, а те, что уже были там, принялись перевязывать друг друга, пытаясь отдышаться и привести в порядок оружие. Командир был ранен в левую руку, ниже локтя, и нещадно ругая врагов «в бога, душу, мать» и все проливы земного шара, пытался остановить кровь из рассеченной щеки, что не мешало ему, однако, отдавать указания и при этом с кем-нибудь разговаривать. Подбежавшая санинструктор обработала его рану и принялась за руку:

- Товарищ лейтенант, в рубашке родились, кость не задета, но в медсанбат надо.

- К чёрту медсанбат, ты что, не видишь? У меня больше половины бойцов полегло, -  и, поднявшись, двинулся по полуразбитой траншее, пересчитывать оставшихся бойцов. Боевые порядки взвода располагались недалеко от Ельни в чахлом, побитом снарядами и осколками, лесу. Поле между противниками находилось неподалеку от исторического Бородинского сражения, и бои за эти места велись в силу их исторического значения, а потому солдат не жалели. Когда Кузнецов вернулся,  то непонятно было, отчего его лицо почернело, и это было видно даже через грязь.

- Меньше половины в живых осталось, а из неё половина раненых. Что же мы утром делать будем, сдохнем все? А ну, братцы, готовим позиции, не до отдыху, похоже здесь и умирать нам придётся. Будем позицию держать до последнего. Ещё не один фашист тут ляжет, и не одна фрау слезами захлебнётся.

Было видно, что рука у взводного болела, и он пытался в разговорах отвлечься от этой боли. Уставшие, как рабочие кони после пахоты, бойцы пытались укрепить позиции, суета шла по всей передовой -  готовили раненых к отправке. Обычно отправляли их, когда темнело и тогда же подтаскивали ужин с «наркомовской» водкой. Для раненых бойцов это было лекарством, и все с нетерпением ждали темноты.

Вместе с ужином прибыло подкрепление из курсантов политического военного училища, блиндаж заполнили, как говорится, до положения стоя. Политработникам выдали усиленный ужин, и хотя они ещё не были в бою, им выдали и фронтовые сто грамм водки. Командир с Ильей притулились в углу блиндажа у крохотного стола из нарубленных жердей. Курсанты в новенькой красивой форме, в шапках с белой овчинной оторочкой, пытались разместиться в блиндаже, но мест не хватало.

- Много народу – плохо, мало народу -  плохо, ну как нам угодить, -  бубнил Кузнецов и вдруг захохотал.  - Ну ты и зверюга, я ж за тобой по шоссе шёл, пока сбоку не зацепили. Это где ж тебя так выдрессировали, что прямо смотреть жутко, бах- бах, немцы как снопы отлетали.

Сегодня Илья выпил свои фронтовые, немного захмелел и принялся рассказывать о боях под Волочаевкой, о друге верном, Фёдоре, пока его язык не стал заплетаться, и оба забылись тяжёлым сном.

* * *

И опять с рассветом начался кошмар, казалось, сколько не бей вражину, а они как те змеи -  одну голову отрубишь, а две вырастет. Казалось, гитлеровцев становится всё больше. И танки вроде как не сжигали, опять их ползло по полю штук тридцать, а за ними бронетранспортёры подпрыгивали на замерзших трупах, как на кочках, вели беспрерывный огонь из пулемётов. По всему полю сплошные вспышки выстрелов.

- Да, туго придётся, - думал Илья, прилаживаясь к бронебойному ружью. - Больше половины молодняк, обученный больше лозунги кричать, да языком молоть без дела. Ещё неизвестно, как их стрелять обучили.

Вслух Илья ничего не говорил, у него уже был опыт заключения, и язык он научился держать. Ему в помощь дали заряжающего, молоденького курсанта.

- Ну что, начнём, -  обратился Илья к курсанту, чуть не ляпнув «С Богом!» и приложился к ружью, ловя в прицел бронетранспортёр, который вспыхнул, как факел. А курсант чуть не выпрыгнул от счастья из окопа, словно хотел подбежать и рассмотреть получше.

- Куда, дурень, убьют ведь! - сдёрнул Илья курсанта с бруствера и принялся выбирать очередную цель. В это время из-за небольшой возвышенности, около Ельни, выкатилось около десятка немецких танков и тоже направились в направлении позиции с курсантами. Очевидно, командование предусматривало такой поворот событий, и когда пришло время пойти в контратаку, из-за леса ударили гвардейские миномёты «Катюши». Казалось, даже воздух нагрелся от летящих с шелестом ракет, и всё поле заполыхало огнём. Курсанты обнимались, кричали «Ура!», радуясь отбитой атаке и нескольким подожжённым танкам, бронемашинам. Немцы отошли и видно было, как они быстро перегруппировались и готовились к новой атаке. И снова, озверевшие от крови собственных потерь, фашистские вояки попёрли вперёд, надеясь на успех. Но не было успеха, дивизия Полосухина стояла насмерть, ежедневно пополняя свой личный состав. Именно здесь, вчерашние рабочие и крестьяне начали понимать значение слова «Родина», именно здесь обострялись чувства справедливости и ответственности, непримиримость к тем, кто считал, что живём мы одним днём, человеческая жизнь ничего не стоит и можно иногда нарушить догмы жизни.

В тот день злодейка-смерть выкосила половину курсантов. После очередной рукопашной, поле перед траншеями покрылось россыпью белых шапок и не успевших потемнеть полушубков молодых политруков, вчерашних курсантов. Оно, это поле, и так уже было завалено двойным слоем трупов и по ним, как россыпи перезревших одуванчиков, белели шапки погибших курсантов. Это был второй день войны этих мальчишек. На стылом, от мороза, поле смерти оставались и раненые, но как их вытаскивать оттуда при такой интенсивности огня, никто не знал.

Собаки, используемые санитарами для эвакуации раненых, погибли в первые два дня. Умные животные вытаскивали бойцов, не зная, как маскироваться самим, их этому не научили, и одна за другой погибали среди спасаемых солдат.

Все ждали вечера, когда появятся санинструкторы и тыловики подтянут ужин. И то, и другое было спасением для раненых, да и для солдат, оставшихся в живых, тоже.  Наступила полночь, а в траншеях не прекращалась солдатская работа. Раненых было много, и давно закончились все запасы санитарных пакетов, бинтов. Илья не был сентиментальным человеком, но, как все большие люди, всегда принимал чужую боль за свою. При мысли, сколько здесь полегло людей, меньше, чем за неделю, хотелось выть и биться головой о мерзлую стенку окопа.

Сейчас он пытался помочь своему молоденькому помощнику, которому в рукопашной выдавили глаз, и уже после этого в молодое тело впилось несколько автоматных пуль. Очередь пришлась по животу, и от боли у курсанта текли слезы, кровавые слезы. Илья, как ребёнка, пытался утешить его словами, что сейчас придут санитары и вынесут его. что будет он жить долго и счастливо. А санитаров всё не было. Илья уже раскаивался в том, что ещё вчера так плохо подумал о будущих политруках: «Как же – языком молоть, не мешки носить», а вышло, как раз, наоборот. Молча курсанты пошли в первую атаку. Не слышал Илья их криков «За Родину! За Сталина!», может от увиденного ужаса, а может, оттого что пришло к ним предсмертное понятие, что войну вершит солдат своей жизнью, а лозунги хороши только в кино. Он видел, как его молоденький тщедушный помощник сошёлся в схватке с бугаем-эсэсовцем и сумел выстоять, великая сила жизни была в мальчишке. А теперь он лежит в окопе, куда принёс его Илья, и умирает. Наконец, появились бойцы хозяйственного взвода и санитары, это было слышно по начавшейся суете.

- Потерпи, сынок, кажись, пришли твои спасители, - шептал Илья. Послышались крики – это взводный Кузнецов крыл матом, на чем свет стоит, прибывших тыловиков. Видно было, что ребятки тыловые и водочки успели хлебнуть за счет убитых, и мародёрством «побаловались» с успехом. Почти все - в белых полушубках и белых шапках, снятых с погибшего пополнения. Конечно, всё это увидел лейтенант и его понесло. Он и так был на грани нервного срыва, за эти дни, в свои двадцать шесть лет, стал совсем седым человеком. Трясущейся рукой он пытался достать из кобуры пистолет. Намерения его были настолько очевидны, что Илья поспешил к нему и обхватил руками, пытаясь успокоить, чтобы не было беды. Тыловики ведь поближе к начальству и что могут наговорить, неизвестно. Офицер стал успокаиваться, но тут начал возмущаться старшина тыловиков, угрожая ему. Неудержимый командир врезал старшине промеж глаз, тот упал и суетливо схватился за автомат, который тут же выбили у него из рук подоспевшие курсанты. У старшины кровь капала из сломанного носа. Он выл от злости, обещал кары неземные взводному, перечисляя знакомых командиров.

Развязка случилась быстрее, чем бойцы могли подумать, буквально через пару часов Кузнецова арестовали и увели в тыл. Это раненых могли бросить замерзнуть, а вот репрессивная машина работала, как швейцарский часовой механизм. Плевать на то, сколько уничтожил солдат фашистов, главное в его жизни - разбить нос подлюге, снявшей полушубок с убитого курсанта. Вот за это, а не за подвиги на поле брани, судили в те годы. Наверное, просто расстреляли бы лейтенанта уже ближайшим утром. Но, по счастью, были какие - то высокие связи у курсантов политучилища, смогли они донести правду и спасти взводного от расстрела.

День опять был суматошным и страшным. Немцы били по всем площадкам и целям, от леса остался посеченный осколками, чёрный частокол без веток. Одним из снарядов накрыло хозвзвод. Так и не успел старшина залечить свой нос. На всё промысел Божий. Ведь как говорится в пословице: «Не рой яму ближнему своему, а то сам в неё попадёшь». Личные разборки на войне не уместны. Вечером вернулся Кузнецов, с опухшим от побоев лицом, расцвеченным синяками. На вопросы бойцов только пробурчал:         

- Так бы, суки, они фашиста били.

Было видно - надломился человек. Жил одной верой в победу на грани физических сил, а тут его, боевого офицера, чуть не расстреляли из-за мародёра. Доброжелатели, видя его состояние, насобирали ему фляжку водки, и он молча пил, склонив над столом давно не стриженную голову.

* * *

Утром, в последний день этой страшной мясорубки, оставшиеся в живых, готовились к бою. Взводный тоже вышел в траншею, но был без оружия, и Илья обеспокоено спросил его:

- Ты чего, Семён? Сейчас гады полезут, автомат - то хоть возьми.

Тот молча посмотрел на небо, рассвет, позиции фашистов при блеклом свете, потом повернулся к Илье:

- Давай, брат, попрощаемся. А зипун-то свой поменяй, как клоун, в рванье ходишь, - и опять повернулся к лицом к полю, на котором нашли смерть тысячи немецких и русских солдат. Полушубок на Илье и впрямь был посечен осколками и пулями, кинжалами в рукопашной, а сам при этом не имел ни одной царапины. Так бывает, когда молятся о здравии все близкие, и сам человек нужен на этой земле. Его обещали поменять на новый, как только выдастся затишье, только не пришлось Илье надеть обновку.

 Загудели танки, а из-за леса начала бить артиллерия, да так плотно, что не было понятно, где стреляют наши, а где немцы? В воздухе стоял сплошной грохот и едкий дым от разрывов снарядов. Опять, подпрыгивая на трупах, пошли бронетранспортёры, высвечивая яркими вспышками пулемётов. Илья припал к своему исцарапанному ружью и произвел первый выстрел.

- Патрон! - и новый помощник сноровисто подал патрон в патронник. Дальше произошло нечто непредвиденное - взводный выпрыгнул из траншеи и пошёл навстречу вражескому огню. На нём сразу сосредоточили огонь несколько бронетранспортёров. Пули рвали его тело, вылетая из него кровавыми кусочками плоти и ваты телогрейки.

- Нет, - орал Илья, а Кузнецов упал на колени и под непрекращающимся огнём завалился набок.

Илья рыдал, уткнувшись в приклад ружья. Траншея на секунды замерла и тут же взорвалась ответным шквалом огня. Затем взвод подхватился в атаку, подняв следом батальон и полк. Это был порыв жизни - уничтожить нелюдей, чтобы сохранить жизнь. Позже Илья, сколько не пытался, не мог вспомнить эту атаку, только отработанные движения-удары, хруст костей, падающие тела. И дрогнула хвалёная эсэсовская рать, начала отступать. Их догоняли и били, догоняли и били, такова была плата за любимого командира. Илья догнал убегающего высокого «жердяя»-эсесовца и, схватив его за шиворот, нанёс удар трофейным кинжалом. Его винтовку в рукопашной разбили вдребезги. И тут атакующих накрыл вал минометного огня. Плеснуло перед Ильёй жаром, и впился горячий осколок ему в шею. Ударило сзади, пронзив всё тело болью, и всё померкло, онемело. Он провалился в чёрную бездну с иногда возникающими светлячками, двигающимися по кругу.

*  *  *

Прошло две недели, прежде чем Илья пришёл в себя, даже не помня, кто он и откуда. Пытаясь сообразить, где он находится, и не дурной ли это сон, почувствовал боль во всём теле. Голова, стянутая бинтами, не поворачивалась. Вокруг слышались голоса. Появилась медсестра в бело-сером халате, и Илья понял – он в госпитале.

- Что со мной? – хотел спросить, но только прохрипел он, и женщина замахала на него рукой:

- Тише, тише, ранбольной (бытовало такое выражение – от «раненый больной»), и так две недели, без сознания, провалялся. Рано тебе ещё говорить. Главное - жить будешь и всё будет в порядке.

Она ушла, а вокруг Ильи собрались раненые:

- Ну что, бедолага, очнулся? Значит, будешь долго жить.

Илья пытался что-то спросить, но из горла вырывался только хрип, да боль вспыхивала. Из разговоров соседей по палате, он понял, что привезли их санитарным поездом из Подмосковья сюда, в военный новосибирский госпиталь.                                                                                                                                               

- Так это вона где, - думал Илья, - тут и до дома недалеко, может в отпуск отпустят?              Память постепенно возвращалась к нему, всплывали лица, волочаевский бой, который снился ему по ночам и при воспоминании о котором, тело покрывалось холодным потом. 

Выздоравливал Илья долго и когда его стали учить ходить, во дворе госпиталя выпустила листочки черёмуха. Пришла весна. Документы его сохранились, и в них была сопроводительная записка от командира дивизии Полосухина, с просьбой оказать надлежащий уход раненому Герасименко Илье Гавриловичу, солдату-герою, уничтожившему при обороне Москвы два танка, бронетранспортёр и более полусотни фашистских солдат. Когда Илье прочли эту записку, он вспомнил и своего взводного. Сам бой вспоминался отрывками, а вот гибель лейтенанта, Кузнецова Семёна, вспомнилась в мельчайших подробностях. Война закаляет солдата, но привыкнуть к ней нельзя, потому, как война свершается не человеческим разумом, а какой-то неведомой злой силой.

За полгода Илье сделали несколько операций, он стал понемногу говорить, хотя и полушепотом, но разобрать его слова не составляло труда. На очередной комиссии, один из профессоров заверил, что по мере укрепления голосовых связок, восстановится и его голос. Хотя бы и не в полной мере, но разговаривать он будет. Но это сейчас не самое страшное, страшнее множественные осколки в спине. Удалили почти все, но вот один находится настолько близко от сердца, что трогать его не стали. Нужно надеяться на лучшее, что металл осколка зарастёт тканями и не будет вызывать осложнений, но беречь себя - теперь главная его задача.

- А когда на фронт? - спросил Илья, на что профессор укоризненно глядя на него, произнёс:

- Вам, батенька, чудом удалось выжить! Хорошо, что сразу вынесли с поля боя, а то бы и до утра не дожили. У нас вы уже восемь месяцев. Скоро будем готовить на выписку и домой, домой, батенька. А фронт теперь не для вас, отвоевали! Поезжайте домой, на свежий воздух, к родным, которые вас ждут.       

Было о чём задуматься. Сильно хотелось домой! Но и ненависть к фашистам, с тех пор, как он вспомнил бои в Подмосковье, не давала покоя.

Не забыл богатыря - солдата комдив Полосухин, и уже перед самым отъездом Илья, вместе с несколькими ранеными бойцами, был награжден орденом «Красной Звезды». Вскоре, получив документы и сухой паёк, ехал он в плацкартном вагоне на Дальний Восток, в своё родное Приамурье. Война для него окончилась! Теперь нужно было возвращаться к мирной жизни, достраивать дом и растить, поднимать ребятишек, к которым, метр за метром, вёз его поезд.

Крюков Владимир Викторович, казачий полковник, почетный атаман Амурского казачьего войска, генеральный директор ООО ППП «Сугдак», член СВГБ по ДВ региону